Александр Терехов: Ксенос

Пришли результаты.

Врач (не его, не лечащий, лечащий запил и сломал ребро, месяц не будет) сказал:

– О-хо-хо-хо-хо-хо-хох… А кто направил?

– Никто. Сам.

– Все говорят: жена направила, – врач нахмурился, вздохнул – «и мне это не просто», взглянул на него – «ответ: да; понимаешь – это», закусил губу, поднял брови, сощурился, с ожесточением поскреб средним и безымянным неизлечимо чешущийся пятачок над ухом. – Ну что. Если по-мужски… Вылезла – такая гадость. Скажем так – есть. И с такой пока, ну, как бы неутешительной тенденцией… Требуются экстренные меры, и период последующей, длительный, будем надеяться… Который потребует от вас и ваших близких… – врач неожиданно вскрикнул: – Как вы?! Справляетесь? – словно человек, пытавшийся его слушать, затаскивал в лифт детскую кроватку.

В человеке бил мягкий молот крови, человек глох, человек нащупывал в памяти цифру дня, время непрерывно, шорох и стрекот, без всякого завода, поэтому изменюсь, все вокруг бессмысленно смыкающееся во что-то назидательное, называющееся «твоя судьба», вот что подумал: так и должно было, он же знал, так устроено, у всех так устроено, не кем-то, просто устроено, но у всех, и у кого много денег, если только позже, и то – не всегда; врач бросился звонить:

– Все нормально, девочка моя. Я понял, малышик. Я не голодный, солнышко. Я же супчик покушал. Я тебя люблю, зайчон. Как Дианочка? А мыльце вставляли? И я… И я тоже… Целую, лапулечка.

В коридоре. Там сидели люди в домашней одежде, уткнувшись в телефоны, как в образки, у некоторых, кто потерял волосы, кто-то вырвал глаза – они смотрели дырами, надо отметить, когда-то он боялся прыщей и всего, что включало в себя «созревание», и надеялся обойти; мама рассказывала – в молодости ее называли «живчик» – за любую работу бралась, за несколько одновременно; обе его свадьбы оказались неловкой данью правилам, которые не скрывали своего несуществования. Еще он вспомнил. На кладбище сын спросил: бабушка здесь? Да. Давай раскопаем?

Почему-то не звонила жена. Хотя знала же, придут результаты!

Из палаты он позвонил сам:

– Ты давно стала похожа на жабу. Земноводное!

Вылил в унитаз помои из миски, с трудом соскреб с тарелки пюре.

– Сколько раз надо повторить: не носите мне вашу еду!!!

Та, что толкала тележку с кастрюлями, пробурчала:

– Еще один с диагнозом. Обязательно поначалу бесится.

Он читал, не понимая, «Порядок сдачи мочи»: поместите материал в пластиковый контейнер, проверьте герметичность примыкания крышки, – пока не обнаружил, что сидит с закрытыми глазами; о чем первом пожалел – о том, что не прожил год у моря, где-то на берегах. Молчать. Узнавать новости от официанток. Остаться, когда все уедут. Никаких дел, кроме нажать кнопку стиральной машины. Как часто видел в кино безмятежно загорающего (спящего) и намечал: накоплю, отработаю, отслужу, вот так же и я… И сорвался.

Один из маленьких людей, живущих в его голове, подсказал: банковский день; и он – быстро и бесшумно! – побег, переоделся, разложил на кровати «свое» нанесенное и нажитое здесь – неожиданно много, одному не унести, и вдруг, первый раз почувствовав страх, понял: все это можно выбросить, больше не понадобится; бомжи (скоты! – ничем не болеют, только погода их тревожит!) в мусорных тупиках отберут все нужное живым.

Врач еще нарисовал ему режуще красным, на обороте результатов, уже, выходит, не нужных никому: вот – вы, а вот – ваши прямые родственники (имеете прямых родственников?); с прямыми родственниками (исключая несовершенноле…) у вас должен – один уровень владения информацией, вам потребуется помощь, им потребуется помощь, готовить вас, готовить их, для борьбы мы должны образовать, как я это называю, временный объединенный коллектив (ты же не мой лечащий, ты же замещаешь); а во-от – над всем врач нарисовал крупный незамкнутый овал – прошептал: ваши незавершенные дела – то, что вам надо привести в порядок, вы что-то планировали в ближайшее время завершить, но все как-то откладывали, и в сторону пробормотал: лучше не откладывать; есть что-то есть?

– Да. Я хотел купить дом в Греции. Прожить год возле моря.

– Ну, с этим… – врач смахнул со стола какие-то несущественные насекомые крошки. – Это потом. Я говорил о существенных делах, завершение которых. В интересах. Ваших прямых родственников.

Отдельно про самого человека врач уже не говорил.

За дверью. Он готовился прорываться сквозь слова равнодушных людей (я же убегаю), которые сделают вид, что хотят добра, экстренного вмешательства, лучше знают, что человеку лучше, но он уже стал невидим; медсестра запустила старуху в перевязочную и ушла, мимо него, допивать чай, крикнув через плечо: «Ну, вы это, там… Занимайте исходное положение!», на лестницах, схватившись за батареи отопления, отдыхали носильщики продовольствия, денег и хороших, ободряющих новостей – значит, лифт не работал. Охранник читал, поднял голову и улыбнулся подслеповато девчонке из справочной – она накинула его бушлат и вышла покурить.

Кто-то сказал в телефон, спрятавшись за столб: «Ну, ты уже знаешь наши новости? Или мне сказать?» – человек пошел прямо туда, опознав свою команду, но там продолжали бесконечно жить: «Перевели на пятидневку. Без предупреждения. И тех, кто на шлагбауме стоял, и на проходной. Знаешь, сколько чистыми в месяц получится?»; меж будущих мучеников с истрепанными историями болезней и подкрепленными свежими печатями «направлениями» проскальзывал, не разгибаясь, румяный распространитель театральных билетов:

– Комедия. Чисто поржать. Другого слова не нахожу. Пять лет в репертуаре. Прошла проверку временем. Театр эстрады после ремонта. Мраморный зал, белый рояль. Обалдеть. Два часа двадцать минут. В двадцать один двадцать выходите, садитесь на пароходик и катаетесь по Москве-реке, – каждому, не пропуская и тех, у кого тряслась голова, и тех, у кого сочилось что-то из уха по прозрачной трубочке.

На улице. Он вызвал такси и с любопытством обернулся, любой мечтает посмотреть на мир после себя, вот он, посмотри: стремительно идет девушка, побежала, и белокурый ветер заплясал с плеча на плечо, может быть, потом сделают так, чтобы на лбу у девушек горели показатели состояний – «Свободна», «Ищу», «Ничего не надо», «Только замуж», «Взяла ипотеку на десять лет» для предотвращения напрасных усилий («Подождите-ка!» – он уже схватился за дверную ручку, когда врач вспомнил, что при объявлении честного диагноза желателен телесный контакт и, натянув улыбку, опасливо приблизился и пошлепал его по плечу, определенное количество раз и с разной силой, словно сигналил затаившимся внутренним органам), захлопнулась автомобильная дверца, выпроводив плевок.

Шли люди в поношенных кожаных мешках, со следами наиболее часто употребляемых гримас на лицевых покровах (но первое, что он на самом деле подумал: ну и ладно, все, что не вышло, – в следующий раз, это не имело смысла, но он не мог так не думать, он думал – все остальное, значит, в следующий, не этот раз), проходили бригады скорой помощи, небрежностью и отстраненностью напоминающие апостолов, шли отсыпаться медсестры из реанимации с немытыми волосами – удивительно преображала их одежда, он едва узнавал, веселые девчонки в коротких куртках с меховыми воротниками – казалось, другая одежда должна им… другая одежда – а так: простые девчонки, ждут их на выходе показательно серьезные, смолящие короткими затяжками. Они целуются, вот он – мир без тебя, целуются, тебя не замечая, и идут в сторону Третьего транспортного. Говорят о кредитах и автомобилях? Но – вряд ли о том, как прошла ночь, кто умирал. И кто умер. Им не завидовал. Завидовал тем, кто стоит с тремя розами у метро, первые встречи – до прикосновений, а еще больше тем, кто стоит и ждет, сам еще не зная – какая она, угадывая в каждой и с каждой многое успевая, прежде чем поймет: не она…

Косо пошел мохнатый снег, и небо приземлилось, холодно как, в киоск прошел мужик в больничной робе и шлепках, вышла женщина с ослепленным лицом, в руках пакет, и направилась в сторону противоположную от остановок транспорта, словно потом поймет и придется разворачиваться, в прозрачном ее пакете покачивались сплющенные тапки мужского размера и какое-то тряпье – выходит, двигалась она в свою новую жизнь, вернее – вернее ступала по новой своей жизни, и все прежнее – доминутно! – наливалось невероятным счастьем, там (вот, оказывается!) все озарял спокойный и радостный свет, так сильно, что даже тут грел спину, незаметно слабея. Слева сдавала назад праворульная – у водителя из носа выходила гнутая трубка и забиралась куда-то за плечо, мимо забинтованной шеи, в подъезд заходили женщины в париках, кого-то тяжело доставали с задних сидений такси, высоко поднимая коричневые конверты с томографическими снимками, и кто-то, с широко заклеенным поперек носом, в черных огромных очках, шел все-таки сам – все видел, никто не улыбался – дом походил на портал, через который люди отбывали в другое измерение, их сначала готовили, снаряжали и отправляли, потом.

Потом, когда снег потает… Излишек зрения. Он понял: теперь во всем – только это. Все вокруг, оказывается, только это. Все, что кроме… То малое. Несколько цветов… Два вкуса.

– Исчезает цвет, – сказал он. – Первым исчезает цвет.

Сырой воздух. Он хотел, чтобы один из тех, кто в его голове, сказал «как пахнет», чтобы не оставаться в тишине, но воздух не имел запаха; ну, хорошо, но разве не здорово – сырой воздух! – он опустил глаза: снег, какой-то удивительный – снег, присел, чтобы поближе – совершенно белый, ну, был бы совершенно белым, если бы не подтаивал, вминался, рябел, таял и леденел; снег, перемешанный с землей, дотаявший по краям до блинной толщины, леденцовой корочки, никто не взлетает над ним, не роится, даже капли живой нет, по краям все-таки сверкали капли белым пламенем, меловой яркостью, посверкивая, как рыбьи бока. Там, где снег (он казался сухим) расступался, лежала мокрая мать-земля, не дающая определить свой цвет, такая безобидная, малолицая, ничтожная со следами капель и собачьих лап, с пыльными лопастями летучих семян, соломинками, норой подземного жителя – земля, он не смог на нее больше смотреть и посмотрел на ветки – над снегом раскачивались кожаные лоскутки листьев, словно кто-то линяющий прополз здесь в прошлом веке в сторону тепла, обдирая бока о присутствующие здесь тогда колючие тесноты; он бы и дальше стоял, но – ледяной ветер, ветер исполнял закон, под который попал человек, всюду будет за ним присматривать; он зашел согреться в кафе, забыв посмотреть вверх. И ругал себя так, хоть вернись и посмотри вверх, какое же было небо в одиннадцать двадцать четыре, ведь уже не узнает никогда, уже одиннадцать двадцать пять – кафе заполнено жаждущими «бизнес-ланча», единственный свободный столик с забинтованными салфетками приборами, над черной оправой аспирантских очков администратора удивленно поднимались нарисованные брови.

В меню еще обнаруживался замах на ресторан с промысловым уклоном – «омуль балтийский», «оленина», по стенам ступали мамонты с гнутыми бивнями, похожими на внезапно освещенные картофельные ростки. Он страшно пожалел, что официантки некрасивы и мертвы, словно работали ночь, словно работали вторые сутки, словно для них все слилось – одинаковые подносы на одинаковые столы, лишь одной повезло – ее отчитывала подробно и язвительно женщина из мелкого бизнеса, крупных семейных проблем и огромного одиночества за пирожное – пирожное подали не так, как раньше, не так, как она любит (женщине казалось – ее должны ценить и помнить), не такое, как всегда, – зубочисткой она расчленяла пирожное на фрагменты – видите? – и демонстративно выгребла сдачу из папки с чеком, не заслужили; и здесь вокзал, понял он, конвейер, случайное быдло, кухня, заполненная смуглыми рабами в ножных кандалах и с заклеенными ртами, никакого ироничного бармена, запускающего, не глядя, руку в перезванивающиеся на ветру стеклянные плоды, созревшие над головой, никакой красивой официантки, которая сегодня второй день и рада разговору, – стены, одни удаляющиеся стены вокруг, а ему хотелось соприкосновения, подтверждений своего существования, следа, но все отступало; если только разбить посуду… Нет, не осталось бы ничего. Помнишь, ну это еще в тот день, когда с утра разбили тарелку. Да, а я и не помню, когда это было…

Погладить бы чьи-то волосы, накрыть ладонью их слепую силу, не знающую что…

В кафе зашел нервный мужчина с длинными сальными волосами, с подвижным, готовым к обиде лицом, сандалии на босу ногу. Нагнулся к девушке за соседним столом, потом вдруг присел напротив него и оперся локтем о принесенный салат:

– Хотите я с вами поговорю?

– Нет.

С горькой усмешкой поднялся и вышел.

Он поднял руку:

– Замените салат. Тут заходил сумасшедший и… Здесь был сумасшедший.

Официантка из азиатского племени огляделась: все спокойно кушали.

– Но вам придется заплатить за оба блюда. И напиток заменить?

– Давно тут?

– Я в ресторанном бизнесе со школы.

– Всегда хотел узнать: куда девается недоеденная еда из ресторанов?

Официантка нагнулась к нему и прошептала:

– Я – честно – не знаю. И лучше не спрашивать. Одна наша девочка пыталась узнать. И больше мы ее не видели.

С айфона он написал риелтору желания: обжитой дом; нет – старый дом; старый дом в настоящей (круглогодично живущей) греческой деревне. Две спальни, кухня, гостиная. Можно на возвышении, но чтобы много деревьев вокруг. Поблизости пусть будет город, небольшой. Самое главное – спустился по ступенькам, и вот оно – море. Не так – вот он пляж, лучший пляж с розовым песком на знаменитом своей чистотой море – это обязательно. Но главное – срочно. Заселиться, а потом все оформим. В конце он написал: «У вас там тепло?»

«У нас скоро зима», – ответила риелтор.

– Что?

Банковская операционистка из другого азиатского племени повторила:

– Вам видно табло данного аппарата? – и еще, закончив пересчитывать. – На счету осталось семь рублей сорок шесть копеек. Будете забирать или в доходы банка?

Подушка-путешественница. Уважаемые пассажиры, наш «боинг» три семерки… Греческие стюардессы вопросительно взглядывали: «Кофе? Цай?», он полистал путеводитель, «промышленность бурно развивается, есть множество предприятий, оказывающих парикмахерские услуги…», и с жалостью смотрел на рыжую девушку-соседку, насмерть заклеванную веснушками, пока она не заговорила по-немецки – а что ее жалеть, у нее и так все хорошо. У него, просто удивительно, – ничего не болело, все он делал правильно, риелтор написала: «Главное, что вы точно знали, чего хотите. Все бросить и уехать на море хочет каждый русский. Но никто не знает, что дальше». Он знал все досконально, он столько думал про «дальше».

Много дней. Ничего не будет происходить из того, что он сам не захочет, даже нечего вспомнить, что же вспомнить (засыпая, море накатывает и сильно бьет), если только: сегодня сильный ветер, обломана пальмовая ветвь.

Рано вставать, поднимая бабочек или воробьев, слетевшихся к бассейну, в доме ярко-белые стены, белые скатерти, деревянные скамьи, деревянные балки над головой, круглые плетеные коврики, плетеные кресла меж кадок с цветами, ветер отогнул и покачивает легкую занавеску, он выходит на высокую террасу, выложенную камнем, здесь сохнут полотенца – синие с белой полосой, над головой – виноградные сплетения и виноградные кисти, вот белая печь во дворе, синие ставни, красная черепица, апельсиновые деревья, вон горы, засаженные оливками, еще повыше – далекие горы, совсем в небе горы, на которые зимой ляжет снег.

Он открывает калитку, ступеньки ведут к морю, вдоль реки, по которой плавают лебеди, на корягах чернеют черепахи, так рано, что еще невидимые, не развалившиеся на облака небеса белесой толщей смыкаются с морем – словно впереди стена, и дальше идти некуда, но идешь и идешь, оказывается – в пустоту, качаются розовые цветы, идешь мимо лежаков, мимо сосны, на которую после полудня забирается ящерица и замирает, сливаясь с корой, под постоянное, как прибой, говорение птенцов, мимо островка, где, склеив руки перед грудью, стоит утреннее чучело любительницы йоги, здороваясь с пожилой парой в белых халатах. Он – опрятно расчесан и похож на английское состоятельное лицо, навязанное кинематографом, ступает равномерно и бодро, хотя уже и согнуто, не сдерживая размаха рук, но с какой-то ветхостью, словно внутри что-то булькает и пересыпается. Она – со сморщенным лицом, похожая на сгоревшую спичку, держит руки на животе и ступает чуть шире, чтобы идти в ногу. И видно: идут они так уже несколько десятилетий и все места похуже и много хуже прошли точно так же.

Он выходит на пляж, ноги спящего матроса-спасателя торчат с вышки, из камышовых хижин массажисток доносятся сырые, резкие удары в телесную массу, в таверне накрывают к завтраку, дочь хозяина машет ему рукой – как всегда? – и на четыре части режет каравай; весь день, дотемна, когда официанты, пряча огонь в ладонях, пойдут от столика к столику, зажигая свечи, он не делает ничего, только смотрит: как бессмысленно ходят вдоль моря одинокие мужчины, одинокие женщины, счастливые пары (держатся за руки), счастливые пары с пытливыми детьми (приходится возвращаться или спешить вперед, чтобы скорее, скорей рассмотреть…), как немецкие родители строят песчаные города (русские так не могут): башни, ворота, мосты и подземные ходы; как, покачиваясь, уплывают к буйкам тела, распластанные на матрасах, вереницей, словно паводок размыл где-то кладбище; он ничем не отличается, кроме одного – ему не нужно будет фотографироваться, чтобы удержать что-то в памяти, он останется, когда все они, кого он видел здесь каждое лето...

Девочка со сломанной в аквапарке рукой.

Женщина, наступившая на морского ежа, – стопа замотана кульком.

Мужчина с сожженной спиной – купается в майке.

Одинокая и веселая девушка, бодрая и целеустремленная, словно приехала на работу, и с каждым днем все менее веселая и все более целеустремленная.

Пожилая европейская пара, усыновившая симпатичного и ласкового чернокожего.

Молодые жены из категории «вот что может получиться из расторопной секретарши, если она не будет зевать» и рядом с ними пожилые мужья, растерянно бегающие за годовалыми наследниками и напряженно (чуть в сторонке) разговаривающие по скайпу со старшими детьми, стараясь использовать выражения и шутки из молодежных сериалов.

Это они все будут фотографироваться, напиваться в последний вечер, бросать монетки, удивляться «быстро прошло», и покатят чемоданы, вздыхая, к стоянке такси, и поедут в аэропорт молча, в раздумьях, почему почти всю жизнь мы не живем там, где бываем счастливы, о том, что такое счастье и что такое жизнь.

А он останется дома.

Дождь, он подставил ладонь. Но очень тепло. Душный, удивительно теплый воздух, о чем-то напоминавший ему. С улыбкой он оглядывался на зеленые поля и деревья.

– Такая будет зима, – пояснил таксист. – Или еще теплее.

Таксист – седеющие космы на затылке. Таксист легко пересекал двойную сплошную и крестился забинтованной в обрубок рукой на все встречные кресты – машину вел одной левой. Ловко вильнул и переехал посверкивающую змею, приподнявшую острую голову.

– Опасная? – он не сообразил, как сказать «ядовитая».

Таксист пожал плечами: откуда мне знать.

– Есть змеи?

– Полно. И вот такие, – таксист показал толщину забинтованной руки. – Вчера на террасе гадюку убил. А из спальни двух скорпионов вынес.

– Я думал, змеи уже спят.

– Не все. Позже. Но такие, – таксист опять показал руку. – Не опасные. Кусают маленькие, полосатые. Но не до смерти.

Выехали из дождя, справа в дымке лежало огромное озеро, они обгоняли фуры с болгарскими и турецкими номерами, их обгоняли мотоциклисты, с коленками, обернутыми клеенкой – от брызг.

Таксист часто поминал бога.

Греческого бога звали Евросоюз, он управлял всем.

– Плохо пахнет. Здесь люди свиней держат. Евросоюз не разрешает держать свиней ближе двести метров от жилья... Хороший автобан? На деньги Евросоюза построили. Опять дорожает электричество – Евросоюз требует. Видишь? – таксист показал на каменный акведук. – Восстановили, Евросоюз приказал.

– Кризис у вас?

Таксист сгорбился, словно его пнули в спину:

– Обидели весь народ. Словно мы ребенок, а Евросоюз нас с ложечки кормил: на, на, покушай! Это все немцы!

– Вам бы туристов. Вон сколько в Турцию ездит…

– Турки?! Турки русским в еду плюют. Это все знают! К ним почему едут? Потому что турки туристам задницу лижут! А грек задницу лизать не будет. Мы и так хорошо живем! Поэтому, – раскалялся таксист, – к нам все и едут. И нищие болгары. Арабы. И албанцы – эти вообще дикие, под деревьями спят. Армяне – скользкие все такие. Любого армянина спросишь: зачем ты сюда? А у меня бабушка гречанка. У всех, представляешь, бабушка! И ваши – понтийские греки…

– Из Грузии.

– Наркотики, криминал – все от ваших пошло! Мы до них спали, не закрываясь. Нет, надо уезжать. Мой брат в Лондоне, объекты строит. Говорит: ни за что не вернусь, разве у вас жизнь – в Лондон надо! Ты что приехал не в сезон?

– Хочу дом купить.

– В отпуск приезжать? У меня друг русский – Славик, начальник в каком-то городе, ну, типа дорожной полиции, он – три! – мезонета купил.

– Хочу здесь жить.

– Зачем?

– Чтобы стать самим собой.

Таксист недовольно помолчал, но не стал переспрашивать:

– Не покупай. Потом не продашь. В нашем городе – десять тысяч! – квартир стоят нераспроданные. Все брали кредиты Евросоюза, все строили… Через год все будет еще в два раза дешевле, – приехали. – Вот, деревня Афари, напротив димархии – мэрии, так? Сто двадцать евро, – так здесь говорят: «еврó».

Он отсчитал «еврó»:

– А как называют русских греков?

– Руссо понти.

– То есть я в деревне буду «руссо понти»?

– Нет, ты будешь «ксенос».

– А что это?

– Иностранец, – с такой осторожностью расправил меж пальцем двадцатку чаевых, словно впервые увидел бумажные деньги; поманил: нагнись сюда. – Все тебя здесь будут обманывать. Не покупай дом. Сделай пробный год, сними квартиру.

– У меня нет года, – и протянул еще десятку, словно подкармливал банкомат или быстро прожевывающего зверька.

Таксист плаксиво заулыбался, показывая «да что ж ты со мной творишь», но десятку выхватил, подрагивая от восторга:

– Ты не сможешь. Это немцы так могут. Спрячутся за забор, и чтоб вокруг никого. Русские так не могут, – взял еще десятку, растаяв в дрожащее ласковое масло, хватал за руки. – Брат, в любое время приезжай, у меня дом большой, мы – такие, что всем рады! Веселые! Добрые! Да мы как русские, брат! – поднятые руки таксиста танцующе затрепетали. – Да ты молодец!

Он бросил в таксиста еще десятку и зашел в кофейню напротив димархии, хотя таксист запел и вылез танцевать, чтобы позабавить лучшего друга.

В кофейне сидели старики и пожилые, напряженно глядя сквозь окно на улицу – перед собой и немного вверх, словно ожидая комету. Не шевелясь. Как подслеповатые, подземные зверьки, вылезшие в полдень на меловой откос, чтобы погреться и высушить шкурки. Двое сидели в шапках. Двое перебирали четки, в нужное время подбрасывая их с резким костяным щелчком. В углу телевизор показывал, как взбесившиеся слоны топчут людей.

К нему подошла старуха, похожая на ходячую шубу, на грифа с отрубленными крыльями: принести что-нибудь?

– Кофе, – он добавил по-русски: – Греческий кофе.

Старуха покачала головой: такого нет; перечислила все, что может:

– Латте, капучино, фраппе, эллинико.

– Эллинико.

– Щугар?

– Но.

Но старуха не останавливалась, функция «слушать» активируется после полного воспроизведения «говорить»:

– Или «но щугар?»

– Но щугар.

С кофе старуха принесла стакан воды – набрала из-под крана. Раньше он думал: откуда они берут столько воды? Чайниками ставят на столы. Так вот.

Риелтор опоздала. На час и без «простите». На сайте он рассматривал фотографию красивой девчонки лет сорока – светлые волосы зачесаны, насмешливые губы, готовые сказать, и много солнца за спиной, – приехала тяжело ступающая баба с крашеной белой копной и дряблой шеей, и столько колец на руках, словно пальцы вдеты в золотые пружины. На толстой маске из красок, закрывавшей лицо, как чужой, располагался черный набор для зрения: глаза и брови. Когда она раскрывала глаза пошире, наклеенные ресницы касались бровей. Он постеснялся спросить: это я вам писал? Складывал высоту каблука и платформы – сантиметров восемнадцать.

Она расстегнула плащ, открыв совершенно прозрачную блузку, взглянула на него, как умеют смотреть девушки – вглядываясь сквозь кисею и туман, словно после горя – сквозь щекотный, остывающий пепел.

Она пожаловалась:

– Вторые сутки мотаюсь. Встречи, проводы, осмотры, пляжи, сделки… Адвокаты, клиенты, – вздохнула. – Женатые мужчины… Через пять часов у меня падает еще один самолет, поеду встречать…

– Хотите спать?

– Хочу, чтобы эти самолеты никогда не кончались. Показы, объекты. Клиенты. Рестораны, – осуждающе: – Женатые мужчины, – хоть отрубай палец с кольцом, он заметил сигарету, гвоздем уже вбитую меж ее губ. – Коротко о Греции. Воду пьют с кофе, чтобы не было заворота кишок. Четки называются комболои. Перебирать и подбрасывать не так просто, но смысла в этом ни-ка-ко-го. Хотя есть анекдот. Грек (перебирая четки): этому должен, этому должен, и этому должен… (Подбрасывая четки) а пошли они все! – она рассмеялась, словно высыпалась пригоршня металлически звякающих предметов. – Мне кажется, вы боитесь ярких женщин… Все почему-то боятся… Гречанки хитрые и наглые. Если красивые – только до пояса, ниже – короткие ноги и широкий зад. Скоро зима. В прошлом году снег лежал тридцать два часа. В церковь ходят, но без тоски, не так, как у нас. Весело. На Пасху поп выступает на площади, а перед сценой барашек на вертеле жарят. И все пляшут.

– И вы так верите?

– Я очень верующая. Очень. Я очень верю в деньги. Через много прошла и газетами торговала за три еврó в час. Теперь ищу мужа. Чтоб культурный, состоятельный, – она заглянула под стол. – И дееспособный. А почему вы решили здесь покупать? Я бы советовала на островах… Крит. Итака очень красивая – голубые и розовые домики. Сходишь на берег и чувствуешь – здесь ничего плохого с тобой не может случиться. Тасос, Кос. Или Керкира? Но Керкиру испортили итальянцы – единственное место, где надо проверять счет в таверне.

– Я хотел подешевле.

– Какой у вас бюджет?

– Восемьдесят тысяч.

– Восемьдесят тысяч еврó?

Он ждал, ты все слышала.

Она обидно рассмеялась и на выдохе постарела лет на пять и (чего уж теперь) надела очки, хотя смотреть больше не на что.

– То, что вы хотели, за такой бюджет не купишь.

– Я думал, кризис…

– Кризис. И двести тысяч греков сдали номера с машин, чтобы не ездить. И каждый месяц по восемьдесят тысяч домов отключают от электричества – никто не платит! И дома не продаются. Но и цены особо не падают.

– Поторгуемся.

– Греки не торгуются. Тысячу еврó не уступят.

– Почему?

– Такой характер. Им кажется, главное – дом. А деньги – это так… Еще не скоро их Евросоюз научит. Это все ваши вещи? – вышли на пустую, мокрую улицу, дождь кончился, и пахло костром, в темноте шли вдоль домов и пустых участков – посреди каждого на цепи сидела страшная собака, в освещенном гараже старик опалял горелкой маленькие ульи. – Мэр этой деревни, – показала риелторша. – Обязанностей никаких. Занимается пчелами.

– Возле моря за такие деньги не получится?

Она от возмущения даже остановилась:

– Восемьдесят тысяч! Еще по тысяче двести адвокату и нотариусу. Мне! Еще налог – пятерка денег. Да и зачем вам возле моря? Дикая влажность – губительно для здоровья. Плесень! Хотите каждый год нанимать албанцев красить и белить? Как вы так рассчитывали?

– Я думал еще подкопить. Но рассчитывал, что квартиры – детям, и сумму на депозите на жизнь, если потом…

– Да какое «потом»?! Надо сейчас! Как я ненавижу это русское «вот потом»! «Потерплю, а вот потом», «вот выйду на пенсию и…», «отработаю и наконец-то…», «вырастут дети, и я уж тогда…», «подожду, а когда уж совсем припрет…», «вот будет миллион…», «вот если Путина еще раз изберут…»! Приезжают, смотрят – и ничего не покупают. Мы – потом! Немцы – деревнями скупают и строятся. Норвежцы. Англичане! А наши – потом.

Он все же хотел объяснить объективное: депозиты с капитализацией, в трех валютах, инфляцию, квартиры, одну из которых теоретически можно и сдавать, он часто подсчитывал «достаточное для нормальной жизни», в «продолжительность» подставляя «на сорок лет» – и сейчас (катилась сумка на скрипучих колесиках) он, замирая от страха, понимал: подсчеты уже не верны, и никогда не были верны, но он не мог, он не мог, и сейчас не мог, не хотел и не мог, должен, но не мог, не смел, от расчетов своих отказаться, все выходит, а получается – ничего не понимая, все равно «на сорок лет» – и это самое меньшее, мало ли как пойдет на оливковом масле…

– Ну, тогда хотя бы с видом на море.

– Месеа дороже на тридцать процентов. Дома «с видом» – месеа. Вот! Здесь можете пожить, десять еврó в сутки, а у бабки Марийки свободный исогео – первый этаж.

Много греческих слов (выучит, что успеет, что-то понимать), старуха в черном, маленькая, как подросток, отпирала дверь, споткнувшись о кошку.

– Зато тепло будет, у ее сына – завод топливных брикетов. Я вам завтра позвоню.

По стенам расходились провода, на крючках, прибитых на затылок к шкафу, висели мужские рубашки. Он переступал через детские игрушки. Два дивана, составленные углом у телевизора, застекленная посуда, огромная батарея отопления во всю стену, в углу кухни прилепилась раковина с трубой слива, косо уходящей в пол, спальню от стены до стены занимали две кровати, зажавшие меж собой тумбочку с лампой.

– Она предлагает принести газовый баллон, чтобы вы кофе согрели… Небольшой такой, одноразовый…

– Не надо, – он выпустил сумку из рук.

– А вот тут, – риелторша толкнула дверь, открыв сумрачное пространство, заполненное полками с упаковками туалетной бумаги, банками, ведрами, флаконами, сохнущими тряпками, гладильной доской, унитазом и стиральной машиной. – Форточку потом откроете, чтобы проветрить. Завтра позвоню. Хочу вам посоветовать: надо различать мир грез, из которого есть выход. И мир грез, из которого выхода нет.

Она пошепталась еще с бабкой Марийкой, проследила, чтобы он оплатил трое суток, и, когда вышли на крыльцо проститься, предложила:

– А может, это и купите? Локейшн у деревни удачный, кусок моря виден.

– А экология? – чувствовал себя плохо.

– Да здесь ничего не производится, кроме самогона и феты. Дом за чертой застройки, но легализовали. Десять лет назад реновация была. В кладовой калорифер, двести литров солярки в подарок.

Бабка кивала каждому слову.

– Солнечная батарея, водогрейка. Полы деревянные, но не гнилые. Но лучше плитку положить, она вам при плюс сорока даст прохладу. Шкаф вам оставят, из массива, видели в трапезарии? Такой в России две тысячи еврó стоит. Есть гостевой домик, но он апотики – оформлен как нежилое. Участок, – риелторша взглянула на полоску голой земли, огороженной сеткой, – бабка говорит, где-то вишня есть. И хурма. Вода из муниципального колодца. Хотите, на крышу можно слазить. Шифер, конечно, надо менять… Завтра позвоню.

Бабка Марийка что-то сказала, еще что-то сказала, сказала еще (заглядывая на крышу) – непрерывно, и он спрятался в дом, показав (сложенные ладони к уху) – буду спать! – проверка: свет включался, водопровод подавал воду, напор средний, но быстро завернул кран, чтобы не вытекало, открыл шкаф из массива, добротный, но и в шкафу хлестало время, он подставил трясущиеся от боли руки и с усилием удерживал против течения – быстро устанешь, нечего ждать.

Как и хотел, он остался один, как и хотел, где-то неподалеку от моря; на улице он прислушался – нет, и – нет, в духоте он не чуял даже запаха целебной воды, что спасает всех, иначе бы не стремились… Только подумал так, и ощутил плотное касание морского ветра, и понял, куда идти; спеши, придерживая локтем больной бок, в ту сторону. Далеко впереди по горам змеей поднималась дорога, обозначенная дрожащими парными огоньками, на небе сияла необыкновенно ярким и чистым светом звезда, а под ней – вдруг он заметил – на вершине невидимой горы горел крест.

Шел долго, но уверенно, словно бывал и в памяти отложилось, и шел еще долго после того, как на повороте справа и внизу открылась пустота, по которой полз паром в сторону Афин, разукрашенный гирляндами, как юбилейный торт, а за ним, крадучись, потянулись и расставились цепью рыбацкие огни; он спускался к морю, жадно оглядываясь на стонущие сигналы таксистов, но нет – это чайки кричали так, кружась во тьме, едва различимые, как комки снега в черной воде, кружась отдельно от своих криков.

Дорога нанизала на себя заправку, часовню, дома и стала улицей, улица привела его в порт, когда ветер усилился, и в море шла трудная, передвигающая тяжести работа – в темноте качались лодки, с такой силой, что стало ясно – канаты не удержат, когда люди уснут, все и случится, на не вышедшем в море траулере горел свет, за одним окном брился араб, за другим, побольше, четверо арабов молча сидели за столом – видимо, Евросоюз не разрешал им сходить на берег без документов. Он искал что-то последнее из необходимого этой ночью, пока не увидел зачехленный на зиму паровозик для туристов, припаркованный вдоль сквера, и обрадовался ему, как знакомому, – нашел, и пережидал ночь на лавочке напротив, и, казалось, почти не спал, и видел, как в сумраке в кроссовках с прыгучими подошвами пробежали первые люди, умеющие достигать поставленных целей, перекрестившись на собор Св. Тита; послышались первые голоса – молодожены, похожие на голландцев, совсем дети, прошлись вдоль моря, полоской песка потверже, взялись за руки, осматривая и запоминая навсегда просторы своего первоначального счастья и видя громады такого же счастья – в будущем, в это будущее единым взмахом бросили монетки – он зажмурился; летели самолеты – на запад; прошли две цыганки в одинаковых кофтах до колен, резиновые тапки на шерстяные носки – на него не обернулись; в порт плыл паром из Афин – всходило солнце, выкатывалось, еще не распустив лучи, паром грустно загудел, но совсем разбудила его музыка – три старика заиграли для прохожих у фонтана, где сходились дорожки, один – на баяне, второй – на местном струнном с длинным грифом, третий дул в волынку – музыка без слов, а потом один из стариков запел, в песне упоминались, конечно же, губительные черные глаза – мавроматья…

Его атаковали кошки, требовательно терлись о ноги, тыкались под колени, это их место, если сел – плати, – он неожиданно для себя рассмеялся и почувствовал «почти счастлив», сейчас позвонит риелтор, или после обеда, если поздно легла.

Он направился по сырой траве к морю и вдруг дико подпрыгнул и простонал, обнаружив у ног тонкое струение змеи с темным узором по зеленой спине, и бегом вернулся на брусчатку, и в свое – истинное месторасположение, оглянулся – змея поднималась изгибом на шершавое, как слоновья кожа, подножие пальмы – не так.

Ветер подгонял к берегу мутные волны, насыщенные песком, болтая туда-сюда белыми пакетами и вывернутыми локтями и коленями желтых веток или корней, каймой выложив нанесенные водоросли, – и море не такое.

Найти место без грязи и змей, здесь обещали пляжи под голубыми флагами. Мимо серьезных людей, толпившихся у букмекерской конторы, мимо рынка, где страшно кричали продавцы мидий и безмолвствовали продавцы самогона – такого чистого, что батареи бутылок с этикеткой «47°» казались пустыми, припекало солнце, и чудными казались местные встречные в теплых куртках с поднятыми капюшонами, из константинопольских автобусов высаживались последние отряды туристов, немцы (ни одного похожего на Гитлера и Геринга) и малорослые азиаты брели за поднятыми зонтиками добродушных и вороватых турецких гидов; скоро уедут, и он останется среди теней тех, кто сюда приезжает летом.

За накренившейся кормой корабля, с которого экскаватором выгружали песок, он увидел старика, запустившего в море игрушечную яхту – яхта описывала простейшие круги, повинуясь радиосигналу, но для верности была привязана леской к мотороллеру – скорее всего, старик не продавал, а доставлял себе удовольствие.

Кончился бетон, и по гальке он прошел верфь, где на скрепленных ржавыми болтами доисторических деревянных лыжах стояли рыбацкие лодки и яхты, и наконец ступил на песок, читая следы. Судя по следам, незадолго до него здесь гулял одноногий мальчик, трехметровыми прыжками, отталкиваясь левой ногой; городской пляж он опознал по укоряющему плакату с таблицей бесследного исчезновения всего. Газета бесследно растворяется в природе за два месяца. Пивную банку ржавчина дожирает двести лет. Пластиковый пакет – пятьсот лет. Рождество Христово, дорогие радиослушатели, находится от нас на расстоянии четырех пластиковых пакетов «Азбуки вкуса».

Усталость. Он забрался отдохнуть и погреться на каменную глыбу, рассматривал: меж камнями бьется вода, снял свитер и сторожил: не продует мокрую спину? Не хотелось бы простывать. И улыбался подрагивающими губами. Огибая выброшенные и разодранные диваны и холмы песка, на пляж выехала недорогая серебристая машина. Из нее выбрались парень с очень худой девушкой постарше и повыше. Девушка держала кота на руках. Он, боясь пропустить начало, долго ждал, когда они начнут трахаться или душить кота. Но ничего не происходило. Просто разговаривали, поглядывая на него.

Он сказал, чтобы услышать чей-то голос:

– Надо поесть.

Ничего не попадалось, все пьют кофе, на каждом углу, играют в нарды, одинаково подперев голову рукой, словно болят зубы; как спросить: где я могу завтракать, обедать? – но что это: он удивленно остановился – на угловом доме меж греческих флажков, похожих на клочки тельняшки, главным повис российский флаг – а под ним, расположившись на террасе, подстриженный под седого фельдмаршала краснолицый господин в бархатном пиджаке, опаленном малиновым шейным платком, развлекал собравшееся общество из двух старух, подростка и собаки в ошейнике доскональным воспроизводством резкого звука откупориваемой бутылки с помощью указательного пальца и напряженной щеки. Несмотря на то что сам звук, собственный редкий талант и внимание публики доставляли ему несомненное наслаждение, господин в бархатном пиджаке сразу понял про него все и простер руку над головами:

– Русский? Прошу.

В гостиной возле камина в низком кресле сидела маленькая, усталая женщина, выводя маркером на бумаге А4 кишечные завитки. Из камина несло сыростью.

– Работаете? – спросил он. – Вы художник?

– Депрессию надо нарисовать. И потом бросить в огонь.

– Жена! – воскликнул господин. – Пять лет я ждал этого дня. Мы больше не единственные – человек решил переехать в Грецию! Много желающих, да мало избранных! Где остановились?

– Афари.

– Хорошая деревня. Поднялись на гашише. Завтра перевезу к нам, будете спать на кухне. Много не возьму – пятнадцать еврó в сутки, приемлемо? Что с домом? – выслушал и рассмеялся. – Риелтор сегодня не позвонит. В Греции «позвоню завтра» означает «никогда», – снял кошку с ноги с пояснением: – Она у меня флегматик. Риелторы здесь орлы – не пнешь, не полетит! Лени-и-вые… Объекты дешевле полумиллиона их не интересуют, – подскочил и маятником прошелся. – Да вы за свои восемьдесят тысяч еврó!!! – потряс воздетыми руками, – получите муки выбора! Дом сто квадратов, участок, бассейн и козье стадо! А козье молоко – в два раза дороже коровьего! Друзья нам помогут.

Его жена бросила листок в камин и, нервно задрав плечи, прошла на кухню.

– Мы здесь счастливы! – господин воскликнул словно не ему, а жене, и потише продолжил: – Если бы не зима. И кризис. Дом наш дешевеет и дешевеет. Продать не-воз-мож-но…

– Зато море.

– Да вот оно! До хорошего пляжа – сорок минут. На машине.

– В прошлом году ездили, на неделю, – подтвердила будто бы плачущая жена, сквозь салфетку или полотенце.

– Вы хотели покушать? Вперед! – господин накинул пальто. – Морепродукты или мясо?

Жена неожиданно громко воскликнула:

– Не давайте ему заходить в бар! Ну пожалуйста!

На улице господин прошептал, озираясь на окна:

– Она у меня флегма. Единственный недостаток – родственники. Жениться надо на бездетной детдомовке. Чтобы никто не тянул из дяди Вити еврó.

– Почему вы уехали?

– Потому что ненавижу грязь, хамство и злость во взгляде каждого прохожего. И устал бояться. Каждый день жить в страхе, что придет Путин и все отберет.

– У вас был бизнес?

– Продажа ортопедических матрасов в Воронеже. Входил в пятерку крупнейших по этой теме. Все продал и положил на депозит. Рассчитал, процентов мне хватит. Но я плохо посчитал… Так, мне требуется восстановить силы, – господин толкнул неприметную дверь с небольшим мутным окошком, и они оказались в грохоте музыки, гвалте и дыму – баре, набитом молодежью и красивыми курящими женщинами средних лет. – Эй, малый, – официант нашел им столик, – сделай мне на два пальца узо, все остальное – апельсиновый сок из коробки, – господин со злостью огляделся и, никого не стесняясь, процедил: – У-у-у, дармоеды! Кризис – а никто не работает! С двенадцати часов уже все сидят в кафенио или бараки и пьют. Молодежь по пятнадцать лет учится на архитекторов и адвокатов, а работать ни один не пойдет. Работают только албанцы, цыгане да болгары. Кризис! Деньги все прожрали. Но жрали все! Знаешь, чем отличается Россия от Греции?

– Скажи.

– Здесь обнаружили, что в больнице, в которой не было сада, числилось двадцать садовников. В России эти деньги украли бы главврач и главбух. А здесь – двадцать человек приходили и получали зарплату. Здесь работают таксистами, оформив инвалидность по зрению. Здесь получают пенсии за стариков, похороненных пять лет назад. Все прикидываются бедными, внаглую ничего не платят, обложились справками и бумагами, а я – ксенос – я так не могу! – кивнул официанту: – Повтори. На три пальца узо.

– А чем русские отличаются от греков?

– Я чувствую, что я круче всех и любому дам в морду! Греки вот так дерутся, – он поднялся и свободно, словно они были в чистом поле – одни, показал, как подпрыгивая, сходясь и расходясь, легонько сшибаются грудью в грудь петухи, – и с сожалением вернулся за стол. – Но здесь нельзя, понимаешь, ни на кого руку поднять, сразу полиция, суд… Отопление, конечно, дорого обходится. Солярки сжирает на двести еврó в месяц. Утеплил фасад, но результата пока не заметил. Думаю электрокотел поставить, но работа – знаешь, какая дорогая? А бензин шестьдесят восемь рублей литр?

– А где здесь кладбище?

– И за кладбище дерут – двадцать еврó! Но главное – солярка. И зима. Такая зима… – он зажмурился. – Все разъезжаются, и живешь как в Чернобыле… Так, не надо их баловать! – ловким движением господин забрал оставленные человеком чаевые и поместил на хранение в свой брючный карман.

Даже жарко, лавочки, кресла и диванчики на набережной заполнили счастливые люди.

– А в Москве минус двенадцать.

– Зато солярку не надо оплачивать, – мрачно заметил господин, но потом что-то вспомнил и повел расставленными словно для объятия руками вокруг. – Как красиво у нас! Самый красивый город в Греции! Нигде нет такой красоты!

Он постеснялся сказать, что в каждом греческом городе видел все это: турецкая (венецианская) крепость на горе, старый город вокруг остатков византийских стен, здание арсенала, археологический музей в коробке из-под обуви, фотограф с парой попугаев, заботливо чистящих друг другу перья, – идеал супружеской любви, мечеть на древнехристианском фундаменте, выдающиеся физиогномисты и полиглоты на входе в рестораны, зазывающие туристов на всех языках мира, – распорядитель ресторана у фонтана Морозини еще издали обрадованно махал им рукою так, словно они здесь обедали раз в неделю, – вот ваш столик; они опустились под облако лаврового дерева, заполненного пернатым гомоном и шуршащими перелетами. Фонтан окружали рестораны, густо усаженные немецкими пенсионерками – они сидели по-птичьи неподвижно и молча, поблескивая очками, редко и резко поворачивая головы. Ели только греческий салат, пригубливая из толстостенных стаканов дармовой напиток от заведения.

Сильный, но жаркий ветер трепал и заворачивал уголок меню и теребил волосы на затылке.

– Бутылку узо! – господин осторожно выглянул поверх развернутого меню. – Вкусная рыба барабулька. Но дорогая. Раз в год могу себе позволить.

– Закажите себе, пожалуйста.

– Тогда я на свой вкус.

Он все оборачивался радостно на море, вот оно – повсюду, все заканчивалось, и больше он не спешил; показал «нет-нет» старику, предлагавшему лотерейные билеты. Далеко, а все равно кажется – просто отдаленный район Москвы, где он редко бывает. Лишь бы с каждым днем так не казалось больше и больше.

Господин с удовольствием наполнил рюмку и отрекомендовал местную водку:

– Понюхайте. Как?

– Не знаю чем. Как лекарство.

– Пахнет анисом! А местные пьют самогон. Официально – из винограда, а по правде – из всего, что грек найдет утром под деревом. И почему не спиваются… Целыми днями пьют! А я, – налил еще и показал на бутылку, – погибаю, – вытер глаза и с притворным радушием поприветствовал знакомого официанта, – ограниченный народ. Женщины говорят только: сегодня сготовила то-то, завтра буду готовить то-то. Мужчины: сегодня вот что сожрал и что завтра буду жрать. Или кого трахнул. Но здесь с этим не очень, – и в задумчивости уставился на пожилую туристку с ногами, скрученными из дряблых канатов, – она подошла к официанту, тронула его руку, погладила и пощекотала рубашку на груди, в том месте, где, по ее расчетам, располагался сосок.

Еда.

– Так, барабулечку мне. Вам ципура – это как дорадо, только в два раза дороже. Потому что растет в диких условиях. Это баклажаны, а это такие вот кабачки. Это что-то вроде местного йогурта с огурцами и чесноком. А это вам травка – дикая трава, растет высоко в горах. Особые люди собирают. Ее кушают с рыбой. Я попросил, вам ее заправили свежим оливковым маслом и солью. Она выводит холестерин.

Ничего из того, что он мог бы съесть. Только толстые ломти мягкого хлеба.

– Не нравится? Тогда скажу, чтобы мне завернули с собой, – себе господин заказал еще огромную котлету, накрытую папахой из сметаны или чего-то похожего на сметану, и в конце обеда так уморился, что еле жевал, вздыхая и держа руку на животе. – Все здесь вкуснее. И свинина. Я уже молчу про козлятину. По картошке только скучаю… – бормотал, ослабляя ремень. – Друзья помогут найти дом. Заживем. А настанет зима, вместе будем выть. Взойдет луна, мы сядем и завоем. Будем с тобой выть!!! Зимой – не-вы-но-си-мо. А зима уже совсем скоро, бак для солярки должен быть полон.

Улицами старого города они взобрались на холм, и он оплатил билеты за осмотр крепости. Внутри валялись пушки, похожие на отрубленные пальцы. Кусты и даже деревья карабкались на стены бывшей тюрьмы. В углу казармы сложили ядра. Больше нечего смотреть.

По неогороженным ступенькам они полезли на стену, чтобы выглянуть меж зубцов. Здесь, наверху, ветер уже не задувал, а бил – повалив рекламный плакат, поднял и погнал пыль меж пиний или чего-то такого же, вечнозеленого, они поднимались не шагами, а прыжками, потому что одновременно проваливалась в ров земля, он уже хватался за стены и ненадежные колючие заросли, чтобы не снесло ветром, зачем мы сюда, а господин, покачивая пакетом с едой, весело учил:

– Правило в жизни простое. Никогда не отрывай вторую ногу, если крепко не поставил первую. Вот! – сияющее море простиралось повсюду, по морю катились длинные волны, украшающие себя пенными гребнями задолго до берега. Небольшие облачка быстро проходили по небу, и было видно, как скользит по земле их тень. – Видишь? – в дымке поднималась гора. – Это же Афон. А до него сто километров! А вот здесь высадился апостол Павел, когда ему во сне явился муж в македонской одежде и попросил: приди к нам, – пальто господина распахнул ветер, в кармане торчала захваченная из ресторана бутылка водки, речь его расплывалась, как чернильная надпись под каплями воды, господин смотрел слезящимися глазами на север и кому-то кричал: – Дальше без меня! Понятно? Дальше без меня!

– Еще гостиница для дервишей есть, – господин звонил, отвечал на звонки («Ничего я не пил, мы же по горам лазим!»). – И памятник основателю египетской династии можно осмотреть… Но пора чуть-чуть пополнить мои силы, – и они зашли в бар, примечательный глыбой базальта, торчащей из стены, и гирляндой клеток с канарейками.

– А напротив – гимназия, бывшее здание болгарского гестапо, где убивали греков. А вот мои друзья – хотят с тобой познакомиться.

За столиком у подоконника, украшенного старой швейной машинкой и утюгом, расположились трое грузин или греков, похожих на грузин. Веселый и ласковый, с танцующими пальцами. Еще один – с избыточной телесной массой, настолько погруженный в мышцы и жир, что смотрел на мир из собственной глубины, иногда в ней совсем утопая. И беспокойный – опухшие веки его берегли глаза, перенапряженные сдерживанием каменного, постоянно сползающего лба.

Господин что-то показывал им украдкой из-за его спины.

– Мы друзья, – начал большой. – Мы не такие, как турки, которые всюду ищут выгоду: деньги, деньги… Не такие, как немцы – холодные, сразу прячутся в раковину и думают, что мы их будем обманывать. Мы – прямые. Не такие, как местные, которые, – он тяжело поднял и чуть скрючил руку, – все время, понимаешь, с каким-то поворотом… Найдем хороший дом, подешевле.

– И гражданство можно, – добавил беспокойный. – Где-то пятьдесят тысяч еврó будет стоить.

– Мы все из России, – сказал ласковый. – Деньги хорошие делали, а когда нельзя стало деньги хорошие делать – сюда переехали. Моя жена до сих пор скучает. Она в «Детском мире» на Лубянке работала, деньги хорошие делала. Я говорю: не скучай, ты сейчас там не сможешь деньги хорошие делать.

– Знакомства у нас во всех сферах, от... – большой показал распухшим пальцем на небо, – до хулиганов.

– Послушай, брат, – ничего, что я тебя так называю? – беспокойный потрогал плечо человека ледяной рукой. – Я недавно был в России. Там мне были деньги должны. Там, – всплеснул руками, – ничего не изменилось! Школа моя стоит такая же облезлая. Я приготовил пятьсот еврó, думаю, директор попросит, я дам: на, покрась. Но он такой, знаешь, – беспокойный изобразил задом танцующее движение, сотрясая стул, – ничего не сказал.

– Но мы хотим тебе по жизни серьезно помочь, брат, – большой сжал и разжал кулак, явно радуясь, что сигналы мозга еще преодолевают слои жира и мышцы послушны ему. – На Тасосе, здесь остров есть – Тасос, продают очень хорошую гостиницу на самом берегу. Продают три брата. Они уже стареют, не хотят, чтобы дети-внуки ссорились: эй, а какая твоя доля?! а моя такая доля! – зачем? Гостиница – чудо! Собственный пляж. Все хотят купить. Немец один приезжал, как увидел – все продаю и куплю! Загорелся. Из Волгограда один. Тоже очень хочет. Но мы хотим тебе помочь и уговорим, чтобы продали тебе. Такая там красота: сосновый лес, белый песок, море… – большой попытался причмокиванием дать более полное впечатление, но понял: недостаточно. – Завтра поплывем, ты сам должен увидеть.

– И самое главное: англичане на два года вперед выкупили все номера. Два года будут туристы, – ласковый сам удивлялся: он никогда не думал, что так бывает. – Ничего делать не надо, – он завалился набок, приоткрыл рот и сонно подзакатил глаза, показывая человека, которому в рот с расположенной над ним ветви сочится густая, сладостная жижа. – Только получать. Как все хотят. Ты скажешь: я вас не знаю…

– Я вас очень хорошо знаю, – сказал он. – Я вас много раз видел и все знаю про вас.

Друзья зависли на долгое мгновение. Потом по очереди переглянулись, словно из глаз в глаза перепрыгивал небольшой зверек, поглядели человеку за спину, где должен был размещаться господин, но там, похоже, никого не было.

– Э-э, – сказал большой. – М-м-м…

– Может быть, в аэропорту? – беспокойный из последних сил удерживал чернеющими веками лоб. – В какой период?

– Если ты имеешь в виду, – большой все-таки поднялся на поверхность, – тот период, когда все мы как-то пробивались по жизни… То, что касается меня, то это была чисто милицейская подстава. Провокация. Особенно второй раз. С той, что якобы было четырнадцать лет…

– Ррр-рры!!!!! Р-р-р-ры! Ррррррр-ррры!!!!

Все вздрогнули – господин, нацепив маскарадную медвежью голову, вдруг выскочил на середину бара и рычал, ревел, расставив лапы, косолапил и приседал:

– Р-р-ры-ы!!! – что-то почуяв, оборвал себя, сдвинул медвежью личину на затылок жестом хоккейного вратаря, открыв багровое лицо. – Это я пошутил. В плане юмора. Мы же медведи. Давид, ты же не обиделся? Коста!

Он поднялся, вышел на улицу. Сначала он спустился к порту мимо парикмахерской, кофеен, кошек, ждущих подачек у рыбных ресторанов, и пустых магазинов – после обеда все вымирает, он про это читал. Но от подножия горы, застроенной старым городом, повернул не направо – в порт и на набережную, а налево, под обрыв, вспугнув галок, заселивших крепостную стену.

За стройплощадкой (плитами укрепляли пирс) он нашел дорожку, вырубленную в скале для туристов, и двинулся по ней – сперва чуть вверх, а потом ниже и ниже, пахло жаркой травой, летали бабочки на расписных крылах, исчезая всякий раз, когда он доставал айфон, чтобы сфотографировать, чтобы переслать никому, – море другое здесь, синее, как небо, как будет летом, когда пройдет зима, что ему предстоит; дорожка кончилась у плоского камня, дальше все желающие могли прыгать с глыбы на глыбу у самой воды, спасаясь от брызг, дальше глыбы поднимались, и дорожка возобновлялась, даже с железными поручнями, помогая обойти гору вокруг и закончить прогулку примерно в том же...

Ровно посередине – на косо легшей, до самой воды, плите он остановился.

Но не успел сказать: «Все равно жалко будет уезжать», потому что заметил на камне горку снятой одежды и спортивные тапочки. В море спокойно плавала женщина. Вот сейчас обернулась и смотрела на него.

Наверное, гречанка. Если гречанке не холодно, то уж ему-то. Он и на Балтике, и в океане… Это у них зима, для русских – это самое настоящее лето!

Человек отошел чуть в сторону, чтобы женщина не волновалась за свое добро, разулся и потрогал ногой воду: а ничего вода, даже теплая. Вода, это все знают, нагревается медленней воздуха, но и намного медленней отдает тепло.

Главное – быстро раздеться и пулей зайти. Побросав одежду, дрожа от паскудного ветра, он скорей-скорей спустился к воде, больно спотыкаясь о гальку, и, вздохнув, вывернувшись до самых гниющих внутренностей, бросился в воду, обезумев от холода, с ревом вынырнул и поплыл, забил руками, ногами, цепляясь за тепло, и победно, вертанувшись с живота на спину, и обратно, написав никому «а я сегодня купался», – женщина оказалась рядом, приветливо улыбнулась, как равному, их поднимала одна волна, человек увидел, как буйками колышутся ее груди – вода соединила их странной, возбуждающей близостью, словно они больше, чем обнялись… Женщина тоже почувствовала это и, неловко улыбнувшись, отплыла чуть в сторону и, запрокинув лицо, посмотрела на солнце, и он – также лег на воду и посмотрел на то, что никогда нельзя увидеть до конца – в слепящее; и быстро поплыл в сторону Афона.