Соберись, тряпка

*

Нью-Йорк и февраль представля­ют собой едва ли не худшую мыслимую комбинацию места и времени. ­Менее манхэттенский месяц трудно придумать – куцый, промозглый, бесснежный, и праздники в нем тоже какие-то не нью-йоркские, отдающие скорее ­торговыми центрами Среднего За­пада. Первую половину февраля ­благородные витрины Пятой ­авеню оскверняет бордово-бар­хатное буйство, приуро­ченное к Дню свято­го Ва­лентина; за ним следует неизменно застающий всех врасплох праздник в честь дня рождения Джор­д­жа Вашингтона, суть которого ­меняется с расположением апострофа: то ли это день одного конкретного ­президента (President's Day), то ли всех сразу (Presidents' Day).

Тот классовый сегмент Нью-Йорка, для которого ни лишний выходной, ни лишняя коробка шоколадных конфет особой ценности не несут, игнорирует официальный календарь. У него свой праздник длиной ровно четверть короткого месяца – Неделя моды. Для десятков тысяч людей, ежедневно собиравшихся в тени грязно-белых шатров в Брайант-парке, февраля не существовало вообще: они уже жили осенью 2009-го, когда скользящие по подмосткам облака шелка и шерсти поступят в продажу. Помимо фантастических в прямом смысле нарядов Зака Позена (с треугольными футурис­тическими плечами а-ля Грейс Джонс), больше всего на Неделе моды ­радовали две вещи, причем взаимоисключающие. Во-первых, «эффект Обамы» на подмостках – в дефиле приняло участие гораздо больше темнокожих моделей, чем раньше; а во-вторых, неколебимость российской гегемонии в мире манекенщиц. Самый большой фурор среди новичков произвели две Вики: одна с абсолютно непреодолимой для американца фамилией Куропятникова, другая более или менее произносимая Сасонкина.

**

Если продолжать рассматривать Неделю моды как машину времени с полугодовым радиусом действия, то открывшаяся перед нами картина ближайшего будущего печальна. За кулисами царило депрессивное настроение: после ­вялого праздничного сезона почти все торговцы урезали заказы на следующий год. В зале молодые люди гетеросексуально-банкирского вида вместо того, чтобы глазеть на моделей, крутили колесики своих BlackBerry с тихими, но ­слышимыми вздохами. Пятьюдесятью кварталами южнее продолжала разваливаться экономика США. Рынок, по выражению знакомого финансиста, «не то чтобы сдох – он сдох в ноябре – а начал разлагаться». В первый день Недели моды, когда демонстрировал свою ­осеннюю коллекцию дизайнер Джейсон Ву (автор инаугурационного платья Мишель Обамы), индекс Dow Jones стоял на отметке 7850; к показу нового Ральфа Лорена он докатился до 7365. Большинство посетителей вышли из шатра ощутимо беднее. Садисты из New York Times, интервьюируя одного безутешного банкира, не преминули заметить, что «на его кашемировом пальто не хватало пуговицы».

Дизайнеры боролись с общим унынием как могли. Больше всех отличился Diesel, устроивший в витрине своего магазина трудноописуемый кризисный хэппенинг под названием Diesel Dinner. Витрина была замаскирована под срез небогатой нью-йоркской квартиры, с облупленным радиатором и пожарной лестницей за фальшивым окном. Посередине стоял стол, за которым сидели собственной персоной ­четверо главных клубных тусовщиков восьми­десятых и начала девяностых: гламурные персонажи без особых занятий Ри­чи Рич, Кенни Кенни и Патрик Мак­до­нальд и неизвестный мне трансвестит. Они без особого энтузиазма изображали званый обед, периодически чокаясь и имитируя взрывы куртуазного ­смеха. Тусовщики были не первой молодости, и сидеть в витрине им тоже явно претило. Выглядело все это чрезвычайно печально – эффект, которого Diesel, кажется, и добивался. Немного постояв ­перед этой витриной в скудной ­компании пя­ти-шести других ротозеев, я ни на какие модные показы ходить больше уже не хотела. Особого желания купить джинсы Diesel тоже, кстати, не возникло.

И не у меня одной – люди вообще стали меньше тратить денег. Февраль ознаменовался закрытием сотен ­магазинов, баров и ресторанов. В какой-то момент стало казаться, что под угрозой сама культура маленького магазинчика, так называемого Mom & Pop, «мама и папа» (или двух пап, как в случае единственного в Нью-Йорке книжного магазина для геев, Oscar Wilde Bokstore, тоже закрывшегося в этом месяце). К концу февраля, правда, вздохи приутихли. Стало понятно, что дожившие до марта ­выкрутятся. Нью-Йорк внезапно обуяло настроение «соберись, тряпка». Итальянский ресторанчик Sandro's начал продавать спагет­­ти по цене «первых трех цифр Dow Jones» – чем ниже падает индекс, тем дешевле макароны. На более глобальном уровне мэр города Майкл Блумберг объявил о создании сорокапятимиллионной программы по переобучению оставшихся без работы банкиров в частных предпринимателей: его остроумная инициатива предлагает ветеранам Уолл-стрит льготные займы (так как ставки все равно паршивые) и бесплатные офисы (так как коммерческая недвижимость все равно не продается).

***     

Анна Нетребко тоже «собралась» и вернулась на сцену Метрополитен-опера, где исполнила партию Лючии в опере Гаэтано Доницетти «Лючия ди Лам­мермур». После рождения ребенка Не­требко полгода не выступала, поэтому все билеты на четыре представления были ­распроданы давным-давно. Известны случаи, когда оперные певицы после родов ­теряли голос – с Нетребко ­ничего подобного не произошло. Зрители, половина из них русские, были довольны и ее исполнением, и ее красотой. Впрочем, газеты злословили, что Нетребко не даются высокие ноты. Правда, про ее партнера Роландо Виллазон писали, что он вовсе хрипит и поет на полтона ниже, хотя и не рожал.

Несмотря на некоторое недовольство высокими нотами Нетребко, в ­воздухе наблюдалось некое духовное ­сближение кризисного Нью-Йорка с Москвой. Од­ним из наиболее востребованных культурных экспортов России ­оказался опыт по части пове­дения в ­условиях финансовой катастрофы. В связи с предстоя­щим судом над мегааферистом ­Бер­ни Мэ­доф­фом на National Public Radio вспомнили авантюру МММ и даже пустили в эфир пару переведен­ных рек­лам с Леней Го­луб­ковым. Куль­турный центр 92 Street Y организовал серию лекций «Искусство патронажа: как это делали в России», пытаясь пробудить у еще оставшихся при деньгах миллионеров тягу к меценатству. Первая лекция рассматривала роль Саввы («Сэвы») Морозова в учреждении МХАТа. «Ну и как? – спросила я у курящего на выходе мужчины состоятельного вида (на его кашемировом пальто были все пуговицы). – Откроете свой театр?» Тот смерил меня взглядом и отрезал: «Я актер. Я пришел послушать про Станиславского. А мне тут про купцов».

****       

Искусство и коммерция сошлись более гармонично, как это им удается каждый год, 22 февраля, на церемонии ­вручения «Оскаров». «Оскары» – праздник лос-анд­желесский, и Нью-Йорк к нему всегда относился с легким недоверием. (У нас ту же функцию выполняют театральные «Тони» и телевизионные «Эмми».) Тем не менее в былые годы журналы Vanity Fair и New York устраивали приемы по этому поводу, с не доехавшими до Голливуда «звездами» категории «Б» в качестве свадебных генералов. На сей раз самым пышным из доступных мне мероприятий оказался вечер в безымянном баре в Вест-Вилладж, организованный безработным журналистом по имени Джесси Оксфельд. «Мне тут объяснили, что "Оскар" – это как "Тони", но для кино, – гласил текст его пригла­шения. – Как повод выпить сойдет». Кинозвезд любой категории в баре не наблюдалось, и единственный настроенный на «Оскары» телевизор работал без звука. Бледные от долгой зимы и профессиональных неврозов коллеги молча передавали друг другу кувшины с пивом Brooklyn Lager. Но и в этом что-то было. В феврале нет смысла притворяться Лос-Анджелесом: все равно никто не поверит. Можно просто побыть собой. В этом плане февраль – самый нью-йоркский месяц. С