Ардис*. Как спасали запрещенную русскую литературу

*1. Название усадьбы в романе В. В. Набокова «Ада».

2. Острие стрелы.

3. Страсть как стрела Амура.

Прошло уже почти тридцать лет, но я навсегда запомнил сентябрь 1984 года – тогда я впервые молился Богу. Не потому, что это было у меня в привычке, – я даже не помню, верил ли я до этого или нет. Просто не знал, как еще я могу помочь человеку, которого никогда не видел, который жил на другом конце света, был безнадежно болен, умирал, но которого так любили все взрослые вокруг меня: мой отец, его вторая жена, Таня Лоскутова, ее мама, их бесчисленные друзья. Была глубокая ночь. Я лежал и молился в темноте крохотной комнатки Таниной аэропортовской квартиры. За стенкой – приглушенные голоса. На кухне было много народу, они тихо разговаривали, выпивали, курили и, вероятно, то и дело оглядывались на гнетуще молчавший телефон.

Утром мне сказали, что Карл умер.

Что я тогда знал про Карла Рэя Проффера? Только то, что он болел раком и умер молодым. И что для всех, кто был вокруг меня, неотесанного подростка, это стало большим несчастьем.

Потом я увидел ее – высокую, стройную женщину с какой-то огромной всепобеждающей улыбкой – у нас тогда улыбались иначе: мелко и обреченно. У нее были лучистые голубые глаза, умные, цепкие, а главное – совершенно хулиганские. Она шла в вихре своих роскошных золотистых волос так энергично, так целеустремленно, словно впереди оставалось не жалких три метра до стенки, отделявшей нас от соседей, а простиралась целая взлетно-посадочная полоса Шереметьева. Когда она появлялась, квартира вдруг становилась тесной, плотно утрамбованной огромной энергией этой женщины. Ее речь, напротив, журчала нежно, какой-то серебристой струйкой-мелодией, плескавшейся по острым камешкам американского акцента. И этой мелодии так соответствовало ее волшебное имя – Эллендея. Нет, она не могла быть ни Джессикой, ни, прости господи, Амандой. Только Эллендеей. И только такая женщина, которая была лично знакома с Набоковым, писала диссертацию по Булгакову и разбиралась в русской литературе XX века лучше многих российских филологов, могла подарить мне, подростку, не какую-нибудь очередную книжку, умную и толстую, а пачку презервативов: «Ну, Колья, тебе это понадобится, ньет?»

Я был мальчиком из интеллигентной семьи, и, признаюсь честно, подарок Эллендеи понадобился мне не скоро. Не исключено, что я воспользовался им уже после того, как прочел изданные Карлом и Эллендеей Проффер книги Набокова, Булгакова и Бродского, по крайней мере некоторые из них. Это были тоже ее подарки. Не всегда мне конкретно, но моему поколению, всем нам. Думаю, многие, как и я, прочли своего первого Набокова, первого Ходасевича, первого Бродского, первого Искандера, первого Войновича, первого Лимонова и даже, возможно, первого Булгакова и первого Аксенова именно благодаря «Ардису».

Книжки «Ардиса» с неизменной каретой Фаворского на форзаце – не менее, если не более культовый предмет позднесоветской эпохи, чем джинсы Levis или кроссовки Adidas. И уж, конечно, гораздо более снобистский, коль скоро я пишу эти строки для нашего журнала.

Константин Эрнст рассказывал мне, будто бы впервые познакомился с Леонидом Парфеновым, когда сам был школьником. В Ленинградском университете имени Жданова, где к тому моменту уже учился Леонид Геннадьевич, что-то случилось со столовой, и студентов пустили перекусить в расположенную поблизости школу. Леонид Геннадьевич держал под мышкой свежий том ардисовского Набокова и имел, соответственно, вид недосягаемо величественный для простых смертных. Вероятно, он уже собирался приступить к сосискам, когда к нему вдруг обратился некий старшеклассник, которым на тот момент и был будущий генеральный директор «Первого канала»:

– Это ардисовский Набоков?

– Да.

– А что именно?

– «Лолита».

– Дайте, пожалуйста, на одну ночь, очень вас прошу.

– Конечно, не дам.

Говорят, что теперь Константин Эрнст обладает чуть ли не самой полной коллекцией ардисовских изданий не только в России, но и в мире. Всего «Ардис» с 1971 по 1996 год выпустил двести двадцать семь книг на русском языке. Это помимо множества переводов, нескольких сотен исследований русской литературы на английском и двадцати четырех томов журнала Russian Literature Triquarterly, который сыграл огромную роль в распространении знаний о русской культуре в США.

Уже через год после смерти Карла Проффера, тогда почти неизвестного мне, но горячо всеми любимого, Иосиф Бродский скажет: «Если бы не слепящая боль его последних дней, он вполне мог бы заметить, что покидаемый им мир выглядит или как минимум мыслит иначе, нежели мир, который он знал всего лишь пятнадцатью годами раньше; эту разницу он мог бы частично зачесть и на свой счет. Запряженная лошадьми коляска – это «марка» «Ардиса», издательства, которое Карл Проффер с женой Эллендеей основали в начале семидесятых годов. Этот дилижанс наглядно иллюстрирует знаменитую пушкинскую фразу: «Переводчики – почтовые лошади просвещения». Во многих отношениях «Ардис» действительно стал дилижансом, преодолевавшим громадную, временами весьма враждебную территорию – я имею в виду реальность русской литературы за последние сто лет…

То, что Карл Проффер сделал для русской литературы XX века, сравнимо с изобретением Гутенберга, ибо он снова начал печатать книги. Издавая по-русски и по-английски произведения, обреченные никогда не видеть черноты шрифта, он спас многочисленных русских писателей и поэтов от забвения, искажения, неврозов, отчаяния… Он делал то, что делал, из простой любви к русской литературе… Он просто хотел, чтобы она была, существовала в печати, на бумаге, стояла на ногах наравне с другими и была с ними сравнима. Он не мог стерпеть, когда у него на глазах ее мучили, увечили, оскорбляли. Но, в отличие от многих, разделяющих эти чувства, он решился действовать. Или, говоря еще проще, он сделал для русской литературы то, что сами русские хотели бы, но не могли сделать.

За это, за возвращение русской литературе ее целостности и достоинства, мы ему благодарны. Обычно, когда человек читает книгу, он редко думает об издателе: благодарность достается автору. Однако специфика русской истории сделала издателя не менее важной фигурой, чем писатель; она привела к значительному сокращению этого различия… Если Карла Проффера будут вспоминать вместе с его авторами, то потому, что, подобно им, он действовал исходя из внутренней необходимости. Следует добавить, однако, что в его случае эта необходимость не была окрашена неизбежной у авторов примесью ­эгоизма».

Николай Усков: Мне хотелось бы понять, как случилось, что вы с Карлом заинтересовались русской литературой? Не слишком тривиальный выбор для американских молодых людей.

Эллендея Проффер: Ну, у нас было по-разному, между Карлом и мной разница в шесть лет. Его поколение – это поколение холодной войны. Россия стоит как гигант на горизонте. Но, конечно, особенно никто не интересовался русской литературой, русским языком или историей. Так и для Карла это было что-то фантастическое. Он рос в семье инженеров, которые не окончили даже среднюю школу. Отец Карла начинал у станка General Motors, когда ему было семнадцать лет. Ради работы он переехал из Оклахомы в Мичиган, начинал простым рабочим, а закончил свою карьеру директором, топ-менеджером громадной производственной системы, у него миллион авторских патентов на автоматизацию этой системы. Хорошие мозги, творческий склад ума, при этом в доме не было ни одной книги. Думаю, ни отец, ни мать Карла их просто не читали. Но очень рано у Карла проявились какие-то способности. Он был еще пионером, ну то есть бойскаутом, ему четырнадцать лет. И в Калифорнии проходило тогда большое шоу одного нашего знаменитого комика для пионеров. Попасть туда не было никакой возможности. Молодой Карл идет в газету своего маленького города в Индиане и говорит: «Я буду вашим корреспондентом». Они дали ему пропуск, и он написал статью, которую затем напечатали. И это при том что он в тот момент ничего не читал. Дальше он стал баскетболистом, был настоящей звездой средней школы, но в Мичиганский университет пошел только потому, что его друзья туда пошли. Он даже не думал университет заканчивать. Учился очень хорошо, но оказалось, что был слишком слаб для баскетбольной команды, он был на втором месте, а это для него не то. Итак, первый год в Мичигане. Карл думает, какой язык выбрать.

Это какой был год?

Карл родился в 1938 году, значит, это было в 1956‑м. И он смотрит на русский алфавит – а там ваша прекрасная буква «Ж», «Ж» как бабочка. Конечно, над ним туча – Россия наш враг, – но Карл не такой, он устал от этого, мы все устали от этого. Так вот Карл смотрит на алфавит и говорит себе: What an interesting alphabet! И выбрал русский язык. Но это ничего бы не значило, если бы не его преподаватель. Вот тебе пример того, что происходит с эмигрантами в Америке. Его преподавателем русского языка на первом году обучения в университете был очень известный историк Византии Игорь Шевченко, человек большого культурного кругозора, эрудированный, талантливейший ученый, который, конечно же, не должен был преподавать просто русский язык, но он этим занимается. Карл получает от него уже не только язык. На следующий год начинаются уроки русской литературы, и Карл влюбляется в Пушкина, в Гоголя. На третий год он отправляется в Шотландию, в университет Сент-Эндрюс. Там-то Карл и стал ученым. Это произошло очень быстро.

А вы уже знакомы?

Нет. Я была тогда еще совсем юной, мы жили в разных местах: он в Мичигане, я в Мэриленде. У него была первая жена в то время. Так вот в Сент-Эндрюсе он получил список книг для самостоятельного изучения. И за один год – 1958-й – что-то случилось с ним, он был как ракета, я до сих пор сама не понимаю, потому что я читала книги всю жизнь, а он ничего не читал, кроме того, что надо, никаких музеев в детстве он не посещал. Все это было скрыто в нем пассивно, спало, ждало момента. Как ни странно, его друзья говорили: «Ты будешь хорошим адвокатом», и он был бы хорошим адвокатом: систематическое мышление, логика. Карл очень умный человек. Но за один год ему стало не до этого, он влюбился в русскую литературу, и все. В Мичигане тогда не было даже докторской программы. Он первый выпускник, получивший докторскую степень за огромную работу по «Мертвым душам», когда ему было всего двадцать три года. Это немыслимо! Представь, этот сын Среднего Запада, баскетболист, отличный спортсмен, не неврастеник, он никогда не знал сомнений. И вдруг влюбиться в Гоголя! Он стал не только ученым, он стал великолепным ученым. Карл был очень молодым профессором и даже отращивал себе усы, чтобы его принимали всерьез. Поначалу он преподавал в Reed College, это хороший, престижный колледж в Портленде, штат Орегон. Но однажды он просто сказал себе: «Я хочу преподавать в другом месте, в большом университете». Имей в виду, что в те годы нигде в стране не было работы для славистов. Карл отправил письма в разные крупные университеты с довольно наглым заявлением: «Я вам нужен, другого такого, как я, нет». Он действительно был уже уникальным специалистом по ­русской литературе, у него одновременно ­выходило три книги: «Ключи к «Лолите», его диссертация по «Мертвым душам» и «Письма Гоголя».

Это тогда началась переписка с Набоковым?

Да, по-моему, это было тогда, когда он закончил рукопись «Ключей к «Лолите». И он послал рукопись Владимиру Владимировичу, они начали переписываться, потому что это была первая серьезная книга исключительно о «Лолите». Так вот, возвращаясь к письму Карла в университеты. Откликнулись три, в конечном итоге он нашел место в университете Индианы, где училась в аспирантуре и я. Но он никогда не был моим профессором, что плохо, потому что он преподавал Пушкина и Гоголя. В результате теперь у меня большие пробелы по этим писателям. Впервые я запомнила его так: моя подруга Кристина была его студенткой и была в него просто влюблена. Я устала постоянно слышать от нее его имя: «Проффер говорит то, Проффер говорит сё…», меня от этого уже тошнило. И тут она мне сообщает: «Он читает лекцию о «Лолите», не хочешь послушать?» Ну и мы пошли. Там были какие-то старые эмигрантки, хорошо воспитанные русские старушки, и молодежь, скажем, пятьдесят человек. Карл начинает читать куски из «Лолиты» – самые невозможные места про мастурбацию и так далее. И эти пожилые женщины чуть ли не падают в обморок. Я, кстати, подумала, что он совсем не мой тип, впрочем, человек интересный, живой, никто бы не рискнул читать такое, кроме него. Кстати, удивительно, как он сразу понял, что «Лолита» – не порнография, а великая литература. Он доверял своему вкусу, даже будучи молодым. Я не могу объяснить его, абсолютно не могу. Мой путь был другим. К тому времени как мы познакомились, я уже много читала: и дрянь, и хорошие книги.

Ты из какой семьи?

Своего настоящего отца я не знала, он был архитектором, мой отчим – ракетный ученый, мать – психолог, она читала, имела склонность к культуре, но никто в семье не изучал языки. Как и у Карла, родители были в ужасе, что нашим предметом изучения стала Россия. Кому это нужно? Они считали, что мы шпионы. Как еще объяснить столь ненормальный выбор?! Но вернемся в мое детство. Мне тринадцать лет. Я не знаю, как это случилось, это было в воздухе – слово «Достоевский». Я прочла «Преступление и наказание» и поняла: Достоевский – невероятный русский писатель. Это был шок. И дальше, когда мне исполнилось шестнадцать, я прочла Толстого. Но все те годы я занималась французским языком, русский найти было невозможно. Правда, однажды, когда мне исполнилось шестнадцать, наш преподаватель математики открыл русский клуб, мы начали изучать алфавит, но так и не закончили, остановились на середине. Но он дал мне почитать Маяковского на английском. Итак, мои первые три точки – это Достоевский, Толстой – я читала его на пляже так: «Хватит войны! Где Наташа?» и перелистываю, перелистываю. И наконец, Маяковский. Я прочла его «Флейту-позвоночник». И вот я в университете, я занимаюсь языками, изучаю сразу шесть языков, в том числе китайский и русский, пока мой преподаватель не велел бросить китайский. И параллельно идет русская и французская литература, и последний год – XX век французской литературы. Я считала, что это все ­говно. В это время мы уже читали Бабеля, разных русских писателей, и я приняла решение поступать в аспирантуру все-таки на русское отделение. Видишь, мой путь в русскую литературу более прямой, нормальный. А то, что случилось с Карлом, удивительно.

А когда у вас роман начался?

После той лекции о «Лолите» мы все познакомились, он был очень добр с аспирантами и был для них всегда доступен, и он всем помогал, сколько мог. Карл был очень молод, всего на шесть лет старше нас. Мы гуляли и пили все вместе. Мне он как мужчина тогда не очень нравился. К тому же я была замужем, он был женат, растил детей. Но в январе следующего года выдался теплый день, и между нами все началось.

Как?

Не расскажу. Это не надо.

Как возникла идея издательства?

Карл всегда хотел издавать толстый журнал, посвященный русской литературе (будущий Russian Literature Triquarterly. – Н.У.). И пока мы жили в Индиане, он уже составил примерный план, но мы не знали, как осуществить эту идею. Потом, в 1969 году, мы поехали в Россию. И это был фантастический год, умопомрачительный. Этот год начался с Надежды Яковлевны Мандельштам. Мы приехали в начале февраля.

Ну, в общем, самое противное время.

Да, да. Я заболела бронхитом, масса событий. У нас было рекомендательное письмо Надежде Яковлевне от Кларенса Брауна, известного американского слависта, который первым стал заниматься творчеством Мандельштама. Это нас Набоков с ним свел. А так – кто мы? Неизвестные люди: мне двадцать четыре, я – аспирантка, червь, а Карл – очень молодой профессор тридцати лет от роду. Кларенс назначил нам встречу в нью-йоркском баре – он красавец, у него замечательный барский русский язык, – мы поговорили, и только тогда он вынул из кармана письмо и сказал: «Передайте это Надежде Яковлевне». Она ведь почти никаких иностранцев тогда не знала и очень боялась. Итак, мы поехали в Россию, там у нас была масса приключений, но главное для будущего – это знакомство с Надеждой Яковлевной, потому что через нее я познакомилась с Еленой Сергеевной Булгаковой – тогда я уже писала свою диссертацию о Булгакове. А еще Надежда Яковлевна говорила: ­«Весной ты едешь в Петербург, тебе надо связаться с Иосифом Бродским». Но мы его почти не знали, мы, конечно, слышали про судебный процесс, читали его стихи, но он был для нас скорее фигурой политической. Она ему написала – я до сих пор не знаю, что было в этом письме.

А сам Бродский не рассказывал? Ведь Карл встречал его в Вене, привез к вам в Энн-Арбор, он жил у вас дома.

Никогда. Он не тот человек, чтобы рассказывать. Так вот, мы звоним Иосифу, и он, разумеется, не имеет ни малейшего представления о том, кто мы такие. Но Бродский – человек рисковый – принимал всех, и мы передали ему письмо Надежды Яковлевны. Он прочитал и просто сказал: «Аха». И так для нас началась очень важная дружба. Много значило и знакомство с Копелевыми. Они щедрые, хоть и украли у нас все американские книги, которые мы с собой взяли. В принципе это был хороший обмен. Они отвезли нас к Лиле Брик, которая влюбилась в Карла, потому что он был хорошо одет. Еще ее интересовало отношение Карла к Советскому Союзу. Он был в СССР уже в 1962 году и написал целую серию статей в разные газеты. Вообще, у нас в тот год было потрясающе много знакомств – Ивич (писатель Александр Ивич. – Н.У.), который знал еще Блока, множество молодых российских писателей. Нет, ни Аксенов, ни Битов, ни Искандер, ни Войнович – это все впереди, были другие молодые люди, например Володя Вигилянский (публицист и литературный ­критик, настоятель храма Святой Татианы при МГУ, в ­2005–2012 годах – руководитель пресс-службы патриарха Московского и Всея Руси. – Н.У.).

А где вы жили тогда?

Мы жили в гостинице «Армения». Сначала в МГУ, там было ужасно. Но Карл – профессор, они перевели его в гостиницу «Армения», что было замечательно. Мы были первыми иностранцами там и, например, раздарили бедным горничным Библии на русском языке. У нас их было очень много от одного баптиста-министра. Горничные брали, потом убегали, чтобы спрятать.

А что вы еще видели в Москве?

Балет, искусство.

То есть в Большой театр ходили?

Да, да. И вообще в театр, я изучала Булгакова, я видела каждый спектакль по Булгакову, «Дни Турбиных», «Бег», «Ивана Васильевича» (не помню уже в какую поездку), я видела Юрского, потом мы познакомились с ним через Бродского. Разговорного русского у меня тогда не было. И если бы не Таня (Татьяна Лоскутова, вторая жена моего отца. – Н.У.), я бы не говорила по-русски, потому что она ни одного слова не говорила по-английски, а мы хотели посплетничать, это было ясно. Так я должна была очень быстро выучиться, чтобы общаться со своей подругой.

С Таней вы познакомились тогда же, в первую поездку?

В шестьдесят девятом, почти сразу.

Тоже через Копелева или?..

Нет, самое интересное – через Ирину Головню, переводчицу Элиота.

Это которая Ирина Валентиновна, наша соседка из дома двадцать пять по Красноармейской?

Да, и она нас нашла не случайно, она, очевидно, сообщала о нас куда следует, хоть Таня в это не верит (так утверждал наш знакомый, Андрей Сергеев). Дочка Ирины Валентиновны, Марианна, познакомилась с нами, она была подруга Володи (Вигилянского. – Н.У.). И она говорит: «Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей Таней», мы познакомились, влюбились, это было очень рано, наверное, в феврале, в конце февраля. Итак, я должна была сплетничать с Таней, а Таня говорила очень быстро, я едва успевала разобрать слова. Но вскоре Надежда Яковлевна меня похвалила: «После двух месяцев ты стала говорить». Это Таня, моя Таня.

А почему темой твоей диссертации стал Булгаков, кстати?

Я на первом году аспирантуры, еще не слышала о Булгакове. Только что вышел английский перевод «Мастера», скажем, год до меня. А мы должны были читать что-то из XX века, я взяла эту книгу и почувствовала, что вот он, мой автор.

Слушай, ну ведь вся сатирическая часть абсолютно непонятна человеку другой культуры.

Знаешь, это, как с Достоевским, было неважно: многое не понятно, но литературность, структура, язык понятны. Очевидно, что перед тобой шедевр большой литературы. И тогда никто еще не писал о Булгакове, в мире было, по-моему, только две английские диссертации о нем. И я была одной из первых, кто начал исследовать его творчество. Итак, я взяла интервью у Елены Сергеевны Булгаковой, мы бывали у нее, один раз Лакшин был там (Владимир Яковлевич Лакшин, русский литературовед. – Н.У.). Интересно, дико интересно! Мой друг Костя Рудницкий передал мне много запрещенного материала, который я потом опубликовала как «Неизданного Булгакова». Когда я вернулась из России, у меня была куча неопубликованных рукописей.

Именно Булгакова или кого-то еще?

Были и другие вещи – Цветаевой, например. Люди просто давали нам рукописи в надежде, что мы как-то сохраним их.

Они что, боялись их потерять?

Да, в те годы это было реальностью. Надежда Яковлевна упорно отказывалась передать архив Мандельштама в Библиотеку им. Ленина, Елена Сергеевна Булгакова передала все-таки. И я видела, что случилось после, этот фонд закрыли, никто не мог с ним работать.

А что-нибудь понравилось тогда в Москве?

Мы литературные люди. Все, что связано с русской литературой, конечно, Москва, Петербург. Мы обожали собор Василия Блаженного. Когда мы бываем в России, то сначала часа три гуляем по Красной площади, не могу сказать почему. Это для нас как акклиматизация. Мы поклонники этой культуры в глубоком смысле, мы не поклонники сталинистов; я говорю, что мы видели ­лучших людей в России, но и самых страшных – тоже.

Как тогда Москва выглядела?

Серая, страшная. Холодно, конечно, никакой рекламы, люди замкнутые, публичные места все отталкивающие и печальные. Но когда русские закрывались у себя дома, все менялось – шумные, веселые, замечательные люди, а на улице, наоборот, было неприятно.

А еда какая тогда была? Что ели?

Плохо ели. Ресторан тогда – это шутка, в меню ничего нет, официанты – нахалы. Один раз в гостинице, может, в гостинице «Россия», была такая страшная яичница в буфете, что я пошла сама приготовить, и они мне это позволили. Но я тоже была та еще нахалка – носила мини-юбки. Как-то старушка в Большом театре закричала на меня: «Девушка, как тебе не стыдно!» А я ей в ответ: «Старая ведьма!»

А ты матерные слова уже тогда выучила или еще нет?

Ну, конечно, это первый шаг! Что ты?! Когда мы познакомились с Иосифом, это было для него главным – научить нас все говорить правильно.

То есть мату тебя научил будущий лауреат Нобелевской премии?

Да. Но богема есть богема, писатели везде матерятся.

И вот вы вернулись из России с рукописями и стали думать, что делать?

Ну нет, слушай. Из России мы уехали через Копенгаген в Лондон, из Лондона в Оксфорд. И там жили месяц, ждали возможности встретиться с Набоковыми. Они нам назначили в Лугано, кажется, в июле. Мы наконец приехали, познакомились, просидели три часа.

Что это было? Какой-то ресторан?

Это был большой ресторан в роскошной гостинице, и они платили за все. Мы кайфовали, потому что мы привезли ему новости о его читателях в России, он боялся верить.

Как Набоковы выглядели? Какое было ощущение?

Красивые! О, вот что неожиданно. Это случалось несколько раз в моей жизни. Литературные люди часто немножечко замкнутые, неврастеники. А я была не готова к тому, что Набоков был громадным, может быть, даже выше Карла, шесть и четыре фута (сто девяносто пять сантиметров. – Н.У.), гигант (Дмитрий, кстати, тоже был гигант), бодрый, здоровый, в шортах и в бабочке, он был на своей охоте (на бабочек. – Н.У.). У Веры была стройная, хорошая фигура, белые волосы. Она была одной из тех, кто с возрастом становится только красивее, очень элегантная, умная, очень зоркая и очень мнительная.

Такая настоящая писательская жена.

Больше. Она очень умная. Она занималась физикой, что ли, это не Анна Сниткина-Достоевская, это что-то другое. И, что странно, она была немного застенчива, хотя и очень профессиональна, со своим характером, резкая.

Как вы к ним обращались?

Мы называли его Набоков, я никогда не называла его Владимир Владимирович. Однажды, когда я попыталась назвать ее по имени-отчеству – Вера Евсеевна, – она меня остановила, попросив называть просто Вера. Мы друг другу нравились. Они знали о книге Карла про «Лолиту», Набоков ее читал. Книга очень остроумная и полная восхищения Набоковым. И действительно, почему бы Набоковым не любить такую литературную критику? Сначала мы писали им письма из России, потом мы приехали к ним в Лугано, я была очень-очень молодой, и Набоков флиртовал со мной.

Как он флиртовал?

Я могу тебе сказать, что ему просто нравились женщины. И он принял для себя решение быть с нами дружелюбным, и так как он принял это решение, то он был с нами очень откровенным. Она – нет, она была человеком, который всегда начеку. Я задаю вопросы, у нас идет интересный разговор обо всем, без границ. Например, я задавала им те же вопросы, что я задавала всем счастливым парам: как вы встретились? И он начинает мне отвечать, а она перебивает резко: «Зачем вы хотите это знать? Вы, что ли, из КГБ?» Потом мы с ней пошли в сортир и обсуждали Ахматову. А она смотрит в зеркало и говорит: «Не кажется ли тебе, что все ее чувства были вульгарны?» Я ответила: «Нет, не кажется». Я молодая нахалка. Сказала: нет, и все.

Странно, что про Ахматову. Такое вернее сказать про Цветаеву.

Она имела в виду, очевидно, юную Ахматову. Я понимаю, что Вера – это именно героиня «Дара», Зина. На нашей следующей встрече, а может, позже, Вера очень робела и спрашивала меня: «Как ты нашла свое счастье с Карлом?» Так и она спросила то же, что я (смеется). Смешно. Очень смешно.

Думаешь, за этим стояло что-то личное?

Нет, она просто хотела узнать, как именно все произошло. Она нападала на меня, когда я спросила, но, видимо, потом думала о вопросе.

А может, она просто работала над биографией Набокова, то есть она хотела быть ее редактором.

Я не думаю. Она просто боялась, что я как-то использую личную историю против них. Позже она начала доверять мне. А вообще тот год – это очень маленький срок, шесть месяцев от Надежды Яковлевны до Владимира Набокова и Веры Слоним. Это был волшебный год.

И вот вы вернулись в Америку?

Мы вернулись в Америку, и все было очень непросто. Мы сразу получили троих детей, потому что у первой жены Карла был нервный кризис. Об этом я не хочу говорить. Но факт есть факт. Карл преподавал, я преподавала, писала диссертацию, и было трое детей, которые пережили тяжелую психологическую травму. У нас ничего не было – ни дома, ни машины. И ничего не случилось в том году. Но мы, конечно, много думали о России. И в 1970 году поехали еще раз. Мы почти каждый год ездили до того, как нам запретили. Несколько раз ездили с детьми. Параллельно идет другая река. Вадим Федоров, муж Тани (Лоскутовой. – Н.У.), коллекционер книг, подарил нам небольшие томики Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Волошина.

Это, наверное, он упоминается в переписке с Набоковым в связи с первым изданием стихов Владимира Владимировича, которого не было у самого автора и которое вы ему передали из России?

Да, да, наверное. Вадим очень важен, он передает нам эти очень редкие книжки – их нет в советских библиотеках, народ почти ничего об этом не знает. Проходит целый год. Мы смотрим на эти книжки, к тому же у меня есть окончательный вариант пьесы Булгакова «Зойкина квартира», не известный никому. Я хочу это издать по-русски. Весной семьдесят первого года Карл берет напрокат IBM-composer, машину, которая совершила техническую революцию еще до всеобщей компьютеризации. При ее помощи он может набирать и макетировать текст, в том числе на русском.

При этом мы живем в Энн-Арборе, и оказывается, что Энн-Арбор – центр дешевой литографии. Карл посмотрел на меня и говорит: «Давай издадим две книжки». Мы поняли, что это издательство, но надо было все-таки выбрать имя. Решили, что издательство должно называться Ardis – по имени поместья из романа Набокова «Ада». Дело в том, что мы читали «Аду», когда жили в гостинице «Армения» в Москве, Набоков ­прислал его нам.

Прямо в Москву?

Он заставил Playboy послать нам гранки нового романа через посольство. Playboy хотел получить отклики для своего отдела писем. У нас не было ничего нового почитать на английском, и мы воровали листы «Ады» друг у друга. И вот, когда мы открыли издательство, Карл сказал: «Пусть будет Ardis, потому что это комбинация России и Америки». А еще у меня была большая книга Фаворского, там я и нашла символ для Ardis.

На первых книгах ведь нет этой знаменитой кареты?

Она появилась скоро, наверное, в 1972 году. Я нашла иллюстрацию, вырезала ее. И так как у нас не было денег на дизайнера, я сама стала дизайнером. Нужно было найти что-то, что выглядело бы четко, графично. И Фаворский, конечно, годился для этого.

И все-таки бизнес есть бизнес. Где вы взяли деньги?

Мы получили деньги от отца Карла, чтобы начать. Потом вернули ему долг.

А какая была начальная сумма?

Четыре тысячи долларов. Это мало кому известно, мы получили деньги от отца Карла и вернули их через два года. В 1971 году это была существенная сумма, примерно как пятнадцать тысяч сейчас. Но это не все. Нам нужны были деньги, чтобы купить наш дом, потому что Ardis не мог существовать без большого дома, где можно хранить книги, нам нужно было переехать. Бродский уже перебрался к нам из России и жил у нас в маленькой комнате, весь наш таунхаус был размером с эту комнату, и мы делили его с детьми и Иосифом. Потом приехала сестра – ну кошмар. Выручил брат Карла, он был инженером в Детройте: «Я знаю, как вам помочь с первоначальным взносом для покупки большого дома. У нас есть чертежи». Мы говорим: «Чертежи для чего?» Он говорит: «Для «КамАЗов».

Ты шутишь?! Ardis профинансировал КамАЗ?

Да, мы переводили broaching machine blueprints for KAMAZ river truck plant. Сами в этом, конечно, ни черта не понимали, но Карл купил технологический словарь. В результате нам заплатили шесть тысяч за эту работу, и мы купили наш дом.

Подожди, а зачем это все было нужно КамАЗу?

Фирма Detroit broaching company выпускала штуки, которые режут металл, они продали громадное количество этих машин КамАЗу, КамАЗ потребовал от них, чтоб чертежи были с русским переводом. Итак, сначала мы выпустили «Камень» – репринт редчайшего сборника Мандельштама из коллекции Вадима Федорова, потом окончательный текст «Зойкиной квартиры», позже попросили Набокова разрешить переиздание его русской прозы, которую к тому моменту было уже очень трудно достать.

И Набоков отдал права?

Да, но мы платили, Вера была очень хорошей бизнесвумен.

Да, я помню вашу торговлю в переписке с Набоковыми.

Это нормально, переписка с писателями, неважно с кем, это всегда о деньгах. И так началось.

Это стало приносить сразу какой-то доход?

Мало. Но прибыль покрывала расходы на издательство, на этот громадный дом и на наши поездки в Россию.

А вы тогда только вдвоем работали?

Очень быстро, в семьдесят первом году, к нам пришла Нэнси Бирдсли – аспирантка, писала диссертацию о «Бесах» Достоевского. Но потом о нас стали узнавать и проситься на работу. Это были удивительные люди, почти все знали русский язык, а те, кто не знал, были людьми литературными. Они делали все: вели переписку, набирали и упаковывали книги. У нас была гостиная в три раза больше этой. Наши друзья, которые ничего не знали о России, приходили ­увидеться и вложить журнал или книгу в конверт, то есть это было, как бы тебе сказать, кустарное дело, домашнее дело. Если ты работаешь в «Ардисе», то ты и редактор, и разнорабочий. Потом у нас стали ночевать русские писатели, пытались спать с нашими женщинами.

Это какие такие писатели?

Не буду говорить.

Значит, Бродский.

Нет, нет. У Бродского скоро появился свой дом. Впрочем, он действительно жил у нас сразу после эмиграции. И как-то он проснулся на диване и видит, как мой сын забирается к кухонной стойке и кладет куски хлеба в какую-то коробку, откуда они затем выпрыгивают. Он был в шоке. Бродский никогда не видел тостера.

Я помню, как Набоков ему джинсы покупал.

Нет, Набоков не покупал никому джинсы, он давал нам деньги, чтоб мы ему купили. Поверь, Набоков и себе не покупал одежду.

Первым вашим открытием был Саша Соколов?

Соколов был рано, но уже после того, как приехал Иосиф, потому что Маша Слоним (Мария Слоним, внучка советского наркома иностранных дел Литвинова, сотрудница «Ардиса» в 1974 году. – Н.У.) жила у нас с сыном. Она открыла почту в тот день, увидела рукопись Соколова. Потом Бродский считал, что это он открыл посылку, но ничего подобного. Это была именно Маша Слоним. Она стала читать – копия была очень бледной, она пришла к нам через Египет по дипломатическим каналам – ни я, ни Карл ее разобрать не могли. И Маша читала вслух. Иосиф, кстати, ужасно ревновал к Соколову до конца, он считал, что мы его слишком любим.

Бродский был неприятным человеком?

Иосиф мог быть трудным, а мог быть обаятельным.

Когда вы почувствовали, что стали знаменитыми в России?

Только во время книжной ярмарки. Ты знаешь, писатель любит тебя за то, что может опубликовать собственные романы. Разумеется, интеллигенция в Москве и Ленинграде знала о нас, но это было не то. Мы почувствовали себя знаменитыми во время книжной ярмарки в Москве в 1977 году, когда увидели длиннющую очередь. В 1979 году Карла уже не пустили из-за «Метрополя» и «Хранить вечно» Копелева. Поехала я одна, мне как женщине сделали поблажку. Но в 1980-м уже тоже не дали визу. В следующий раз я смогла приехать только в 1987 году, а Карл больше России не увидел. Так что 1977 год был для нас главным. Мы встретились с читателями, это была наша первая книжная ярмарка. Пришли цензоры, чтобы запретить нам выставлять книги Набокова. Это был первый день, по-моему, и я спрятала самые интересные книги в шкафу. Ни цензоры, ни команда комсомольцев не подумали заглянуть в этот шкаф, а когда они ушли, то я достала все книги обратно. Итак, мы показали «Лолиту», несмотря на запреты. Мы не ожидали того, что случилось, – очередь растянулась на квартал, к нам приезжали помогать наши друзья, элементарно не хватало сил – мы почти не ели, не пили.

Ну а как, собственно, издательство работает?

Гарик Суперфин (известный филолог и правозащитник. – Н.У.), например, тайно скопировал в архивах письма Замятина и передал нам. Константин Рудницкий, царство ему небесное, передает массу запрещенного материала, связанного с Булгаковым и Мейерхольдом, потому что он видел, что в Советском Союзе это никогда не издадут. В один прекрасный день появляются Битов и Искандер, которые примерно в одно время закончили свои главные работы – «Пушкинский дом» и «Сандро из Чегема». Перспектив публикаций нет. И они смотрят, как идет дело у «Ардиса», а «Ардис» делает все, чтобы не быть политическим издательством. Уже есть «Посев», есть ИМКА, есть разные издательства антисоветской направленности, возможно, они получают деньги от ЦРУ – это неважно – они делают хорошее дело, но участвовать в нем для писателя, живущего в СССР, очень рискованно. А чистой литературой занимаемся только мы. И Битов обращается к нам, он очень осторожен. То же самое Искандер. Они решили, что можно рискнуть, потому что мы, например, издали по-английски Нагибина, Трифонова, Шукшина, то есть вполне ортодоксальных советских писателей. Так «Ардис» становится нормальным каналом для русской литературы, пока к нам не обращается Копелев с рукописью своих мемуаров. По ­формату это не наша книга, больше историко-­биографическая, а соответственно, политическая – там собрано множество свидетельств преступлений Красной армии в Германии. Но Копелев наш друг, нам было трудно ему отказать. Копелев дал нам мировые права, и мы продали эти мировые права, что принесло «Ардису» очень много денег. Но отношения с властями СССР были испорчены, окончательный удар нанес «Метрополь» в 1979 году.

Как шла работа «Ардиса» после запрета на въезд для вас с Карлом?

Знаешь, мы и раньше редко что-то везли сами, почти всегда через дипломатов или журналистов, причем не только американских, те тоже иногда боялись. А нас всегда обыскивали, иногда я была почти голая, просто очень унизительно. А так после отказа в визах я говорила с Таней (Лоскутовой. – Н.У.) почти каждую неделю, и все знали в Москве и Ленинграде, что, если мне надо сообщить что-то, надо передать Тане, разумеется, не прямым текстом.

Карл скучал по России?

Ну что ты, конечно! Это же часть нашей жизни, мы жили и в Америке, и в России, мы знали параллельно все, что происходит. А в 1982 году ему поставили диагноз… Не хочу об этом говорить. Это было очень тяжело. Карл знал, что умрет от этого: однажды мы летели над Карибским морем, и на обратном пути мы с друзьями потеряли два мотора. И так летели над океаном. Женщина рядом с ним заплакала, а Карл ей говорит:

– Не надо плакать, ничего не случится.

– Откуда ты это знаешь?

– У меня рак, и я знаю, что умру от рака, а не от несчастливого полета, не волнуйся.

И она перестала волноваться, потому что его голос звучал очень убедительно. Видишь, что за человек. Он знал, и он всю жизнь мне говорил: «Я не доживу до пятидесяти лет». Я думала, что это такая романтическая поза…

Ты похоронила его в русском тулупе.

Это один из мужей Тани (Лоскутовой. – Н.У.), Валя, нашел Карлу тулуп. И он его действительно очень любил. Зимы в Мичигане похожи на ­русские.

Карл умер. Ты возглавила издательство?

Ну я всегда была партнером. Для русских это было непонятно, потому что я была очень молодой женщиной, но я всегда была полноценным партнером, так что тут ничего нового для меня не было. Единственное – мы лишились его университетской зарплаты.

Она была для вас так существенна?

Ты знаешь, пока Карл был жив, мы всегда могли рассчитывать на эти деньги. Это было очень важно, и люди это забывают.

А сколько?

Я уже не помню, ну, скажем, сорок тысяч в год. Для семидесятых – много. Прибыль «Ардиса» в самый лучший год составляла семьдесят тысяч, обычная – тысяч тридцать. Это было нормально для нас, наша аудитория – библиотеки, специалисты, люди, которые обожали русскую литературу.

А все-таки как вы жили?

Ты знаешь, это было достаточно для нас, мы жили и сводили концы с концами, то есть те деньги, которые были, мы их тратили, но и работали очень много. Зато когда отдыхали, мы действительно отдыхали. Если мы останавливаемся в Париже на одну ночь, то обязательно в «Ритце». Мы знали: это всего лишь одна ночь. Потому что большую часть года мы работали в подвале, были обычными работягами.

А не было соблазна все это бросить? Случались ли кризисы?

Было много кризисов. Каждый кризис начинался тем, что я говорила Карлу: «Ну продадим рояль».

А что это?

«Кнабе» (показывает на старинный инструмент в гостиной). Он стоил три тысячи. В те годы это немалые деньги. Я говорила: «Карл, не волнуйся, что-то да выйдет, а если нет, то продадим рояль».

Рояль до сих пор стоит, понятно.

Как видишь (смеется). Ну а вскоре наступила гласность. Со мной было собрание сочинений Набокова, потом собрание сочинений Булгакова, что заставило Советский Союз издать Булгакова, между прочим. И главное – мы подготовили антологию «Гласность» на английском, которая имела очень широкий резонанс. А потом самая-самая наша успешная книга, это было в 1995 году, – перевод «Мастера и Маргариты».

Что было после перестройки?

Россия стала пиратствовать сразу, никаких договоров с нами не было, хотя они знали, где мы находимся. Я не подавала в суд. Я считала, что, может быть, это только краткий шанс, может быть, недолгий, а потому надо издать всех и как можно скорее. Конечно, для «Ардиса» это было очень плохо. Впрочем, русская часть никогда ничего особенного не приносила в материальном смысле. Она была важна для нас эмоционально.

А почему ты решила продать издательство в 2002-м?

На самом деле надо было продать гораздо раньше, в 1996-м.

И что же помешало?

Да… я этого не сделала. Не смогла.

Почему?

Было очень трудно уйти. Это была «я».

А что ты сделала в тот день, когда продала?

Плакала. Понимаешь, после перестройки вообще было наше лучшее время в финансовом смысле. Американцы наконец стали покупать наши книги. Но без русской части все было бессмысленно. Это душа «Ардиса». Мы сделали свое дело. Потом был просто нормальный конец, я старела. Конец этой дороги… (плачет).

***

В этом году Карлу исполнилось бы семьдесят пять. В конце сентября в Мичиганском университете пройдет конференция, посвященная «Ардису». Я туда собираюсь. Огромный дом Профферов в Энн-Арборе продан. Эллендея живет в Дана-Пойнте, в Калифорнии, как она давно мечтала. С мужем Россом Тисли они занимают особняк с видом на океан, по-средиземноморски прекрасный, терракотовый, укрытый черепицей, увитый плющом. В нем, кажется, даже есть венецианское окно, как у Булгакова (или его следовало бы выдумать). В доме бесконечные книги, картины Судейкина и Арабеллы, дочери Эллендеи и Карла. Мы много говорим о семье, журналах, российской политике, наших писателях – Эллендея работает сейчас над воспоминаниями о Бродском. В дом заглянул местный мэр в ковбойской шляпе, справиться о том, как семья Тисли собирается участвовать в мероприятиях по поддержке веломарафона. Кстати, Росс очень увлечен городской политикой. Может быть, сам будет баллотироваться в мэры Дана-Пойнта.

Мы не виделись много лет. И, надо сказать, я сильно волновался, когда сворачивал в Дана-Пойнт с «пятерки», ведущей из Лос-Анджелеса в Сан-Диего. Да, в детстве Эллендея казалась мне человеком примерно с Марса. Очень скоро, проглатывая килограммы ардисовских книг, я вполне осознал гутенберговский масштаб ее с Карлом дела. Но только с годами понял, что, в сущности, именно благодаря этим двум американцам я еще подростком сумел полюбить Россию, которую любить было совсем не за что. Империя зла, даже разлагаясь, была отвратительна в презрении к человеческому достоинству, в своем эстетическом убожестве, косно­язычии, лжи, трескотне бессмысленных лозунгов и насилии над личностью. Профферы показали мне другую Россию – волшебную страну великой русской литера­туры, не обезлюдевшую даже в самые жуткие из советских лет. Когда-то именно в эту страну они влюбились и посвятили свои жизни ее открытию и сбережению. И эта страна останется вместе с нами навсегда, что бы «внешняя» Россия ни учудила сегодня или в ­будущем.