Анна Нетребко: Я не суперчеловек, но я хорошая девочка

Автор: Сергей Николаевич

Это было десять лет назад. Петербург праздновал свое трехсотлетие. Под юбилейную дату журнал ELLE, где я тогда работал, затеял литературный конкурс «Мой Петербург» на лучший рассказ про великий город. Потом лучшие тексты были собраны в одну книжку с грустной, черно-белой, очень петербургской обложкой, специально снятой Сарой Мун. Презентацию устроили в Мраморном дворце. Все по первому разряду: Иван Ургант шутил, Алексей Гориболь играл, Ксения Собчак с мамой Людмилой Нарусовой блистали… В какой-то момент по сценарию мне надо было провести лотерею с раздачей подарков от рекламодателей. Закрутился стеклянный барабан, посыпались выигрышные билетики. С одним из них на сцену устремилась молоденькая брюнетка в белой кофте-марлевке и туго обтянутых джинсах. Она буквально взлетела по ступенькам, громко стуча каблуками, и протянула мне свой билет.

– Я выиграла! Вот мой номер! – радостно объявила она.

По легкому шевеленью в зале можно было догадаться, что девушка известна в Питере. Но кто она? Выяснять было некогда да и не у кого. В результате я не нашел ничего лучшего, чем задать, наверное, самый идиотский вопрос в своей журналистской карьере.

– А вас как зовут?

Девушка вскинула удивленно черную бровь. Она не была готова к тому, что ее не узнают.

– Аня, – растерянно ответила она.

– Поаплодируем Анечке, она выиграла ручку Montblanc. Держите ручку. Следующий номер…

Аня взяла ненужную ей ручку и, помахав ею перед фотографами, быстренько ускакала за свой стол, где громко веселилась компания артистов Мариинского театра. Только под конец вечера, когда все призы были розданы, а гости начали расходиться, ко мне подошел известный промоутер Леша Боков и с укоризной в голосе спросил:

– Что же ты нашу главную звезду не узнал?

– А кто ваша главная звезда? – в свою очередь удивился я.

– Аня Нетребко. И хочу заметить, не только наша.

…Теперь ее знают все. Даже самые темные, кто в жизни своей никогда в опере не был и туда не собирается. Впрочем, если Анна Нетребко будет петь, то побегут как миленькие. Кажется, еще ни одна певица после Марии Каллас не вызывала такого шквала чувств, такого безоговорочного восхищения и таких яростных споров. Она вернула статус divina («божественная») оперной примадонне. В этом ее заслуга и, если угодно, даже историческая миссия. При этом никаких программных заявлений, высокопарных слов и пафосных жестов. Она этого терпеть не может.

В ее жилах течет горячая кубанская кровь. Она любит пироги с капустой. Она собственноручно мыла два года полы в Мариинском театре. Она может под финал концерта сбросить туфли и начать танцевать босиком прямо на сцене, а какой-нибудь обалдевший, престарелый Баден-Баден будет зачарованно хлопать ей в такт, мечтая только о том, чтобы этот танец и пение никогда не кончались.

Гордые пуристы недовольно поджимают губы: «Так не ведут себя в опере!»

Может быть, не стану спорить. Но тогда откуда эти толпы, дежурящие у театральных подъездов, где должна появиться Нетребко? Почему интернет захлебывается от любовных признаний и вскриков: «ANNA, LOVE, LOVE. LOVE!»? Почему все главные оперные театры и международные фестивали выстроились в очередь, чтобы заполучить ее для своих открытий и гала-премьер

Только лютые завистники могут все свести к нетребовательному вкусу толпы и успешному пиару Deutsche Grammophon, с которым у Нетребко давний контракт.

Нет, тут что-то другое: какая-то иная степень внутренней свободы, недоступной западному сознанию, веселая безоглядность в стремлении быть непременно счастливой, славянская безудержность, с которой она отдается музыке и страстям на сцене. У Нетребко есть очень редкое и важное для актрисы качество: самая настоящая, стихийная любовь к театру, к представлению, к выходу на публику, к гипнотизированию себя в каком-то радостном театральном образе. Она радуется тому, что она на сцене, что у нее потрясающее платье, что на нее смотрят тысячи глаз. Она радуется этому так, как радовались в старину, то есть непосредственно, без всяких рефлексий и заумных концепций. Радуется, что ощущает себя красивой, что голос ее летит… Главный талант Нетребко – это радость, которую испытывает она сама и которой заражает всех вокруг. Глядя на нее, понимаешь, почему западные мужики сходят с ума от русских женщин. Таких там не делают. Чтобы вот так зажигала, чтобы глаза и зубы блестели. И ноги, и плечи, и руки, и голос… Голос. Женщина – это голос!

Нынешний голос Нетребко – это более низкие, чем раньше, регистры, на дне которых плавится сексуальная лава Далилы, леди Макбет и других матерых оперных роковух. Но с новым репертуаром она пока не спешит. Хочет отложить на будущее. Сезон 2013 года у нее проходит под знаком русской скромницы Татьяны Лариной. Только что она спела ее в Вене, на осень назначена премьера «Онегина» в Метрополитен. Русская героиня. Коса через плечо, книжка в руке, взгляд, устремленный в небесную даль. Другая Нетребко?

– Да нет, все та же, – смеется Аня. – Это голос стал другим. Правда, Дима Хворостовский сказал мне во время нашей единственной репетиции в Штатс-опере: «Можешь сколько угодно корчить из себя Татьяну. У тебя черти в глазах. Ты кубанская казачка». Ну что же я могу поделать? Да, я и есть кубанская казачка. Ой, а видели бы вы платье, которое мне здесь выдали! Лазоревое в цветах. Кошмар и ужас. Я им говорю: «Вы хоть представляете, как Татьяна выглядит?»

– Но на спектакле ваши костюмы смотрелись вполне достойно.

– Еще бы! В первом акте это мои собственные сарафаны. Я их в жизни ношу.

На интервью в офис дирекции венской Штатс-оперы Нетребко пришла в черных Capri pants, в кожаной повязке-чaлме от Lanvin и черных круглых очках Prada. Кто сказал, что быть дивой старомодно? Вот она, самая настоящая. Румяная, громкая, жгучая. Распоряжения дает, зонт от капель встряхивает, на афишах размашисто расписывается.

Представляю, как вся туристская Вена в своих шортах и майках оборачивалась, сворачивая себе голову, пока Анна шла ко мне на встречу. Она тут такая же местная достопримечательность, как сахарная Сисси или шоколадный Моцарт. Я слышал, что для японских туристов разработан даже специальный маршрут: дворец Хофбург, парк Пратер, квартира Нетребко на Францисканерплац.

С «бедствием всеобщего обожания» она расправляется так же легко, как и со всем остальным. Какой бы усталой ни была после спектакля, никогда не откажется дать автограф, сфотографироваться на память, улыбнуться в незнакомый объектив. Сам видел, как после «Онегина» на поклонах ей кто-то бросил букет и промахнулся. Цветы едва зацепились за край рампы, готовые упасть в оркестровую яму. Аня тут же рванула за ними с другого конца сцены. Букет подняла, к груди прижала, будто лучшего подарка в жизни никто не дарил. Стоит ли говорить, что аплодисменты в зале только усилились.

– А я иногда букеты сама ловлю, – говорит она с гордостью циркачки, научившейся исполнять сложный трюк. – Но тут не успела, слишком далеко стояла.

Публика это чувствует, благодарно отзываясь на каждое ее движение, улыбку, победительный взмах руки. Вот они и околачиваются около служебного входа или ее подъезда. Не клака – матерые оперные фанаты, интеллигентного вида геи в шарфиках, пенсионеры, целеустремленно тратящие свои пенсии на дешевые билеты и дорогие цветы, какие-то учительницы музыки с афишами и ее фотографиями, зажатыми в протянутых руках. Молодые тоже имеются, но им в театр трудно пробраться. Для таких, как они, дирекция Венской оперы специально установила экран перед фасадом театра, где идут прямые трансляции спектаклей с Аней. Надо только вовремя успеть занять место. Мне говорили, что кто-то приходит со своим стулом к полудню (начало спектакля, как обычно, в 19.00), а те, кто рассчитывает купить стоячий билет за восемь марок, занимают очередь с ночи. Какое-то количество билетов все-таки в день спектакля идет в продажу.

На плане зрительного зала эти места находятся в глубине зала по центру, прямо под императорской ложей. Они окружены бархатным барьером: последняя резервация для подлинных меломанов. Издалека похоже на палубу корабля, забитую под завязку паломниками и переселенцами. Там даже пошевельнуться нельзя, сразу упрешься в чей-то локоть или спину. Но это и есть публика Анны Нетребко, точнее, самая ее избранная часть, самые преданные ее почитатели, готовые за ней идти в огонь и в воду и даже лететь в Уругвай, если она когда-нибудь соберется посетить концертным туром родину своего мужа певца Эрвина Шротта. Они отслеживают ее передвижения по миру, мониторят всю прессу о ней, переживают и обсуждают каждую спетую ею высокую ноту так, словно речь идет о взятии стратегического объекта. И каждый отчет о премьере – как сводки с военных действий, и каждое ее появление – как главное событие в жизни.

Сама Аня не в курсе, что там про нее пишут на форумах. Ни с кем в переписках не состоит, отношения специально не поддерживает.

– У меня нет компьютера. Тут я динозавр. Да и времени нет. Иногда могу заглянуть на страничку в Facebook. Меня научили, какие там кнопки нажимать. Да вот, собственно, все. Но пока ничего, как видите, обхожусь.

На самом деле эта ее демонстративная невключенность в сетевую жизнь мне представляется очень символичной. Все, что она олицетворяет собой, – живой голос, живой звук, живая, горячая, страстная женщина – все это находится в непреодолимом противоречии с той мнимой реальностью, заложниками которой мы все благодаря интернету в какой-то степени являемся. Да, можно закачать себе в айпэд ее спектакли, а в айфон – ее альбомы, можно легко получить представление о том, как Нетребко поет, но ту волну любви, которая начинает прибывать, грозя затопить собой и театр, и все прилегающие улицы, можно испытать, только находясь на спектакле с ее участием.

У каждого времени есть свой голос. Еще недавно мы жили в эпоху теноров. Три оперные звезды разной степени упитанности и бородатости собирали многотысячные стадионы, бросая вызов признанным поп-звездам. А еще раньше властителями дум были басы. Вспомним Шаляпина («И опять тот голос знакомый, будто эхо горного грома…», Ахматова) или Рейзена с Михайловым, не ставших международными знаменитостями только по причине железного занавеса (наблюдение Майи Туровской). В любом случае доминировали мужчины.

Был, конечно, и женский период. Недолгий. После войны, как будто в утешение за все пережитые страдания, небеса распорядились выдать земле сразу три ангельских голоса, трех великих певиц: Марию Каллас, Элизабет Шварцкопф и Ренату Тебальди. Пусть их примадоннские разборки останутся достоянием музыковедов и историков, главное, что они вернули интерес к опере, а кому-то – интерес к жизни.

Наше время – это, конечно, время сопрано. Время высоких женских голосов, когда даже мужчины пытаются петь, как женщины. Продолжающийся бум контратеноров, успех сладкоголосого и нервного Руфуса Уэйнрайта или евнухоидного Энтони Хегарти – все это явления одного порядка, которые вполне вписываются в современную картину мира, где живет и побеждает Анна Нетребко в красном коротком платье, демонстрируя свой несравненный вокал, а заодно и потрясающей красоты ноги.

Именно такую мизансцену ей придумал режиссер Вилли Деккер в нашумевшем спектакле Зальцбургского фестиваля «Травиата». Там толпы распаленных мужчин в душных черных костюмах изнемогали, готовые в любую минуту наброситься и растерзать ее. Но в конечном счете оказывались способны лишь на то, чтобы еще выше вознести ее вместе с ложем, на котором она лежала, и покорно таскать на себе, как это делали рабы в Древнем Риме, нося своих хозяек в царственных паланкинах.

– Если говорить о том, что меня закалило больше всего, – говорит Анна, – то, наверное, это мои страшные дебюты на великих сценах. Свою первую «Травиату» я пела с одной репетиции. Вечером спектакль, а у меня одно желание – спрятаться под стол, чтобы меня вообще не было. Ну кто я такая, чтобы петь на сцене Венской оперы? Да еще «Травиату»! Как могло это случиться? И таких мгновений потом было много. Все в моей жизни случилось гораздо раньше, чем я была к этому готова. Многое давалось в виде аванса. Все эти звания, награды, контракты, предложения, которые безостановочно сыпались на меня, а я не очень понимала, как себя вести и что со всем этим богатством делать. Но с самого начала я знала твердо, что за все придется платить долго и тяжело. Так, в сущности, и произошло. Последние двадцать лет я работаю беспрерывно. Заканчиваю одно, начинаю другое. Наверное, у меня не такие нагрузки, как у Валерия Абисаловича. Я не суперчеловек, но я хорошая девочка. Впрочем, на прошедшем стараюсь не зацикливаться. Произошло, и слава Богу, надо идти дальше.

Тут я, наверное, не очень кстати вспоминаю свой давний разговор с Монсеррат Кабалье, объяснявшей мне когда-то, что есть оперные партии, способные вылечить голос, а есть такие, которые могут его травмировать. Об одной из таких партий ее предупреждала еще Мария Каллас, мол, никогда не связывайся с леди Макбет. Там нужен мощный, грубый голос, которому нипочем любые перегрузки.

Спрашиваю Аню, существуют ли оперы, про которые она совершенно точно знает, что никогда за них не возьмется?

– Совершенно точно знаю, что леди Макбет буду петь в следующем году. И даже больше скажу, собираюсь исполнять две ее арии на открытии Мариинской сцены-2. Это к вопросу о леди Макбет. У меня были и более сложные партии. Труднее, чем Анна Болейн, мне кажется, вообще ничего не существует.

– А Норма?

– Я никогда не пела Норму. Собираюсь это сделать через три года, тогда расскажу… Да, очень сложная музыка, невероятная главная партия. К тому же вокруг нее воздвигнуто столько традиций и легенд. Со мной много раз так было: послушаю чьи-то эталонные записи и хватаюсь за голову: «Да никогда в жизни я это не спою». Но если мне приходится за что-то браться всерьез, тогда абстрагируюсь от всего. К тому же я такой человек, который спокойно может жить со своими недостатками и несовершенствами. Не думаю о том, получится у меня или нет. Думаю только, как это сделать. Мне абсолютно все равно, что про меня скажут, напишут, как оценят. Я не хочу сказать, что так уж уверена в себе. Просто я знаю, что должна делать, и делаю. Есть много певцов, которые чувствуют себя комфортно в пространстве пяти-шести партий, которые поют всю жизнь, шлифуя их от выступления к выступлению. Я другой человек. Мне скучно делать одно и то же. Я не хочу больше изображать резвых девиц. Мне все это еще легко дается, несмотря на мои сорок два года. Но это неинтересно. Сегодня мне хочется петь Татьяну – погружаться в Чайковского, жить с этой музыкой, о которой я так долго мечтала и так боялась к ней подступиться. Мне не жаль потратить на это годы, потому что Чайковский бесконечен, бездонен. Мы, оперные, между собой шутим: «Чайник бьет куда-то туда» (показывает на солнечное сплетение). Иногда бывает, что поешь, поешь, и вдруг слезы подступают сами собой. Как в «Иоланте»… Я поначалу вообще ее петь не могла, у меня на каждой фразе глаза наполнялись слезами, настолько это гениальная музыка… А с леди Макбет я разберусь. Не переживайте! Она меня ждет. Мы ее сделаем по-новому. Леди будет наша.

Аня делает резкий командный жест, изображая маршала Жукова в исполнении Михаила Ульянова. Как сильный человек, она не верит в приметы, но верит в энергетику. Со смехом вспомнила, как однажды записывала арию из «Cилы судьбы», считающейся самой «опасной» оперой мирового репертуара. Вступает оркестр, она готова начать петь, и вдруг в абсолютной тишине какой-то нечеловеческий грохот за сценой. Откуда? Почему? Пустой театр… Остановились, переглянулись. Решили опять начать. Только проиграли начало, опять грохот, но уже с другой стороны. А за спиной испуганный шепот скрипок: «La Forza del Destino, la Forza del Destino». Это значит – пора сматывать удочки, точнее, смычки. Беды не избежать. В результате с грехом пополам арию все-таки записали. Аня потом послушала и решила, что нет, лучше трек не давать. «Сила судьбы» пока ей сопротивляется.

С большинством великих композиторов она состоит, что называется, в близких отношениях. Они для нее как деревенские святые, к которым она прибегает, когда становится трудно. Способ простой: закрывает глаза, прячет лицо в руки и повторяет про себя несколько раз, как молитву: «Мне надо помочь. Мне надо, чтобы вы помогли». И вдруг на спектакле начинает что-то получаться. Не всегда, но получается, как будто кто-то ее направляет и говорит: делай это, а сейчас вот так, а сейчас так. Будто кто-то ведет ее.

– У меня так было сейчас на «Онегине». Опять одна репетиция. И она была плохая. Представляете, что со мной творилось? Оркестр играет непонятно что. Мой голос не может найти себе места. Все так низко. Совсем не мой регистр. И опять только одно желание – забраться под стол. Думаю, что-то надо делать. Но что? Одна надежда на Петра Ильича, он же видит, как я хочу спеть Татьяну, как я долго готовилась, как люблю его музыку. Господи, спаси и помоги! И помог, и спас.

Когда я слушаю, как она рассказывает с пылающими щеками о своих мучениях, то вижу перед собой ее Татьяну. Вижу, как она сочиняет это письмо любви. Слышу, как взмывает ввысь ее голос, под потолок, к хрустальной люстре, и камнем падает вниз на жесткий пол сцены. Голос Нетребко жил, умирал, оживал, снова сникал, опять возрождался. Все сомнения и страхи, вся безнадежность и отчаянье, вся мука безответной любви и одновременно наивная вера в то, что «счастье так близко, так возможно», – все было в этом голосе, рвущемся ввысь, к людям, к звездам, к Онегину. «Кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?»

«Письмо Татьяны» – вершина новой Анны Нетребко. Так она еще никогда не пела. По сути, ей удалось свести судьбу Татьяны и судьбу самого Чайковского в одной арии. Та экстремальная чувственность, та жизнь души, которая бушует в его музыке, вдруг абсолютно бесстрашно прозвучала в полную силу. Пережить это – как увидеть чудо света или спастись, находясь в полушаге от гибели…

И все это она, «мисс Кубани», девушка из Краснодара, народная артистка России, Анна Нетребко, которая не умеет пользоваться компьютером, живет на три страны и мечтает, чтобы накануне премьеры вместо одной репетиции с оркестром ей давали хотя бы две.

– Так хочется, чтобы с тобой поработал дирижер, как это было раньше. Сейчас этого уже не происходит. Я слушаю старые диски Туллио Серафина или Джанандреа Гаваццени – никто так не работает, все куда-то бегут, спешат.

– А вы собственные записи слушаете?

– Нет.

– Неинтересно?

– Я вообще музыку не слушаю. У меня дома тишина. Это счастье. Музыка включается, только когда мне надо заниматься. О своем голосе я вообще никогда не думаю. Стараюсь его не эксплуатировать сильно в повседневной жизни, потому что много пою на сцене. Встаю и начинаю петь. Есть голос, нет голоса, надо петь.

– Однажды вы сказали, что по последним записям Марии Каллас вы слышите, как она не уверена в себе…

– Я не люблю обсуждать Марию Каллас. Основная проблема певцов (а ведь многие из них могут иметь великолепный голос) – это неуверенность, которая вдруг поселяется в тебе. И ничего с этим не сделаешь. Страх… Если он в тебе живет, ты никогда в жизни не сможешь спеть оперу. Тут надо уметь отмести абсолютно все от себя. Я это умею. А куда мне деваться!

– Вы этому специально учились?

– Это приходит с многолетним опытом, с многократным выходом на сцену. Но это может исчезнуть. Я знаю певцов, у которых такие проблемы есть, и некоторые даже прекращают выступать.

– Это как-то связано с личными обстоятельствами?

– Это может быть связано с личными обстоятельствами. Но по большей части это чистая психология.

– Если что-то подобное произойдет с вами, вы к этому готовы?

– Нет, к таким вещам нельзя быть готовой.

Чтобы сменить тему, спрашиваю о сыне. Ему скоро пять лет. Тьяго Аруа Нетребко, или попросту Тиша. Аня как-то сразу добреет и оживает. Достает из сумки айфон. С гордостью демонстрирует мне фотографию спящего крупного, красивого мальчика. «Спящий принц», – говорю я.

– Да, зараза, совсем не дает себя фотографировать, – вздыхает Аня. – Снимаю его, когда он спит. И терпеть не может, когда я пою. Только начну что-нибудь мычать, мне сразу: «Мама». А я ему: «Все, Тишенька, поняла, больше не буду».

– Наверное, он единственный человек на свете, кто не хочет, чтобы в его присутствии пела Анна Нетребко. Вы не думаете, что это протест против того, чем занимается мама и что отнимает вас у него?

– Да, он знает, что мама поет в театре. И никуда меня не отпускает. Мы почти не расстаемся. Каждый раз, когда мне надо уходить, это такая мука. Очень любит маму.

– А что умеет Тиша?

– Лучше всего он умеет обращаться с компьютером. Бесконечно играет в эти angry birds, в эти птицы свои безумные. Читает по-английски. У нас педагоги в Америке. Пока мы с его папой решили, что будет лучше сосредоточиться на каком-то одном языке. Хотя Тиша русский понимает, но читать начал по-английски. А так обычный ребенок. Я его ничем не нагружаю. Мы почти не расстаемся. У Эрвина свои дела, гастрольное расписание, но в мае будем все вместе в Баден-Бадене.

– Где ваш дом?

– Дом там, где моя семья. У меня столько домов! Причем ни одного своего. Все куплены в кредит. Краснодар, Петербург, Вена, Нью-Йорк… Чаще всего живу в Нью-Йорке, ну и здесь, в Вене. Так получается. Но больше всего люблю Нью-Йорк. Мой город. Там все есть. Все! Он такой, каким мир должен когда-нибудь стать. Там столько всего перемешано, но при этом существует в какой-то потрясающей гармонии, не ущемляя ничью свободу.

– Кстати, про «мир, каким он должен стать», – расскажите про ваш благотворительный фонд.

– Да, есть такой. Больше года нам понадобилось, чтобы собрать все бумаги. Столько волокиты, вы не представляете! Но в Германии фонд уже начал работать. Первое вложение мы сделали в Вене, в детский госпиталь. И довольно большая сумма сейчас пойдет питерскому Институту им. Г. И. Турнера, где лечатся дети, больные церебральным параличом. Им там нужны специальные тренажеры, чтобы разрабатывать мускулы. Вот в мае поеду в Питер, привезу деньги.

– А петь в России не собираетесь?

– Да, я очень хочу. Только что-то никто ничего не предлагает. Даже не знаю почему. Пора бы мне уже в Большом что-то спеть. Но пока намечаются только концерты, а я концерты не люблю. Все-таки я дитя театра. Вот если бы какой-нибудь новый спектакль, вот было бы дело.

– Так у вас же все расписано до 2019 года?

– Ну и что? Шанс-то всегда есть.

Напоследок я прошу ее нарисовать что-нибудь для нашей рубрики «автограф».

– Хотите Татьяну? – предлагает она.

– Давайте, – соглашаюсь я.

– Только это займет две минуты.

– Я не тороплюсь.

Как школьница на уроке рисования, Аня аккуратно вначале нарисовала женскую головку с косой, потом пририсовала ей перо и сердце. И еще снежинки.

– Татьяна пишет письмо Онегину. Нет, лучше просто «Татьяна пишет…».С

Редакция журнала «Сноб» благодарит Венский совет по туризму и лично г-жу Верену Хабле за помощь в организации интервью.