Картонное приглашение на вечеринку меня ужасно рассердило. На нем огромными буквами по розовому лаковому фону было написано: «Барби – 50!» От этой бессмысленной фразы, тиражируемой по всем телеканалам, мне уже несколько недель хотелось зевать и чесаться, как измученной жарою собаке. Я не фанат Барби, не барбиман. Я барбивед. Эксперт. По крайней мере, так принято называть людей, которые обсуждают вопрос об идентичности Стейси и Тутти со своими студентами на кафедре гендерных исследований. На вечеринку в честь пятидесятилетия (ха-ха!) своей красавицы компания Mattel позвала пару-тройку таких зануд, как я, только за то, что наши барбиведческие штудии придают их красотке серьезности. Но в целом Mattel нас не жалует и правильно делает. От барбиведа всегда можно ждать фиги в кармане.

Возьмем, например, нынешнюю ситуацию. Mattel празднует пятидесятилетие нашей девочки. Создает для нее Дом мечты в натуральную величину посреди Малибу, созывает гостей на мегавечеринку и трубит на всех углах, что для своего возраста именинница отлично выглядит. А что себе думает зануда вроде меня? Барбивед смотрит на сияющее глянцем розовое приглашение (PMS 219 Barbie Pink – официальный цвет куклы в международной кодировке) и с раздражением думает: да какие ж ей пятьдесят! Нашей девочке самое малое шестьдесят три, а скорее все шестьдесят шесть. Первая Барби, выпущенная на рынок пятьдесят лет назад, в 1959 году, называлась Barbie the Teenage Model. Значит, ей было как минимум тринадцать, а то и все шестнадцать (в те консервативные годы тринадцатилетние девочки фотомоделями не становились). Вот за это нас, барбиведов, Mattel и не любит. Барбиманы стараются не вспоминать, что возраст их любимицы подделан примерно на полтора десятка лет, а барбиведы стараются об этом не забывать. Неприятные люди.

Каждой новой группе своих студентов я даю задание представить себе сегодняшнюю, очень немолодую Барби в подходящих ее возрасту, статусу и вкусу интерьерах. Студенты с радостью начинают шутить по поводу пообтрепавшейся розовой мебели, или розовой комнаты в доме престарелых, или еще чего-нибудь в таком же духе. Я даю им нашутиться всласть, а потом говорю: «А теперь подумайте о том, не уместнее ли было бы поместить Барби в интерьеры гамлетовского замка Эльсинор». История Барби – это трагедия длиною в человеческую жизнь, расплата за одну и ту же постоянно повторяющуюся ошибку. И когда удивленные студенты спрашивают меня, в чем эта ошибка заключалась, я отвечаю им: «В том, что бедная Барбара Миллисент Робертс старалась никогда не совершать ошибок».

В течение пятидесяти лет Mattel держала морду кирпичом и рассказывала сахарные истории из жизни нашей девочки в официальных мульт­филь­мах и комиксах. Барби всегда была восхитительно толерантна. Первая темнокожая подружка появилась у нее аж в 1963 году. Барби пахала, как вол, и поражала мир своей работоспособностью. Она освоила больше восьмидесяти профессий. Барби всегда беззаветно любила свою родину. У нее пять военных специальностей, в том числе пилот вертолета. Плюс она занимала четыре общественных поста. Она стала президентом США, переклинтонив саму Хиллари Клинтон. Наконец, Барби год за годом проявляла поразительную зрелость и ответственность, растя пятерых братьев и сестер. Пятьдесят лет Mattel требовала от бедняжки, чтобы та каждому угождала и всех радовала. И бедная наша девочка пятьдесят лет мужественно улыбалась занемевшим от усилия лицом, изо всех сил старалась сделать все правильно, а главное – не дай Бог совершить какого-нибудь живого поступка.

Иногда такой поступок пытались совершить другие люди. Например, художники, пародисты, сценаристы, музыканты, чьи работы передавали глубину, усталость и трагизм, свойственные нашей девочке на самом деле. Этих людей Mattel преследовала огнем и мечом, то есть судебными исками и огромными штрафами. Зная обо всем этом, я (как, наверное, и прочие барбиведы) собиралась на вечеринку в Дом мечты с тяжелым сердцем. Я не сомневалась, что этот дом окажется очередным пристанищем сахарной политкорректности. И сразу сказала себе, что еду туда только ради нашей девочки.

Дом мечты не был специально построен к празднеству в честь барби. Компания просто арендовала здание, которое владельцы обычно сдают для голливудских съемок про красивую жизнь. Фасад выкрасили в розовый цвет. Получилось что-то вроде угловатого розового слона: и жутковато, и трогательно. Хотя первый дом Барби был однокомнатной картонной коробкой, и ничего розового в нем не было. В те давние времена слова «розовый» и «Барби» еще не стали синонимами. Розовое помешательство начала шестидесятых вползало в жизнь нашей девочки постепенно. Считается, что на создание именно розового Дома мечты дизайнеров компании подвигла широко растиражированная фотография, на которой Джоан Коллинз (та самая, из «Династии») релаксирует на розовом покрывале, среди розовых стен своей спальни, в обнимку с ярко-розовым – живым! – пуделем (жаль, не слоном). До этого нашей девочке позволяли жить среди вещей нормального цвета. А теперь первым, что я увидела, добравшись до Дома мечты, была розовая ковровая дорожка. Я присмотрелась: нет, дело было не в освещении, передо мной действительно лежала ковровая дорожка цвета PMS 219. Барби – настоящая Барби, насмотревшаяся вдоволь и на церемонии вручения «Оскара», и на открытия недель моды, и на королевские приемы, – сочла бы эту шутку глупой и безвкусной. Но ее, конечно, не спросили.

К счастью, для небалованных барбиведов вроде меня главный интерес на любой вечеринке представляет собой еда, а не проход по коврику сквозь строй камер. Я полагала, что внутри подают один розовый марципан, но на подносике, с которым ко мне подошла официантка, были выложены мини-стейки а-ля Веллингтон. Другая официантка обносила гостей фаршированными яйцами с креольским соусом. Полное меню вечера, как выяснилось, включало в себя около двадцати блюд, в том числе «сосиски в одеяльце» с горчицей и тмином, куриный пай в крошечных тарталетках и картофельные половинки двойного запекания с сыром чеддер. Вся эта микропища походила на игрушечные пиццы, гамбургеры и тортики, которые поставляются в комплекте с кухонной плитой Барби.

Передо мной на подносах проплывал идеальный набор блюд, которые идеальная домохозяйка 1959 года подавала бы в идеальном загородном домике своим идеальным гостям на идеальном приеме (на последнем, быть может, идеальном приеме в истории, потому что его остатки вот-вот будут сметены со стола бешеным ветром надвигающихся шестидесятых). Меню ставило крест и на восьмидесяти профессиях нашей девочки, и на ее работе в UNICEF, и на пилотировании военного вертолета. Мерзавцы из Mattel напоминали гостям, что юбилярша прежде всего типичная маленькая хозяюшка конца пятидесятых. Не может же такая идеальная женщина сказать, что шли бы к чертовой матери гости, я только что со смены, дайте снять скафандр, смыть макияж и передохнуть. Какое там передохнуть, если твоя задача – на все соглашаться и всем угождать. Узнав, что вечером появятся гости, бедняжка немедленно поплелась в кухню фаршировать индивидуальные тарталетки куриным паштетом.

В толпе гостей обнаружился мой старый знакомый – немолодой красавец (этакий Кен–инвестиционный банкир), сверстник именинницы (по моим подсчетам) и один из главных коллекционеров Барби в мире. Этот человек считается в высшей степени серьезным финансистом, а о его интересе к Барби знают немногие. Мы неплохо относимся друг к другу, у него почти барбиведческие познания в том, как устроен мир нашей девочки. Мы оба нежно любим ее и искренне ей сочувствуем. Кроме того, мы оба с прохладцей относимся к ее производителю.

Здесь, на этой дурацкой вечеринке, мы вместе принялись рассматривать уже испещренный подписями прибывающих знаменитостей улыбчивый портрет новой Барби, которую Mattel запускает к пятидесятилетию. Еще к празднеству выпущена малым тиражом юбилейная версия именинницы – сильно тюнингованная реплика самой-самой первой Барби. Она лежит у меня в розовой подарочной сумке, которые раздавали гостям при входе, и наверняка станет редкостью, ценностью и предметом зависти коллекционеров. Кстати, что-то показалось мне непривычным в ее симпатичной мордашке, но рассмотреть я не успела. Ничего, потом.

– Видели розовую дорожку? – спрашиваю я у Кена – серьезного финансиста.

– Пошляки, – мрачно отвечает он.

Мы с этим Кеном отлично понимаем друг друга.

Я спрашиваю его, не знает ли он, какова программа вечера. Я очень боюсь «программ вечера» на любых юбилеях – всех этих сценических шуток с нарочитыми паузами для смеха и выступлений мастеров классического балета, на один вечер веселья ради изображающих поп-звезд. Но выясняется, что у вечера нет программы вообще. Я нахожу молоденькую распорядительницу с выбеленными до синевы зубками и спрашиваю ее, правда ли, что никаких особых развлечений не планируется.

– О, мы просто пустили людей внутрь Домика мечты, с которым они играли в детстве! Isn't it Just Dreamy? – сообщает она с восторженными придыханиями говорящей Барби.

По белым стенам особняка плывут надписи: «Пластмассовый загар никогда не сходит», «Меня не затем сделали, чтобы я в доме убирала» и Plastic is Fantastic. Эти дешевые «барбизмы» (Mattel когда-то использовала их в рекламе) печально расходятся с действительностью. Например, учитывая количество лет (вернее, десятилетий), которые Барби провела, загорая по велению компании на пляжах Малибу в шестидесятые-восьмидесятые годы, ее шансы в нынешнем зрелом возрасте стать пациенткой онкологического отделения трагически высоки. Да и plastic оказался не очень-то fantastic. Барби, выпущенные в первые двадцать лет, с годами начинали страдать от «зеленой болезни»: пластмасса, из которой они были сделаны, пошла неприглядными пятнами.

Я надеюсь, что некоторое количество алкоголя заглушит моего внутреннего барбиведа и позволит мне просто отдохнуть. Я отправляюсь в бар, но и тут все плохо: к задней стене бара прилеплены рядами штук пятьсот Барби, все – в знаменитых полосатых черно-белых купальниках. Маленькая светская модница наверняка сгорела бы со стыда, узнай, что ей, женщине солидного возраста, предстоит провести вечер в купальнике среди разряженных в вечерние платья гостей. Но, как уже говорилось, бедная девочка всегда делала то, что велят. Ком встает у меня в горле. Я начинаю бояться, что мой внутренний барбивед столько не выпьет.

С приторным коктейлем Strawberry Blond я слоняюсь по Дому мечты в поисках утешения. Интерьеры создавал дизайнер Джонатан Адлер, а его стиль работы определяют как happy chic. В некотором смысле лучшую кандидатуру для такой работы придумать было невозможно: весь мир Барби, сама ее манера жить могут показаться непосвященному образцом happy chic, а Адлер еще успел поработать с темой Барби в качестве независимого художника. Но мне согревает душу мысль, что Адлер – зараза вроде меня: никто никогда не знает, что у него всерьез, а что с фигой в кармане. Его интерьеры для Барби – не то оголтелый барбизм, не то бессовестное издевательство. Дизайнеру, конечно, не до меня: он, весь в розовую клеточку и с галстучком (прямо Кен–прилежный студент), дает интервью бесчисленным представителям прессы. Я подхожу как раз в тот момент, когда кто-то из журналистов как раз спрашивает у Адлера про судьбу Кена, того самого, настоящего.

– О, Кен, конечно, где-то здесь, но так ли он нужен Барби? – говорит Адлер, хихикая.

А нужна ли Барби Кену? Каково это вообще, в течение сорока трех лет оставаться никому не интересным бойфрендом самой популярной девушки в мире и вдруг оказаться выброшенным за борт? Когда в 1961 году Mattel решила, что нашей девочке нужен приличный сопровождающий для ее приличных вечеринок, Барби покорно начала встречаться с этим пластиковым импотентом. Бедняжке никогда не позволили выйти за него замуж. Ее подружки красовались в подвенечных платьях, Мидж даже родила ребеночка (ее беременность отозвалась большим скандалом в прессе), а компания Mattel продолжала ханжески напоминать общественности, что Кен – даже не жених Барби, а всего лишь бойфренд. Другая женщина уже давно бросилась бы с крыши. Но наша девочка, стараясь быть паинькой, терпеливо сносила ужасы конфетно-букетного периода, затянувшиеся на сорок три года.

И вдруг в 2004 году компания решила, что образ современной девушки не требует присутствия рядом постоянного мужика. Кен просто исчез. Барби на тот момент был пятьдесят один год (по версии Mattel – сорок пять). Можно представить себе, как ей далось это расставание, но бедняжка, как всегда, поступила правильно. То есть сообщила миру, что они с Кеном «навсегда останутся друзьями». Барби улыбалась мертвой улыбкой под вспышками безжалостных фотокамер. Два года спустя Mattel почти решила, что Кена надо вернуть в объятия подруги. Но потом взяла и передумала. Что сделала Барби? Правильно, продолжила улыбаться.

Эти мысли вконец расстраивают меня. Я беру с подноса официантки очередной ярко-ро­зо­вый Strawberry Blond. Среди фанатов ­считается, что это любимый коктейль Барби, хотя компания, естественно, за все эти годы не позволила нашей девочке даже понюхать спиртного. Со злорадным удовольствием я представляю себе, что было бы, если бы грустной юбилярше удалось в этот день всего на миг увильнуть из-под опеки Большого Брата и залпом выдуть свой первый в жизни настоящий Strawberry Blond. Господи, как бы ее прекрасно развезло! Весь этот нарочито-веселенький домик сразу стал бы казаться ей куда менее противным: и розовая дорожка, и стейки а-ля Вел­линг­тон, и навязчиво повторяющиеся мотивы в оформлении помещений. В кои-то веки наша малышка позволила бы себе расслабиться и, может быть, запустила бы бокалом в ненавистные «барбизмы», плывущие по стенам. Вдруг сквозь глянцевую искусственную поверхность мира, созданного вокруг нее компанией Mattel, пробилась бы ее подлинная жизнь.

Бесстыдный список покупок на завтра, который начинается со слов «перекись для волос», конечно, по-прежнему висел бы на холодильнике (к злорадному удовольствию слоняющихся по Дому мечты голливудских знаменитостей с выбеленными перекисью волосами). Но он бы не вогнал нашу девочку в краску: в ее возрасте так следить за собой еще уметь надо. Зато мучительно-розовый «фольксваген-жук», специально превращенный фирмой Volkswagen в кабриолет с громадной косметичкой вместо багажника, показался бы ей всего лишь мерзкой алкогольной галлюцинацией. (На секунду я допустила шальную мысль, что в багажник компания могла бы попытаться спрятать труп Кена. Но нет, его здесь нет.) Бедняжку, которая с шестидесятых годов одевалась у лучших дизайнеров мира, давно передергивает от тошно­творного кэмпа, которым Mattel непременно окружает ее при каждом официальном выходе.

Возможно, из гаража подвыпившая именинница провела бы нас в гостиную. Ее вечная безмятежная улыбка, улыбка идола, неожиданно сменилась бы совершенно нормальным пьяным хихиканьем, и Барби указала бы нам пальчиком на потолок. Мы подняли бы голову и увидели люстру работы художника Криса Марша, целиком сделанную из белокурых волос. Тридцать париков, сто с лишним часов работы. Волосы на люстре шевелились бы от легкого сквознячка. Не исключено, что в этот момент нашу бедную малышку вырвало бы. Мне кажется, всем не помешало бы узнать, что Барби тоже способна блевать, между прочим.

Я захожу в спальню с розовыми плюшевыми стенами. В огромном платяном шкафу, по-уорхоловски заставленном сотнями совершенно одинаковых розовых туфелек от Christian Louboutin, явно разгорается тихий скандал. Я подхожу поближе, убеждая свою совесть, что мы с ней не подслушиваем, а занимаемся исследованием. В шкафу ссорятся две разъяренные старлетки, Стейси–любительница Ska и Стейси–начинающая блядь (на этой вечеринке таких пруд пруди). В руках у обеих подарочные сумки, и я быстро понимаю, что все дело в них. Одна из старлеток не сходя с места через свой мобильник залезла на eBay, чтобы поскорее выставить полученную в подарок эксклюзивную Барби на торги, и с возмущением узнала, что подружка сделала то же самое десятью минутами раньше.

– Как ты могла мне не сказать? – возмущается одна.

– А ты как могла мне не сказать? – возмущается другая.

– Я собиралась тебе сказать! – обиженно шипит одна.

– И я собиралась тебе сказать! – обиженно шипит другая.

– Ты не любишь Барби! – выносит приговор первая.

– Это ты не любишь Барби! – чеканит в ответ вторая.

– Я люблю Барби, но я люблю деньги! – почти кричит одна.

– И я люблю Барби, но тоже люблю деньги! – почти кричит вторая.

Повисает пауза.

– Мы с тобой прямо как сестры, – говорит Стейси–Ska растроганно.

– Лучшие подружки навсегда! – провозглашает Стейси–блядь и бросается первой на шею.

В гостиной дома мечты, опершись на спинку украшенного монограммами Барби диванчика, стоит мой знакомый серьезный финансист. Он медитирует, глядя, как топ-модель Хайди Клум (живая Барби–Sun and Fun, крашеная блондинка ростом 176 сантиметров) медитирует, глядя на две ужасные статуи в стенных нишах: розовые пудели, шутка для понимающих. Под портретом Бар­би работы Уорхола горбоносый красавец с внешностью «звезды» реалити-шоу (Кен–пират Эгейского моря), приобняв двух хихикающих куколок (Барби–японская принцесса и Барби–покорительница джунглей), объясняет им, что это копия портрета Барби работы Уорхола.

– Вообще-то это оригинал портрета Барби работы Уорхола, – говорит серьезный финансист.

– Иди ты! – изумленно говорит Кен–пират.

Его куколки тут же теряют к портрету всякий интерес – слово «оригинал» отдает музеем, фу. Это совершенно типичная Барби-история: настоящее в ее мире принимается за фальшивое, а сообщение о том, что это (слезы, благотворительность, бесконечная возня с малолетними подружками Стейси и Тутти, потому что больше некому менять подгузники всей этой ораве) действительно настоящее, вызывает недоумение и скуку.

Я люблю этот портрет: на нем Барби ну уж настолько бессмысленная дура, что начинаешь понимать, чего ей стоит так чудовищно улыбаться. Рядом со мной печально вздыхает трансвестит-бородач, явно впервые напяливший на себя женский сарафанчик. Мы с бородачом смотрим друг на друга и понимающе пожимаем друг другу руки. Я спрашиваю:

– Вы за что любите нашу девочку?

– Да последняя нормальная телка на земле, – говорит бородач. – Выпендривается, но место свое знает.

Конечно, Барби в 1959 году куда лучше, чем сегодня, знала свое место. Даже на своего хозяина она не решалась посмотреть прямо, а вежливо опускала глаза, как положено идеальной дебютантке, девочке из хорошей семьи. К фальшивому пятидесятилетию малышки Mattel выпустила новый вариант той, самой первой Барби. Она сейчас и лежит у меня в розовой сумке. В отличие от всех нынешних она тоже смотрит вбок, но уже не взглядом скромной  дебютантки, а презрительным взглядом фотомодели, игнорирующей присутствие камеры. И что-то еще, все-таки что-то еще отличает ее лицо, но я опять не могу сообразить что.

Рут хэндлер придумала барби в 1956 году, заметив, что ее дочка Барбара (бедная девочка, всю дальнейшую жизнь ненавидевшая свое имя, как и ее брат Кен) предпочитает рисовать наряды для бумажных «взрослых» куколок, а не нянчиться с целлулоидными пупсами. Партнеры по компании отговаривали Хэндлер от этой авантюры, объясняя, что детям просто нечего будет делать с такой взрослой подружкой. Но когда Барби наконец вышла в свет, ее популярность оказалась столь огромной, что в последующие два года Mattel работала на заказы, полученные в самом первом квартале.

Уже при рождении некоторые критики называли Барби развратной, пугающей и демонической, а уж дальше ее просто обвиняли во всех бедах мира: и в консюмеризме, и в навязывании девочкам неестественных стандартов красоты, и в легкомыслии, и в тяжелой судьбе тех несчастных безумцев, которые идут на бесконечные операции, чтобы больше походить на Барби (одна такая бедняжка, Синди Джексон, прошла около пятидесяти операций и попала в Книгу рекордов Гиннесса). Но Барби проглатывала оскорбления и улыбалась своей нежной улыбкой. В семидесятые годы феминистки сжигали, вешали и четвертовали бедняжку чуть ли не каждую неделю. В девяностые подпольная организация, которая называла себя «Фронт освобождения Барби», совершала диверсии в магазинах игрушек, меняя местами «разговорные механизмы» в говорящей Барби и в солдате Джо: блондинка начинала хрипеть «Я отомщу!», а бравый вояка – пищать «Давайте веселиться!» Взрослые похищали и отбирали Барби у собственных детей, своими руками возводили для нее кукольные дворцы и любительские больницы, раздирали ее на части, чтобы превратить в бижутерию, или поджигали как факел, чтобы символически уничтожить ее «идеальный мир». Мир, которого не было. Розовую клетку, за которой обреталась несчастная одинокая душа.

И во все эти годы, сквозь все испытания Барби улыбалась и старалась терпеть и нравиться, терпеть и нравиться. А сегодня ей закатили роскошную вечеринку, и, слоняясь по этому большому, ярко освещенному дому среди толпы шумных людей, принявших чуть больше Strawberry Blond, чем надо, я не могла отогнать от себя мысль, что если бы именинницу и в самом деле спросили, какой подарок ей хочется получить на день рождения, она сказала бы: «Пять минут покоя».

Участники праздника уже начали разъезжаться, вдоволь наевшись игрушечных гамбургеров и сэндвичей, наигравшись в перестрелку розовыми леденцами и насмотревшись на мерцание огней до эпилептической дрожи. Я наконец добираюсь до золотисто-розовой комнаты, где по стенам выставлены в стеклянных коробочках Барби разных лет. Первая Барби не улыбалась совсем, но начиная года эдак с 1962-го уголки ее губ начинают потихоньку приподниматься. Она, моя мужественная девочка, безмятежно глядит на зрителя в те годы, когда дети цветов называют ее «продажной шлюхой». Она мягко приподнимает брови, когда сторонники свободной любви в семидесятые устраивают инсталляции, задействуя ее в кукольных групповухах. Она широко улыбается, когда в середине восьмидесятых компания Mattel оказывается на грани банкротства, и ответственность за судьбу бизнеса ложится на ее покатые плечики. Она нежно глядит на мир взглядом податливой фотомодели, когда художник Том Форсайт выигрывает у компании иск на право запихивать нашу девочку в мясорубку. Она игриво клонит головку набок, когда в 2000 году Mattel сообщает о 430 миллионах долларов чистого убытка.

Я вдруг понимаю, что надо сказать моим студентам в следующий раз, когда они будут рассматривать эту череду белых, черных, желтоватых, покрытых зелеными пятнами от старости мордашек: «Если Барби и учит детей чему-то на протяжении пятидесяти лет, то это – держать лицо. Просто улыбаться и держать лицо в любых обстоятельствах. Даже если тебе исполняется шестьдесят шесть, но надо прикидываться пятидесятилетней, и Кена нигде не видно, и братья с сестрами мучительно не желают взрослеть, а мама и папа за все это время так и не подали тебе весточки, и подружки повыходили замуж и нарожали детей, а твой дом в день твоего рождения полон каких-то мудаков, глумящихся над твоей спальней, в которой тебе, кстати, кажется, ни разу не удалось выспаться по-настоящему, что не мудрено, если ты дантист и футболистка, нейрохирург и летчик, космонавт и диджей одновременно. Барби учит держать лицо и улыбаться в любых обстоятельствах. Даже когда ты вдруг понимаешь, что главной ошибкой твоей жизни было не допускать ошибок и делать все правильно». На этом месте кто-нибудь из моих студентов спросил бы, распространяется ли это на ответы на моих экзаменах, и они бы начали смеяться, и я бы тоже начала смеяться, устыдившись своего монолога и почувствовав себя пафосной дурой. Как, например, сейчас.

И вдруг я вижу Кена. Того самого Кена. Он стоит спиной ко мне, в полный человеческий рост, и слегка покачивается на каблуках. Его рыжеватые волосы растрепаны, костюм помят, и по тому, как Кен двигается, ясно, что именно он, а не Барби хорошо хлебнул в этот вечер. Я подхожу к Кену и некоторое время думаю, что будет уместнее – положить руку ему на плечо или окликнуть по имени. Я решаю, что второе между двумя супругами, чей развод состоялся в 2004 году, будет уместнее.

– Тодди, – говорю я.

Мой бывший муж поспешно оборачивается и без всякой радости говорит:

– Дженни.

– Что ты тут нашел? – спрашиваю я.

Тод показывает мне на маленький пьедестал. Здесь стоит крошечный, гладко причесанный, идеально выглаженный, глупо улыбающийся пластиковый Кен, единственный Кен во всем Доме мечты.

Некоторое время мы смотрим на его неестественную, старательную, натужную улыбку.

– Пришел-таки, – говорю я.

– Настоящий мужик, – говорит мой бывший муж.

Мы неловко улыбаемся друг другу. И я не без печального удовольствия думаю, что долгие годы брака, пусть и распавшегося, все-таки вырабатывают между двумя людьми определенное взаимопонимание. И, конечно, умение держать лицо.

Я поворачиваюсь, чтобы идти наконец домой. И чуть не налетаю на статую той самой, эксклюзивной, юбилейной Барби. Сейчас, когда она стоит передо мной почти в человеческий рост, я вдруг понимаю, чем меня весь вечер так изумляли ее черты: не взглядом вбок, не подчеркнуто старомодной прической, не давно вышедшими из моды ярко-голубыми тенями, а отсутствием улыбки. Новое лицо следующих серийных Барби, которых Mattel вот-вот запустит в производство, уже лыбится розовыми губами с постеров, шоколадок и поздравительных открыток, раскиданных по всему Дому мечты. Но юбилейная Барби – совсем другая. Она прекрасно держит лицо, наша девочка, но это дается ей очень, очень нелегко, и я вдруг понимаю, что год, когда Барби исполнилось как-бы-пятьдесят, лично для меня навсегда останется годом, когда Барби на один день позволили перестать улыбаться. С