Татьяна Рудина: Никитские ворота
Мерзляковский, тринадцать. Или Медвежий, три. Угловой дом, поэтому можно было говорить и так и сяк. Мне очень не нравилось слово «Медвежий», поэтому я всегда говорила, что живу в Мерзляковском переулке.
* * *
Коммуналка на тринадцать семей в доме номер тринадцать. Список фамилий у входной двери рядом со звонками – не дай бог ошибиться, позвонить не в тот звонок.
Фамилии. Называю те, что вспомнила:
Фишкис,
Вайсенберг,
Степановы,
Додин,
Рахлин,
Тительман,
Крамник,
Рабинович,
Айзеншток.
Как в этой компании оказались бедные Степановы?
* * *
Айзеншток – это мы. Это фамилия деда. Немецкого еврея. Бабушка, Клавдия Васильевна, родом из Царицына, название которого потом поменяли на Сталинград, а потом на Волгоград, любила выходить замуж за евреев. Это был ее второй брак.
Моя мама, сама из Великого Устюга Вологодской области, тоже оказалась Айзеншток. И я была Таня Айзеншток.
Кстати, дед дал мне не только фамилию, но и имя. Он умирал, когда я родилась. И он попросил назвать меня Таней. Он меня не увидел.
У нас были самые шикарные апартаменты в этой квартире. В самом конце бесконечного, как мне казалось, коридора у нас было целых две комнаты. У единственных. В одной комнате жила бабушка, а в другой – родители и я.
Мира Моисеевна Фишкис, которая жила где-то посередине, говорила:
– Я знаю абсолютно точно, кто идет по коридору. Я отличаю по походке всех жильцов. Только двоих я путаю. Рудика и Танечку.
Рудик – это мой папа. В пять лет я уже шла совсем не легкой походочкой моего отца.
Ближайшего друга моего папы Марка Рабиновича мои родители поженили с маминой сестрой, тетей Леной. А у тети Лены был какой-то студенческий и, видимо, не совсем законченный роман с каким-то Толей. И она больше всего боялась, что Марк о нем узнает. Марк был очень ревнивый.
И, как назло, однажды в дверь позвонили.
Марк идет открывать, и почтальон ему вручает телеграмму для тети Лены с текстом: «Желаю счастья зпт предательница любви тчк навеки не твой Анатолий тчк».
Марк кричит: «Сволочь, проститутка, мразь!»
Тетя Лена пытается выхватить телеграмму: «Не трогай! Сам мразь! Не лезь в святое, что ты знаешь о чистой дружбе?»
* * *
Возня плавно перерастает в драку, они падают на пол и, катясь по коридору и нецензурно обмениваясь мнениями друг о друге, продолжают вырывать друг у друга «последние слова» Анатолия. И вот так они вкатываются в свою комнату со словами:
– Сейчас мы с тобой разберемся, сука! Я козел, что на тебе женился! Рудик уговорил тебя, убогую, взять!
– Да чтоб мои глаза тебя никогда не видели! Послушалась, идиотка, Тамарку, вышла замуж за еврея!
Все обитатели квартиры, выбежавшие из своих комнат, стоят как постовые, вжавшись в свои двери.
А Мира Моисеевна Фишкис философски спокойно и даже с некоторым умилением произносит:
– Молодые. Играются.
* * *
Когда я немного подросла, мне купили лыжи с такой лямкой посередине, куда вставлялся валенок. И я в этих лыжах нарезала круги вокруг памятника Тимирязеву. Каждый круг мне казался бесконечным.
А еще там, напротив Тимирязева, был магазин «Три поросенка». И главный там человек, директор Леша, когда мы с мамой приходили, дарил мне необыкновенных маленьких рыбок из аквариума. Правда, они у меня тут же дохли, потому что никакого дома, кроме банки из-под варенья, у меня для них не было. Он всегда давал маме прекрасное свежее мясо и рыбу. Его любили. Он продавал дефицит, ничего на этом не наваривая. Но, главное, даже я, совсем еще кроха, видела, какой он добрый.
А потом мама сказала, что Леши больше нет. Он убил себя. Закололся огромным ножом у себя в кабинете, когда пришла ревизия.
Меня охватил холодный ужас. Это было так страшно. Так жутко. Так непонятно.
Больше всего меня пугал этот огромный нож, который я много раз видела в руках у дяди Леши. Он мне долго снился потом, этот нож.
* * *
Был еще магазин «Консервы» рядом с нашим домом. Там сейчас магазин фарфора Villeroy & Boch. И мама, и я очень любили томатный сок, и каждый день мы заходили выпить по стаканчику за десять копеек.
Как-то раз стакан у меня выпал из рук, и томатный сок разлился по полу, а стакан разбился. Продавщица посмотрела на меня с таким осуждением, что я очень-очень долго не могла зайти в мой любимый магазин и все время придумывала какие-то отговорки, типа «не хочется». Это было настоящей мукой. И когда спустя несколько месяцев, не знаю, мне казалось, что прошла целая вечность и меня забыли наконец, мы снова туда зашли, та же продавщица радостно сказала мне:
– Ну, появилась наконец! А я все думала, куда ты делась?
* * *
На нашей коммунальной кухне маму третировали.
Все кричали на нее:
– Тамара, хватит воровать воду из чужих чайников! Сколько можно! Только поставишь – смотришь, уже пустой! У тебя стыд есть?
Мама никак не реагировала на эти выпады и молча продолжала наливать из любого чайника, где была вода.
Периодически, правда, не часто, она повергала всю квартиру в состояние стресса.
Все знали, что Тамара варит помаду и в этот момент на кухню лучше не заходить.
Мне разрешалось при этом присутствовать. Я смотрела внимательно и молча – маму нельзя было отвлекать.
Процесс действительно был впечатляющий. Я не помню точно всю его последовательность, но суть процесса была в том, что она из всех закончившихся помад выковыривала то, что осталось, потом все это как-то варила, а потом снова заливала в тюбик.
Дело это было очень трудоемкое. Никто не решался ей мешаться под ногами в этот момент.
* * *
Окна наших комнат выходили во двор музыкальной школы. Целыми днями оттуда доносились звуки гамм и настраивающейся меди, а во второй половине дня в этом самом дворе начиналось самое для меня страшное и прекрасное. Там начиналась жизнь человеческих детских голосов! Как же мне хотелось к ним! Но мне туда было нельзя. Мне нельзя было играть во дворе чужой школы. У меня не было своего двора.
Периодически, к праздникам, весь фасад этой школы завешивался огромными портретами каких-то мужчин.
– А кто эти дяди? – спросила я как-то маму.
Мама взяла паузу, а потом сказала:
– Это такая семья. Вот видишь первого дядю? У него самая большая борода – это папа.
А у второго борода поменьше. Это его старший сын.
А у третьего совсем маленькая бородка. Это младший сын.
А четвертый без бороды. Он… Племянник.
Племянником был Хрущев. А три с бородами – основоположники марксизма-ленинизма. Но она не хотела забивать мне голову этой ерундой.
* * *
Но я росла, и пришло время меня отдавать в школу. Моя двоюродная бабка, училка, была знакома с завучем двадцатой спецшколы. Там учились дети очень серьезных людей. И меня приняли туда без всякого собеседования. По блату.
Первого сентября я шла с огромным букетом в руках и еще более огромными бантами на голове.
Я очень волновалась.
Я спросила папу:
– А как же я буду учиться, папа? Я же ничего не знаю.
И папа спокойно и рассудительно ответил:
– Доченька, а для этого и нужна школа, чтобы учить. Тебя всему научат. Тебе ничего и не надо сейчас знать.
И вот линейка.
– В то самое время, когда вы… счастливые дети советской земли… Американская военщина… Льется кровь невинных вьетнамских детей… Скажем нет агрессорам… Оплот империализма… Вьетнамские патриоты… Слава КПСС! И т. д.
Я не понимала ни слова. Я обернулась на папу. Зачем ты меня обманывал?
Папа виновато отвел глаза.
* * *
Училась я упорно, но плохо. Родители каждый вечер шли в ресторан, чаще всего в ВТО (ресторан Дома актера), а я оставалась делать уроки за обеденным столом.
Если родители шли на какой-нибудь день рождения, мама не очень заморачивалась с подарком, а просто хватала первую попавшуюся под руку антикварную статуэтку или вазу. В доме было много семейных реликвий, но никто ими не дорожил.
Когда пришла мода на полированную мебель, мама заплатила дворничихе Розе тридцать рублей, чтобы она забрала потрясающей красоты старинную ореховую спальню. Вместо нее поставили блестящие доски за сто шестьдесят один рубль.
Единственное, что не могли тронуть, – огромный буфет. Буфет был с мраморной столешницей, весь резной и напоминал орган.
Его почему-то жалели. Папа, ребенком, воровал из него варенье.
Мама, встречая меня из школы, в теплую погоду покупала мне мороженое. На прилавке лежали муляжи в серебряной и золотой фольге. Я всегда хотела золотое мороженое, но мама упорно покупала мне эскимо за одиннадцать копеек, потому что оно было вдвое меньше. Она боялась, что я заболею. Но я-то этого не знала. Один раз я стала упорно требовать золотое мороженое. Продавщица строго на меня посмотрела и спросила:
– А ты отличница?
– Нет, – промямлила я.
– Вот и весь разговор. Золотое только для отличников.
Мама не зря боялась покупать мне мороженое. Как-то я очередной раз заболела. Было воспаление легких, и ко мне из поликлиники приходила медсестра делать уколы.
Я никогда не забуду этот день. Мне делают укол. Приходит мама в середине рабочего дня вся в слезах.
– Погиб Гагарин.
Как же все зарыдали. В голос. И бабушка, и медсестра, и все соседи.
* * *
Тетя Лена с дядей Марком первыми получили отдельную квартиру. Когда я попала туда, я не сразу поверила, что можно так жить. Что можно зайти в свой туалет и принять ванну не по расписанию, написанному на двери.
А через какое-то время и мы переехали.
У Никитских ворот я прожила восемь лет.
* * *
Речной вокзал.
Нам дали трехкомнатную квартиру. Петрозаводская улица, дом двадцать четыре.
Полированные доски и буфет поехали с нами. Буфет не проходил по высоте, поэтому пришлось ему спилить ножки. И все равно своим резным шпилем он упирался в потолок. Вписывался плохо, но его опять жалели. Память все-таки.
Мама сделала шикарный ремонт. Положила дубовый паркет и разноцветную плитку в местах общего пользования. Шик.
Мои родители все время доказывали друг другу, что это гораздо лучше, чем жизнь в центре. Вся интеллигенция живет здесь! Лес рядом! Будем на лыжах ходить!
Лыжи действительно купили, но я не помню, чтобы кто-то на них когда-нибудь вставал. Ну, может, два раза. Не больше. Они стояли в слое пыли за дверью.
Как-то, возвращаясь из того же ВТО, подвыпившая мама спросила подвыпившего папу:
– А где мы едем? Я что-то не узнаю.
– Тамара, ты что, с ума сошла? Мы же здесь каждый день на лыжах ходим!
Это он не шутил. Так ему показалось просто. Но потом долго смеялись. Очень долго. Семья лыжников.
* * *
У меня наконец появился свой двор. Подружки, с которыми можно было поиграть после уроков, потому что школа была напротив.
Но именно там, на Речном, я начала делать не очень приятные для себя открытия. Хотя мы жили в отдельной квартире, соседи интересовались нашей жизнью гораздо больше, чем там, где все были друг у друга на виду. Там, в коммуналке, может, оттого, что я была младше, а может, не только поэтому, мне все казались какими-то своими. Пусть ругающимися из-за бытовых мелочей, но все равно доброжелательными.
А здесь я узнала, что существуют сплетни, зависть и даже жестокость.
Мы завели кота. Он был красавец.
Мы его звали Рыжий. Но он был даже не рыжим, а ярко-оранжевым. И огромным. Мы нашли его у метро котенком. Вырос он огромным и с кисточками на ушах. Какой-то необыкновенный. Очень веселый и любил пугать народ. Прыгал на пороге, как на батуте, вертикально вверх около метра и угрожающе шипел, будто охранял дом.
Свет включить или выключить было проблемой – он тут же прыгал, думая, что с ним играют. Особенный был кот.
И мы, идиоты, его выпускали гулять. Но он же просился! Природа требовала. Как-то раз он пропал. На следующий день я пошла его искать. Я попросила нашу дворничиху открыть подвал дома. Я шла с ней по бесконечному подвалу с трубами, на которых сидели сотни котов. Это было место их сходки. Я кричала:
– Рыжий! Рыжий!
И уже пройдя несколько раз весь дом, дворничиха без всякого выражения позвала меня:
– Иди, смотри. Вот какой-то красный кот лежит.
Это был мой Рыжий. У него было распорото брюхо от горла до хвоста.
Это сделали люди.
А когда я пришла в школу через день, а не на следующий, потому что рыдала не переставая, пришла, естественно, с заплывшими глазами. И все мальчишки кричали мне:
– Лягушка! Лягушка!
Хотя прекрасно знали, из-за чего у меня нет глаз.
Потом мы взяли собаку. Маленького пуделя Дашку. И какой-то человек так пнул ее ногой, когда она гуляла на поводке с моей бабушкой, что бедная наша Дашка навсегда это запомнила. И осталась пугливой на всю жизнь. Очень боялась пьяных. И ненавидела людей в рабочей одежде.
* * *
Мы жили уже с двумя бабушками – мамина мама была выписана из Великого Устюга. Она никак не могла понять и принять наш образ жизни:
– Москвичи говенские, лодыри проклятые, сидят (ударение на первом слоге) сложа (ударение на первом слоге) руки, ничего не делают. Ко тресся!
«Ко тресся» было самым ее страшным ругательством.
Потом смирилась, но про москвичей говенских продолжала говорить всю жизнь.
* * *
Умерла папина мама – бабушка, которая меня растила. Из ее родного Волгограда-Сталинграда-Царицына приехал на похороны ее младший брат Федун. Запойный алкоголик. Ну и задержался, естественно. Из Волгограда каждый день приходили тревожные телеграммы: «Срочно отправляйте». Надо было его как-то останавливать. Решили больше не давать пить. Он целый день ходил за моей мамой и плакал:
– Тамарка, дай хоть глоток. Помру на хрен, не понимаешь, что ли?
Но мама решила быть непреклонной, о чем очень пожалела на следующий же день.
Огромный флакон неизвестно с каким трудом доставшихся духов «Герлен» за астрономическую сумму был выпит до дна.
– Сволочь! – кричала мама, плача и наливая ему водку. – Да упейся! Вот, пей, скотина, пей!
– Тамарка, родная, ну что ж ты так убиваешься? Гадость этот твой одеколон. Чуть не вырвало.
– Одеколо-о-о-он!!! Да чтоб ты понимал, скотина, что ты выпил? Ты же душу мою выпил! Сто двадцать рублей за них отдала! – говорила она, наливая уже себе.
* * *
Вообще, сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что квартира эта была несчастливой. Да и неуютной. Холодной.
У папы с мамой пошел разлад. Часто ругались. Потом развелись.
Я никогда не забуду, мы ехали как-то с мамой в такси. Она горько-горько плакала, и таксист спросил ее:
– Милая, что ж ты так убиваешься?
– С му-у-у-ужем развела-а-а-а-ась…
– Ой, господи! А я-то испугался. Подумаешь, горе! Все разводятся. Я вот тоже развелся. И живу ведь!
Но ему, таксисту, было не понять, что это значило для мамы. Это был конец всего. Абсолютно.
Но получилось в результате так, что никуда они не разошлись, а просто поставили печать о разводе. Через некоторое время они снова расписались. Когда надо было переезжать в нашу следующую квартиру.
А дело было так.
Им надоело уговаривать друг друга, в каком прекрасном месте они живут. Лес и лыжные прогулки остались в мечтах, и однажды папа подвел маму к окну и сказал такие слова:
– Тамара, вот видишь – внизу стоит машина.
– Вижу. Твоя машина.
– Нет. Теперь она твоя. Продаешь и делаешь обмен туда, где мы привыкли жить.
Мама не стала долго спорить. Она засела в одной из комнат, сделав из нее личный офис. Там все было обложено «Бюллетенями по обмену жилой площади». Комната вся была в едком дыму от сигарет «Ява», и телефон не затихал ни на минуту в течение полугода.
Надо сказать, что моя мама проявила себя как высококлассный маклер, потому что сумела составить такую цепочку обмена, на которую способен только профессионал.
Сначала она нашла желающих въехать в нашу трешку. Дубовый паркет и разноцветная плитка повышали акции. Поэтому маме удалось найти двухкомнатную и однокомнатную на съезд.
Дальше она стала искать цель. В результате жесткого отбора на примете остались две квартиры. Одна на Цветном бульваре, огромная, но на первом этаже.
И квартира на улице Горького, в первом жилом доме от Кремля. Горького, четыре. Ныне Тверская. Родители склонялись к ней.
Мама привела меня посмотреть на нее.
– Танечка, ты на обстановку не смотри, такой ремонт сделаем, ты не узнаешь, – говорила мне мама, когда мы подходили к дому.
Мы вошли в подъезд с неприветливой лифтершей, вокруг которой сидело четыре кошки. И сама она была одета в шубу из таких же разномастных кошек. Так мне показалось.
Лифт, правда, был очень даже солидный. Весь отделан темным деревом, с зеркалом и скамеечкой из такого же дерева.
Дверь нам открыла пожилая женщина с беломориной в зубах.
– Проходите, Тамарочка, деточка, – сказала она густым басом.
– Марья Иванна, дорогая, – кинулась ее целовать мама.
– Ох, Тамарочка, только из расположения к вам и жду. Так бы давно уже разменялась. Столько вариантов уже упустила. Но вы мне симпатичны.
Вид прихожей меня насторожил. Обоев не было. На обшарпанной стене висел телефон, очень похожий на тот, что был в нашей коммуналке, только еще более древний. Я думаю, он висел с тридцать восьмого года, когда и был построен этот дом. Вся стена была исписана номерами телефонов, точно так же, как у Никитских ворот.
Из прихожей налево была дверь. Я не сразу поняла, комната это или кухня. Посередине стоял большой стол, у которого спиной к нам стояла женщина в махровом халате с длинными волосами и голыми ногами. Она что-то готовила. Когда эта женщина повернулась к нам, у меня случился шок. Женщина оказалась с огромной бородой. На столе лежали какие-то детали. Вся комната была заставлена мотоциклами.
Как же надо было их любить, чтобы затаскивать на высокий пятый этаж? В лифт они точно никак поместиться не могли.
Сын Марьи Ивановны оказался байкером-хиппи. Это был семьдесят второй год. Я никогда еще не видела таких персонажей.
Ванна была очень-очень страшного цвета. Было видно, что люди там никогда не моются. Моются только важные детали. И ванна, и паркет были практически черные и жирные от мазута. Ничего подобного я в своей жизни еще не видела. Квартира у Никитских ворот была пентхаусом в Трамп-тауэре рядом с этим ужасом.
Но дальше было еще страшнее.
Мама предполагала это, поэтому неестественно оптимистичным голосом сказала:
– А вот это будет твоя комната!
И я увидела это.
Это было купе. Настоящее купе вагона. С темно-зелеными стенами и окном. И мотоциклами вместо мебели, разумеется.
– Обои светленькие сделаем! Красота будет!
И я со всей непреклонной уверенностью и абсолютной убежденностью, что это невозможно, сказала:
– Я в этой комнате не буду жить никогда.
Точка. Я поставила в этом вопросе точку. Но не моя мама. Она продолжала строить цепочку обмена.
У Марьи Ивановны и у ее сына-байкера были очень определенные требования.
Марья Ивановна должна была жить на 13-й Парковой и нигде больше. Потому что там жила ее старшая дочь. Вообще-то она не хотела уезжать с Тверской, где жила с основания этого дома, но это был не ее выбор. Соседи поставили ультиматум сыну. Всех достал мазут в подъезде, детали на лестничной клетке, шины рядом с лифтершей и ее кошками.
Никого не радовал байкер Володя, проверяющий среди ночи, как чудесно работает двигатель одного из его детищ.
А Володя-то как раз мечтал переехать, но у него были свои условия.
Ему нужна была квартира только на первом этаже, сами понимаете почему – чтобы детища затаскивать легче было. И главное: на большой трассе, чтобы сразу можно было газануть!
Райдер был несложный, но цепочка строилась нелегко.
Райдеры-то были у всех!
Но мама сделала это! В результате новые ордера получало семнадцать (!) семей!
Я прожила у Речного четыре года.
И полированные доски с буфетом переехали на улицу Горького. Правда, буфет никак не сочетался с черной старинной мебелью. Эта мебель состояла из банкетного дивана и круглого стола с креслами и стульями.
И сохранилась только потому, что она, эта мебель, на которой выросла моя мама, стояла в забвении на даче, а сейчас с почетом была перевезена в центр столицы – антиквариат снова был в цене.
Все деньги за машину были вбуханы в ремонт. И то еще очень много лет мы жили со старой плиткой тридцатых годов. Белой с зеленым кантом сверху.
И те же лыжи опять стояли за дверью.
Но все остальное было новое. Новая школа, новая комната, с которой я вынуждена была смириться, новые соседи, новый двор.
Двор – единственное, что меня смущало. Прямо рядом с нашим подъездом был подвал магазина «Диета», и каждое утро я просыпалась от страшного звука. Это разгружали машины и швыряли по наклонному настилу в этот подвал железные ящики с курами. Грохот на самом деле стоял целыми днями. Больше всего я не хотела видеть, как летят разделанные туши коров. Но потом смирилась и с этим.
Я-то смирилась, но приводить в свой двор новых подруг мне было стыдно. Но однажды ко мне в гости приехала подруга с Речного. И когда я пошла ее провожать по нашему двору, он предстал перед ней во всей своей наглядности. Шла крупная разгрузка. Она остановилась и заплакала.
– Ну что поделаешь, магазин внизу, – стала оправдываться я.
И она мне сказала:
– Какая же ты счастливая! Ты этого даже не можешь понять. Я всегда мечтала жить именно в таком дворе, – она говорила и плакала, плакала, плакала.
И тогда я тоже поняла, что я счастливая. Все хорошо. И молочница приносит к двери молоко и кефир из той же «Диеты», беря за доставку одну копейку за бутылку, и у нас есть удивительный магазин «Подарки», и «Сыр» с фресками на стенах.
А позже, когда немного повзрослела, я оценила прелесть соседства с «Российскими винами», где всегда из-под полы можно было взять шампанское брют, переплатив пятьдесят копеек.
Был, правда, еще один недостаток этого дома. Вернее, его расположения. Во время праздников, несколько дней подряд, с телеграфа, где включалась праздничная иллюминация с картинами побед социализма, бесконечно звучали оптимистические песни типа:
«В коммунистической бригаде,
И с нами Ленин впереди!»
«…Слышишь – время гудит БАМ!
На просторах крутых – БАМ!
И большая тайга покоряется нам!..»
«И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!»
Они шли бесконечным роликом, и от этого можно было сойти с ума, потому что все время приходилось орать, чтобы услышать друг друга.
Но это было еще не все.
Военные парады и бесконечные их репетиции.
Потому что, когда шла военная техника, в квартиру наползал едкий лиловый дым, дышать было нечем.
Ну и еще одно. После демонстраций и народных гуляний весь двор был как после аммиачного ливня. Ну и подъезд заодно.
Сейчас опять устраивают парады, но солярка все-таки, наверное, другая. Точно другая. Лилового дыма нет. Терпимо.
Да и писают поменьше – двор перекрывают.
* * *
Над нами жила и живет необыкновенная Лилия Львовна. Красавица и умница, которая возила меня образовывать на Новодевичье кладбище. Тогда туда было просто так не войти, но у нее был пропуск, и, бродя вдоль могил, рассказывала мне историю нашей страны и культуры. Через конкретных знакомых и близких ей людей, лежащих там.
Наша квартира стала клубом. Все друзья родителей и мои, все приходили, ну и, конечно, выпивали. Как же без этого! Бедная моя бабуля носила тяжеленные сумки с продуктами из магазина «Кишка» (так все называли гастроном в соседнем доме) и готовила винные закуски в промышленных объемах. Она была самой интеллигентной в нашей семье. Мы оставались, конечно, «москвичами говенскими» и «лодырями проклятыми». Она искренне не понимала, как можно ничего не делать в свободное время, а только веселиться и пить.
Когда ко мне приходили гости, она забегала в комнату с одной-единственной фразой: «Танька, не ори!» Она окала сильно. Ей было стыдно перед соседями за нашу беспутную жизнь. А мы продолжали смеяться и пить, и она снова вбегала и уже тоже кричала, чтобы я наконец поняла: «Танька, не ори!»
Но Танька орала. Мне было весело.
* * *
В институте на четвертом курсе я вышла замуж. За однокурсника. Он был не москвич. И квартирный вопрос встал очень остро. Мы не помещались все вместе в этой квартире. Лилия Львовна дала дельный совет. Мою комнату, в которой я не собиралась жить никогда, а прожила уже многие годы, она посоветовала перевести в нежилой фонд. Или как там это называется, не знаю. Но жилая площадь получилась меньше.
Папа, очень любимый народом и всякими его руководствами артист, пошел выбивать расширение площади. И принес ордер на двухкомнатную квартиру по адресу Ленинградский проспект, дом пять, корпус три.
Квартира была шикарная. Но я была в каком-то оцепенении. Я не хотела уезжать из моего любимого дома! Я не хотела жить отдельно! Не хотела.
Муж сам там все обустраивал, понимая, что на меня рассчитывать бесполезно, а я, понимая, что дело неотвратимо идет к переезду, впадала во все больший ступор.
Наконец мы купили какую-то мебель. В приданое туда переехал буфет, который плохо вписывался в квартире родителей.
Со слезами на глазах я со своей подругой перевезла туда какие-то личные вещи, чтобы в первый раз переночевать в новой квартире. Но там мы с ней не задержались, а поехали обратно в мой дом. Сидели с ней в моем купе, пили вино, потом поняли, что с переездом потеряли кошку, пошли ее искать по всему двору, не нашли, снова пили. Пока не услышали странный звук:
– Здесь мыши! – закричала я.
Это были не мыши, а моя кошка, которую я заперла в ящике. Она проснулась и захотела выйти.
Я обрадовалась чудесному возвращению любимой кошки и поехала на свое новое жилье. Без особой радости поехала.
Брак оказался самым настоящим студенческим. Учебным. Зато я научилась готовить, носить белье в прачечную и сдавать стеклотару. Там, на Горького-Тверской, у бабули был крутой блат в пункте приема этой самой тары. У нее брали без очереди, правда, чуть-чуть округляя сумму в меньшую сторону. Но это было счастье, потому что очереди туда стояли часами.
* * *
Собираться стали у нас. Никто мне не кричал «Танька, не ори», орали все, оставались ночевать подруги. Наутро, с похмелья, мы писали клятвы, что не будем пить до такого-то числа, не курить больше пачки, и другие глупости. Эти записки мы с размаху кидали на крышу буфета, чтобы невозможно было достать. Но клятвы все равно каждый раз нарушались каким-то роковым образом.
Родительскую квартиру не забывали. Я часто туда приходила с друзьями. И мама говорила:
– Ребятки, сгонять вам за шампанским, а то у вас уже все заканчивается, а магазин закрывается?
– Конечно!
И мама бежала по двору к «Российским винам», хозяйским жестом открывала служебную дверь, заходила за прилавок и, никого не стесняясь, говорила:
– Людочка, давай шампанского бутылок пять. Лучше брют… Только полусладкое?.. Ну и что, что полусладкое – дефицит?.. Я же тебе сколько раз говорила – они брют пьют! Ну что поделаешь, давай свой дефицит. Спасибо, Людочка.
Я прожила на Ленинградском проспекте пять лет.
* * *
И, разменявшись, я въехала в чудесную маленькую квартирку на Чистопрудном бульваре, дом девять. Но у нее были потолки почти четыре метра (три восемьдесят) и ванная с окном.
И, конечно, буфет переехал со мной. И вписался он отлично.
И жилось мне там хорошо! Я сразу полюбила эту квартиру.
Мы там стали жить с моим вторым мужем Сашей.
Там родился мой сын Коля, родился, что называется, вне брака.
Нам нельзя было расписываться, иначе он бы не получил квартиру, которую ему давал театр. Мы пошли в загс и зарегистрировали «Акт установления отцовства».
Регистраторша, задорно глядя на нас, сказала:
– Ну, теперь никуда не денется! Не отвертится теперь! Все!
Кормящая мать из меня не получилась, поэтому я решила, что могу вернуться к своему обычному режиму. Был самый разгар антиалкогольной кампании, поэтому нам стоило титанических трудов поддерживать привычный образ жизни.
Но мы старались.
У Коли была чудесная коляска. Страшного темно-зеленого цвета. Конечно, мы бы такую не выбрали, если бы было из чего выбирать. Но чудесная она была потому, что в нее вмещалось столько! А это было самое главное.
Мы шли на прогулку с младенцем по четко обозначенному маршруту. И если вдалеке мы видели длинную очередь – это означало: что-то дают. Неважно что. Что-то. Мы сначала становились в конец очереди, а потом уже интересовались, какой напиток будет нас удивлять на этот раз. Чаще всего нас радовал «Огненный танец».
«Золотая осень» тоже доставляла немало приятных минут.
Если вы спросите, что же это за напитки, я вам не смогу этого сказать. Потому что сейчас я понимаю, что это был какой-то шмурдяк. Разведенный спирт с сахаром. Наверное, подразумевалось полусухое вино, а на самом деле – обыкновенная бормотуха.
И вот мы покупали эту «Золотую осень» или «Огненный танец» с задорной цыганкой на этикетке и укладывали этими бутылками всего Колю по периметру. И внизу была решетка, на которую укладывалось еще бутылок семь.
Эх, хорошая была коляска!
На Новый год муж все-таки умудрился нарыть шампанское. Успел купить за час до боя курантов.
К нам пришли только моя подруга Лена и Юра, ее гражданский муж.
Коле был месяц. Мы поставили его корзинку рядом с нами на кухне. И когда в двенадцать взорвалась бутылка, знаменуя приход Нового года, маленький Коля проснулся и заплакал.
– Значит, не глухой! – радостно констатировала заботливая мать.
Саше дали наконец квартиру на Борисовских прудах, и та же регистраторша нас с удовольствием расписала.
Я прожила на Чистых прудах всего три года. Но они были прекрасные.
* * *
Тем не менее надо было опять искать обмен. И мы его нашли. Огромная трехкомнатная квартира у Покровских ворот.
Мы очень любили этот район. Нам же здесь было так хорошо. Мы хотели остаться, мы вообще ничего не хотели менять в нашей жизни.
* * *
В этой квартире жила семья из двух тонко организованных лиц мужского пола и слесарь, который был рад уехать от них хоть на край земли. А Борисовские пруды ему были очень даже удобны – они были рядом с его заводом.
Так что обмен был простейшим. Без всяких цепочек.
И мы прописались в новой квартире.
Но не тут-то было. К нам в гости пришел мой папа. Он стал любить ходить к внуку.
– Слушайте, а чего вы эти Покровские ворота выбрали? Переехали бы к нам поближе. Как хорошо! Дай телефон. Але, Тамарка, слушай, чего они так далеко будут жить? Узнай в подъезде, никто не хочет на Покровку переехать?
Ровно через двадцать минут мама нас уже практически обменяла. На двухкомнатную квартиру прямо над родителями, этажом выше. В этой квартире жило пять человек, с дедушкой на кухне, и им позарез нужна была еще одна комната. Короче, я вернулась в свой любимый дом.
Буфет поехал за нами, но потом я отдала его подруге – на этот раз мы решили, что он не вписывается уже никак. Правда, подруга обещала отдать его, как только он куда-нибудь наконец впишется.
Мы жили над родителями, любили нашу новую квартиру с огромной кухней, опять к нам ходили друзья, к нам приходили родители или мы все шли к ним. Все опять были вместе. Одна компания.
Маленький Коля только учился говорить, и мы радовали гостей его интеллектом.
– Коля, ты в какой стране живешь? – спрашивали мы.
И Коля, зная, как всех порадует его ответ, громко говорил:
– В СССР!
И все почему-то очень смеялись.
Но очень скоро этот ответ стал неактуальным.
Он выучил слово танки, которые появлялись иногда без парада. Это были, конечно, не танки, а БТР, но мы это ему объяснять не стали. Танки и танки. Его они радовали.
А нас совсем не радовал рынок, который образовался чуть позже на нашей улице. В два ряда от метро стояли люди, торговавшие всем подряд.
Потом это ушло. Но ушли и мои любимые магазины с фресками на стенах, где были изображены женщины, несущие кувшины с вином, козы, бродящие по лугам, горные пейзажи с удивительными реками.
Но все меняется. Куда от этого деться? Все куда-то незаметно и тихо уходит.
А спустя годы я вернулась в свою квартиру. Верхнюю мы отдали сыну.
У него своя компания. Жаль, что не получилось так, как у меня с моими родителями, когда не было разделения на старших и младших.
Я теперь старшая.
Остатки полированной мебели отжили свой век на даче.
Сейчас мы сделаем ремонт и сломаем мою комнату-купе, объединив ее с кухней. И моя подруга отдаст мне наш буфет, если он туда впишется. А если не впишется, я все равно должна его вернуть.
В моей крохотной комнате я с удовольствием жила бы и сейчас. Но такой необходимости больше, к сожалению, нет. Нет ни бабушки, ни мамы, ни папы – спи где хочешь.