Школа, в которой я училась, была вызывающе «дворовой», и по уровню образования, как я теперь понимаю, — можно и хуже, да некуда. Но мне в ней было вполне комфортно и все нравилось. К десятому классу я оказалась практически недосягаема для критики учителей, так как очень хорошо училась (в нашей школе это было нетрудно) и активно занималась «общественной работой». Что они могли мне предъявить? Фактически ничего. Однажды классная руководительница сказала мне, что мои длинные и действительно отвратительные ногти, накрашенные бесцветным лаком за 17 копеек, в котором была растворена красная паста из шариковой ручки (другого лака в то время купить было нельзя), не сочетаются с образом комсомолки, чей портрет висел на школьной доске почета под заголовком «На них мы равняемся». Я кротко согласилась, встала на скамейку, вытащила свою фотографию (она мне все равно не нравилась) из специального кармашка и со словами: «Пусть не равняются, не очень-то и хотелось» — порвала ее на мелкие клочки.

Но наша учительница литературы была, можно сказать, передовой по тем, «застойным», временам. Она не любила Маяковского и упоминала в своих рассказах не включенные в программу литературные произведения.

На том памятном уроке мы проходили «Алые паруса» А. Грина. Никаких дискуссий повесть не вызывала. Мои одноклассники и особенно одноклассницы охотно и согласно говорили о романтической Ассоль, душевно и телесно неподвластной окружающей ее скучной и некрасивой атмосфере рыбачьего поселка. А рыбачки, мерзкие и тусклоглазые, еще и смеются над ней… Разумеется, прекрасная девушка заслужила ожидающую ее награду — Алые Паруса приплывут к тем, кто ждет и верит!

Я долго сидела, задумавшись, потом подняла руку.

— Ее отец делает и продает игрушки, — сказала я. — Они живут вдвоем, и ей фактически не нужно вести хозяйство. К ее порогу не привозят дурно пахнущие рыбачьи сети, которые каждый день по несколько часов нужно разбирать руками. Потом рыбу нужно продать, или засолить, или высушить. И все — волосы, дом, руки — пахнет гниющими водорослями и рыбьими внутренностями. А еще нужно носить воду, стирать одежду мужчин-рыбаков, мыть полы, чистить, потрошить и жарить ту же самую рыбу на обед, завтрак и ужин… Ах, Марья Петровна, вы призываете нас презирать гриновских «толстоногих рыбачек» — за их некрасивость и неромантичность? А кто же мы сами? Кто вы? Ребята, да взгляните же получше! Вы просто слепы, вас водят на веревочке, вы повторяете раз за разом то, чего от вас ждут… Но зачем нам презирать самих себя?!

Учительница молчала. Класс тоже сначала замер, не очень-то понимая, с чего я, собственно, завелась. Мне Ассоль не нравится? Нравятся «толстоногие рыбачки»? С чего бы это? Но немногим позже одноклассники, пошевелив как следует носами, почувствовали отчетливый запах «подросткового бунта». Да какая разница, кто там с чем не согласен! Все не так, как нам, молодым павианам, говорят старшие — вот в чем дело!

— Да, Мурашова права! — встал мой одноклассник, чемпион района по самбо. — У них жизнь по-настоящему тяжелая, а ей — вольно же придуриваться…

— Действительно! — выкрикнула с места тщедушная некрасивая троечница. — Почему всегда все только красивым? Это нечестно!

— И Грей эти деньги вообще не заработал!

— А она сама-то хоть раз в жизни кому-нибудь по-настоящему помогла?

Мы жили и росли в пролетарском районе — Конный рынок, коммуналки, проходные дворы-колодцы, путаница Советских (бывших Рождественских) улиц. Классовая солидарность полезла изо всех щелей. Всем было жалко толстоногих рыбачек и тяжело работающих рыбаков. В классе почти витал рыбный запах. Все кричали наперебой.

— Замолчите! — громко сказала учительница и встала из-за стола.

Все замолчали. Не потому, что испугались. Всем было просто интересно, что она теперь скажет. Одна — против стада молодых павианчиков, уверенных в своей правоте.

— Что ж вам сказать, дорогие мои… Вот она, — учительница указала на меня рукой, — очень ловко развела вас всех. Мы говорили о чудесной повести, и вы почти видели Алые Паруса, они почти вошли в вашу жизнь. Но она вернула вас в вонючий поселок, заставила вас жалеть… кого? Выдуманных писателем Грином людей? Да конечно же, нет — себя, таких, какие вы есть и какими, скорее всего, станете. Вот вы тут орете, возмущаетесь, практически сорвали мне урок… а ради чего? Ради ее обмана?

— В чем же обман? — мрачно насупившись, спросил самбист.

— Да в том, дорогие мои, что она как раз и есть та самая Ассоль. Она-то, хитрая лиса, которая сейчас вас на весь этот крик подняла, теперь, заметьте, уже давно молчит… А пройдет еще совсем немного времени, и она уйдет куда-нибудь совсем далеко отсюда, от вас, от этой школы — в свою биологию, литературу, науку, экспедиции, к своим Алым Парусам, а вы… на такие дешевые вещи ведетесь… Эх вы…

Самбист молчал, сжимая огромные кулаки и пытаясь осознать сказанное. Тяжело молчали и все остальные.

Я сверлила глазами учительницу, но не знала, что ответить. В тишине, громко хлопнув крышкой парты, я выбежала из класса. Почти сразу мне вслед прозвенел звонок.

Мои одноклассники почти мгновенно вытряхнули из памяти этот случай, как собаки, вышедшие из реки, стряхивают воду со шкуры. Я же, с ощущением оглушительного поражения, помню его до сих пор, и так и не поняла до конца: были ли там, тогда, правые и виноватые? И что это вообще было?