Людмила Петрушевская: Черная метка, или Дом дождей
В начале нового тысячелетия я искала, где купить мастерскую.
Работать дома было невозможно, да и спать тоже. Надо мной рос ребенок, которого поднимали в садик в семь утра и надевали ему ботиночки сразу. И он бегал. А подо мной был рояль девушки-лауреата, которая с одиннадцати играла свои пять-шесть часов при открытой крышке. В соседней комнате стена была общая с младенцем.
Да и остальные члены семьи работали, жили своей творческой жизнью и иногда возвращались к двум часам ночи, а то и к тому моменту, когда начинал метаться в своих ботинках верхний детсадовец…
Мне досталась от старшего сына гениальная девушка, риелтор, Карина Т. Она, вообще-то кандидат физматнаук, бежала с семьей в Москву во время сумгаитских событий. Надо было спасать детей. Здесь первое время Карина зарабатывала тем, что они с подругой продавали акварельные монотипии по десять долларов на Измайловском рынке иностранцам – под лозунгом «запрещенная абстрактная советская живопись».
Монотипия что? Вы берете кусок стекла, мажете на нем разными красками там-сям и накладываете бумагу. И накрываете старой майкой, придавливая ладонью. То, что отпечаталось, называется монотипией.
Но упомянутые девушки продавали свои абстракции грамотно, оформленными и под стеклом, и даже научились делать паспарту. В таком виде любое покатит, уж я знаю, дарила свои акварели. Как говорили опытные жиголо на пляже, «Видел бы ты ее одетой!»
Но к моменту нашего знакомства Карина была уже глубоко образованным и талантливым деятелем на ниве купли-продажи жилья.
И мы с ней начали ездить по разным московским квартирам.
Вот уж где я насмотрелась!
Жильцы Москвы, что характерно, все существовали (по приметам) в ожидании гражданской войны. Не выкидывали ничего. А ну как пригодится! Или придется буржуйку топить? Старые газеты (для ремонта, видимо) копились под кроватями. Шкафы стояли, придавленные чемоданами и рюкзаками до потолка, телевизоры один на другом, внизу нерабочие ламповые, а лыжи, санки, тазы и стремянки были подвешены в коридоре. Из шкафов, стоило их открыть, повалились бы шапки, польта, ботинки и валенки всех поколений, а на балконе размещались ящики, ломаная мебель, те же лыжи, санки, моторы, железки, колеса, доски, банки и некондиционные бутылки. А то, что использовалось повседневно, одежда и, допустим, обувь, лежало грудами на стульях и на полу, при угрозе постороннего вмешательства (нашего прихода) хозяйки прикрывали эти кучи простынями. Помню детские ботиночки на столе и сковороду под столом. Судя по всему, ею кинулись.
Однажды я нарыла адрес еще одной продаваемой квартиры, 1904 года постройки, рядом с моим старшим сыном Кириллом.
Приехала Карина. Мы открыли дверь подъезда.
Перила лежали на нижних ступенях, как бы в немоготе. Ступени по краям были изгрызены. Стены оказались в грязных потеках и надписях. Пахло плесенью. На потолки смотреть было больно.
Поднялись на четвертый этаж. Обитая новенькой красной искусственной кожей дверь оказалась порезана бритвой в районе замочной скважины.
Я тогда еще не знала, что это метка (как у пиратов – черная метка, знак войны).
Нам открыла курящая девушка. Мы вошли.
Внутри нас встретил евроремонт, арка из прихожей в большую комнату, я не верила себе!
Пол был застлан бобриком, мебель стояла новая, могучая. Люстра чешская «Каскад»! Диван подмосковной выделки, под две тонны весом. На нем в разных позах сидело трое курящих. В кухню из гостиной вели две ступени наверх, а оттуда, обратно в гостиную, выходила барная стойка с окном… Кухонный ансамбль благородного коричневого дуба со стеклянной витриной гляделся как на картинке из рекламы. В спальне полы оказались из розового кудрявого ковролина, там располагался белый гарнитур «Людовик XIV»: резной шкаф трехметровой длины и двуспальная кровать со стеганой оранжевой спинкой. И две белые резные тумбочки по бокам. Все это солидное, настоящего лакированного дерева, румынское, времен императора Чаушеску.
В туалете и в ванной были зеркальные потолки. Настоящие зеркала в черных деревянных переплетах.
Ну типа дорогой бордель. Ночевать было можно, а жить – нет. Мебель удушала.
Горячая вода шла только в ванной – от газовой колонки.
Ну не предполагалось же мыть в этом предполагаемом доме свиданий посуду-то!
Повторяю, что две риелторши довольно бандитского вида, обе Натальи (со стороны продавца), а также сам представитель продавца при том беспрестанно курили. Помещение плавало в сизом тумане.
Я, ошеломленная этим евроремонтом (тогда о нем еще мало кто мечтал), тут же решила купить эту квартиру – которая и продавалась-то дешево.
Карина внесла свою лепту – она по своим каналам уже выяснила, что дому предстоит выселение и капремонт. Поэтому она просила о скидке.
Они согласились. Квартира ведь давно уже висела в списке продаваемого жилья, но никто, судя по всему, не решался.
Карина тоже мне на обратном пути сказала:
– Л. С., это покупать нельзя. Вы видите, что за дом. Он аварийный.
Но я уже полюбила эту квартиру. Высокие потолки! Столетнее здание! Модерн купеческий! Тишинка!
Мебель я попросила вывезти. Они с радостью, переглянувшись, закивали.
Когда я уже купила эту квартиру и вошла в нее хозяйкой, я готова была плакать.
Вошла хозяйкой и почувствовала, правда, некий легкий лекарственный аромат. Да мало ли кто тут жил, ерунда.
Но дверь на балкон я открыла, воздух шел и шел, стоял август, тихий московский месяц, когда машин много меньше.
Из дому я взяла только старинную жардиньерку, кресло и маленький письменный стол стиля модерн, а также два стула того же времени.
В доме 1904 года все должно быть как тогда.
В дальней запроходной комнате с окном поместились книги, акварели, рукописи, компьютер и все мои одежды. То есть реальное имущество. В большой комнате – пианино, картины, вазы, цветы в горшках, старинные куклы, а также фотографии моих предков и потомков.
Гостиная благодаря мебели оказалась у меня стиля модерн. Еще несколько знакомых, отъезжая на ПМЖ, подарили мне древний обеденный стол и четыре стула начала ХХ века. На блошином рынке я купила настольную лампу, такую же, как у деда Николая Феофановича, под которой я готовила уроки, с зеленым стеклянным колпаком, и люстру без хрусталя. Хрусталь я нашла на одной лестнице, когда ходила к нашему музыкальному руководителю Володе Клыкову на репетиции. Туда, на лестницу ниже этажом, их соседи сослали (выкинули) чешскую пластиковую люстрочку, но у нее были настоящего стекла граненые подвески. Их я при каждом посещении Володи тайком собирала как вишни с дерева, каждый раз по горсточке (воровство же!), уносила и в конце концов приконопатила к своей люстре. То есть моя старинная мечта – жить как жили мои бабушки и деды – осуществилась. (Тем, кто выкинул эту уже облысевшую люстру, я созналась и подарила свою книгу, хозяйка даже обрадовалась.)
Мои студенты, приходя ко мне, любили фотографировать интерьер, восклицая, что это прямо музей!
Вроде бы наступали хорошие времена…
Единственно что – время от времени ночами надо мной раздавались глухие удары. Я пошла к соседке по этажу, и она сказала, что там, над ней непосредственно, живет одна больная, которая гоняет чертей топором, стуча по стенам. Время от времени ее кладут в больницу (это было, когда я как раз покупала квартиру).
А вот непосредственно надо мной было тихо, там пустовала квартира. Там, оказывается, жила одна пьющая старушка-татарка, и она померла, так и не приватизировавшись.
Постепенно выяснилось, что населяют подъезд в основном пьющие люди и бомжи.
Что на первом этаже, где еженощные вопли, драки и музыка, – там живут дворники и уборщицы горячих кровей и советской национальности.
Но как-то раз, после православного Рождества, с 8 на 9 января, в три часа ночи, отходя ко сну с книгой в руке, я услышала звук льющейся водички.
Надо сказать, что за два дня до того я почему-то перенесла из дальней комнатки всю лежащую там выставку своих акварелей на кухню и спрятала под барную стойку. Ну буквально как корабельная мышь.
Вода текла именно туда, где перед тем стояли акварели в рамах.
Струя шла по шнуру с лампой, на стол с компьютером и принтером.
Отволокши электронику на кухню, я бегом вернулась.
Теперь уже лило по всему натяжному потолку, причем это была почему-то горячая вода!
Кинулась звонить диспетчеру, а где записная книжка?
Металась.
По комнате уже шла полная Ниагара. Шумело.
Позвонила детям.
Видимо, шел четвертый час утра.
Вбежала нижняя соседка, ее тоже уже начало заливать.
Наконец я нашла запкнижку, позвонила диспетчеру из прихожей, где еще было сухо.
И оттуда, в то время как я докладывала диспетчеру об обстоятельствах, я увидела, что потолок в дальней комнате полетел, легко так, по косой, и рухнул вместе с грудой воды. Такой пролет фанеры. Я закричала.
В это время по лестнице поднимались мои дети, Кирюша, Федя и Наташа.
Они потом сказали, что испугались, крик был жуткий.
Так, наверно, вопили в Помпее.
Все начали выносить вещи на лестницу.
Уже лило и в большой комнате.
Роскошный ковролин представлял собой болото.
Вытащили мой диванчик, всю мебель.
Приехала аварийка.
Выяснилось, что льет из верхней квартиры.
На звонки там никто не откликался. Я заверила ремонтников, что квартира пустая, там никто не живет.
Аварийщики принесли болгарку, стали вскрывать железную дверь. В подъезде лило уже по стене с моей стороны. Визжал металл. Соседи внизу тоже бегали, метались.
Мы вошли в верхнюю квартиру.
В дальней комнате лопнули обе батареи.
Рабочие отметили, что это из-за того, что открыты форточки в обоих окнах, которые находились в перпендикулярно стоящих стенах.
А мороз в те сутки был за двадцать.
Из форточки в форточку шел ледяной воздух, и батареи взорвались.
Ну мало ли, квартира нежилая, с лета ничего не закрыто!
Что характерно – только из квартиры напротив никто не выглянул, не появился даже на визжащий звук болгарки. Там жила пожилая женщина (я с ней здоровалась на лестнице, она никогда не отвечала) и ее пятидесятилетний явно нездоровый сын, которого я видела несколько раз с собачкой. Он от слабости качался, поднимаясь к себе. На лестнице иногда стояли лужи, один раз осталась лепешка как от коровы.
Он тоже не здоровался.
Эта женщина появилась только ранним утром, когда я пыталась развесить на перилах мокрый ковролин.
– А че вы-то так бегаете, – мельком заметила она, торжественно и гордо шествуя мимо. – Это же не ваша квартира, вы же У НЕЕ (подчеркнула она) снимаете.
– Это моя квартира, я ее купила, – ответила я.
Она, даже не покачав головой, проследовала вниз.
Воду перекрыли, вещи мои дети втащили обратно. Паркет вздулся.
Натяжные потолки отсутствовали, открылись те, прежние, побелка на которых за прошедшие годы стала черноватой, как сыр бри.
Пришли рабочие, посмотрели на вздувшийся паркет (до поры скрытый ковролином) и сказали:
– Там совсем гнилые доски. Все в плесени. И уже давно.
Спустя некоторое время я узнала от своей соседки слева (ее тоже заливало, стены-то у нас общие!), что ту старушку, что жила в моей квартире, ненавидела ее соседка сверху, та, гордая (они когда-то вместе работали, их учреждение надстраивало этот старый дом на два этажа, а моя хозяйка, интеллигентная красавица, занимала пост при начальстве и слыла видной дамой, и она-то получила квартиру на четвертом этаже, а той, горделивой, досталась квартира на верхотуре, под чердаком, на пятом). А дом был без лифта. А потолки высокие!
И вот мою интеллигентку почему-то постоянно заливало, и ее сын из «Газпрома» купил ей другую квартиру, а эту он отремонтировал и сначала сдавал, а потом пришлось ее продать, жильцы съезжали после каждого водопада.
Отсюда такой евроремонт и запах плесени (и то, что продавцы курили в три горла).
Квартиру мне через полгода отремонтировали, и уже летом я там снова жила.
Но впоследствии регулярно при наступлении холодов я, выходя на улицу, видела, что закрытые ремонтниками форточки в той комнатке на верхнем этаже оказывались открытыми. Несмотря на то, что там никто не жил.
Правда, уже стало известно, что некие люди каким-то образом вступили в права собственности. Хотя единственная жительница квартиры, та, что умерла, повторяю, не успела приватизировать жилье. Но ее дочь с мужем подали в суд и выиграли, как-то справились. И при том работники ЖЭКа, куда я пришла с целью выяснить, чья квартира, скрывали это обстоятельство (поскольку по закону именно верхние владельцы квартиры, допустившие залив, должны были оплатить мой ремонт). В ЖЭКе сидела, судя по фамилиям, ее родня, и детей они водили в один садик.
(Ведь в Москве испокон веку дворниками были татары, очень работящие и заботливые, причем в основном из Сергачского района Горьковской области. И главный инженер у нас был оттуда, по отчеству Шамсиевич. Затем их сменили жители Ивановской и Тамбовской областей, но ненадолго. Далее наши жэковские были родом из окрестностей Кишинева и из-под Полтавы. Но тоже недолго. Позже пришли (по очередности) таджики, узбеки, а ныне это киргизы. Они населяют теперь чердаки и подвалы Москвы, и, по непроверенным слухам, им платят намного меньше, чем по документам. Они подписываются за одну зарплату, а получают другую. И, в отличие от таджиков, пьют. У нас на районе был популярен киргизский бомж-алкоголик. Он встречался буквально везде, даже бродил посередь улицы, приставая к водителям, стоящим в пробке. В этом году уже его нет.)
И я по поводу открытых форточек все ходила в ЖЭК, и мне не сразу, но дали телефон нынешней хозяйки, я ей звонила, она посылала меня матом, а я успевала воскликнуть, что подам на нее в суд, и она бросала трубку, так все и шло, тогда я обращалась к нашему участковому, а он навещал ту невежливую соседку, подругу верхних, пока наконец форточки к декабрю не закрывались.
Но на Новый год меня опять залило. Уже не в жилой зоне, слава тебе Господи, а в так называемой «мокрой» – в ванной и туалете. В ночь на 1 января я опять услышала зловещий звук льющейся струи. Вскоре там стояла стена воды, не взойти.
И, как мне злобно признался очередной запыхавшийся слесарь, который бегал закрывать воду в эту новогоднюю ночь: в мороз, если открыть на чердаке маленькую дверочку, ведущую на крышу (а там, на чердаке, проложены трубы холодного водоснабжения), то трубы лопаются. А ключи от чердака находятся у той (он показывал глазами на верхний этаж), у ответственной по подъезду (у той, горделивой).
На Новый год и на старый Новый год, на Крещенье (а один раз на 8 Марта) меня заливало. Именно по праздникам. На мое счастье, текло только в ванной и уборной (стеклянные потолки и кафель до потолка недаром там были сделаны).
То, что потолки и стены сгнили, выяснилось постепенно.
Когда верхние наконец въехали, выяснилось, что это семья непростая, муж вроде бы риелтор, жена пьет, но муж пьет тоже, и они заливали меня иногда чистой водой, а иногда по-другому, из своей канализации. На кухне и в ванной капало из их гнилых труб. На все просьбы пустить слесарей для замены этих труб они отвечали грубыми требованиями сделать им капремонт за счет ЖЭКа. Это был их лозунг: ремонт! Ведь ремонт сделали мне, а не им, а им тоже полагалось. Ко мне вода-то текла через них!
Они не пускали никого.
– У нас все сухо, – кричали они из-за дверей с матерком, – это у ней мокро, пусть свой потолок вскрывает.
ЖЭК пошел на их ультиматум, им покрасили потолки и наклеили обои. Только тогда они разрешили заменить текущую трубу канализации…
Я постепенно разматывала сложный клубок противоречий, которые приводили меня, как мисс Марпл, к истокам. К первопричинам. К той горделивой бабушке, которая ненавидела мою квартиру.
Повторяю: в ту ночь, когда весь подъезд бегал по лестнице, только она не вышла посмотреть, что происходит. А ведь буквально в трех метрах от ее двери ночью визжала болгарка, вскрывая квартиру ее соседей. Тут бы выскочить и заорать: какое право имеете двери портить! Но она даже не позвонила владельцам, своим друзьям. Потому что, судя по всему, это она открыла обе форточки (внутренне смеясь над нижней старушкой). Верхним пьющим жильцам не до того было, да они сюда и не ездили. Тем более что после катастрофы у них сняли обе взорвавшиеся батареи, а новых на всякий случай не поставили. То есть жить там было пока что нельзя.
Кстати, порезать мою будущую дверь мог только человек с наших верхних этажей – а на нашем все были люди мирные. Посторонним грабастаться на четыре крутые лестницы с бритовкой ради такой мелкой задачи – испортить именно эту дверь – с какого переполоху? И я пришла к выводу, что метку мог поставить сын той горделивой бабушки.
Короче, повторяю, я начала мыслить буквально как мисс Марпл, то есть логически.
Что совершенно не облегчало мою и так непростую жизнь. Праздники я проводила бурно. Потолки уже не выдерживали, и из мокрой зоны вода начинала сочиться в комнаты.
Но иногда свершаются чудеса.
Наш дом дождей вдруг решили расселять.
Я, правда, об этом не догадывалась, пока мне не позвонили из какого-то учреждения и в грубой форме не предложили срочно получать ордер («Вас там, жильцов, пятьдесят, а ведете как пятьсот») – а квартиру мне сулили в доме напротив бензоколонки, рядом с Краснопресненской пересыльной тюрьмой, заводом железобетонных изделий и мелькомбинатом. До метро четыре с лишним километра.
Мои соседи, те, что сверху, получили по семидесятиметровой квартире где-то за Таганкой. Я видела во дворе их счастливые нетрезвые лица. Они добились своего!
А я отказалась от вида на тюрьму (хотя в новейшем доме меня определенно ожидали интересные сюжеты, судьбы и заливы).
По вышеизложенным причинам, когда мне предложили другой дом, я попросила верхний этаж. Там, правда, не работало отопление, однако все-таки через год его пустили. Морозы я пережила хоть и в бронхите, но тихо, с помощью двух электропечей, заложенных подушками окон и зимнего обмундирования. Но это не то что слышать ночью звук льющейся с потолка воды и мат нижних соседей…
А наш замечательный дом, который зачем-то расселили, затратив на это больше пятидесяти квартир жилого фонда, до сих пор так и стоит как стоял. Его жильцы теперь, говорят, все из Киргизии, по виду дворники. Им не приходит, видимо, в голову заливать друг друга.
Вот такие были мои приключения в доме дождей...