Частная жизнь

Голые люди лежат на кровати в доме напротив. Их можно разглядеть через отворенную настежь балконную дверь – фрагментарно, но в подробностях. Вернее, сложно заставить себя не глядеть. Иногда они закрывают дверь и опускают ставни, но этот редкий акт лишь подначивает воображение. В окнах напротив нередко можно увидеть и других обнаженных людей, особенно по утрам, когда они, еще не успев облачиться в ткани, неизвестно по каким причинам подходят к стеклу и выглядывают на улицу – иные так делают для того, чтобы поскорее забыть ночной кошмар. Голая кожа, кричаще бледная плоть появляется на несколько секунд в новом окне, чтобы вскоре исчезнуть, и через некоторое время замечаешь ее в окне на другом конце дома, отчего может показаться, что это один и тот же человек, который никогда не одевается, путешествуя по квартирам своих соседей.

Ли не искала этих встреч намеренно – просто в ее комнате трудно удержать взгляд на пустых стенах, а если выходишь на террасу, уже никто не может гарантировать, что глаз останется неоскорбленным.

За это объявление об аренде апартаментов она вцепилась обеими руками. Небольшой таунхаус с отдельным и тихим двором, один-единственный сосед на все три этажа – он же владелец всего строения. Самый центр Белграда, район Врачар, улица Проте Матее – перпендикуляр к выстроившимся в линейку всем возможным посольствам и зажатому между ними дому Николы Теслы. Две комнаты и гостиная, широкая лоджия с окнами в сад, которые, разъезжаясь на рельсах, открывают нечто вроде террасы, где можно устроить мастерскую и место для дружеских посиделок.

Владельца таунхауса зовут Милош, на вид за шестьдесят, плохо следит за собой, кожа землиста, а волосы редки и все до одного седы.

– Знаете, зачем эти отверстия? – показывает он на ровные кругляши на оконечниках тянущихся в небо выступов крыши. – Дом построен по проекту китайского архитектора. Китайцы всегда оставляют в домах такие пустоты – чтобы сквозь них мог пролететь дракон.

Очевидно, Милош был человеком не бедным, раз мог позволить себе содержать отдельное строение в центре города и никогда прежде не сдавать ни один из этажей внаем. Тем более у Ли возникал вопрос, зачем теперь ему понадобилось пустить лишнего человека в четверть собственного дома за триста пятьдесят ежемесячных евро – деньги небольшие для такой квартиры, даже по меркам небогатой Сербии. И раз уж старику понадобились деньги, почему бы не сдавать больше своих жилых площадей? В конце концов, это было не ее дело, скорее уж ее удача и представившаяся возможность пожить одной и обрести когда-то потерянную родину.

Здесь у нее не было никого – только мощный, навязанный чужими воспоминаниями образ самого города. Ни Ванкувер, ни Монреаль не смогли заставить ее смотреть на Белград с высокомерием обитателя западных столиц. Что такое Белград для жителей бывшей Югославии? То же, что Москва – для жителей бывшего СССР. Арбат всегда будет произноситься с придыханием русскими иммигрантами с Манхэттена и узбеками с Монмартра. Бошняк из Вены то и дело заскучает по Сараеву, но верхом и символом роскошной жизни для него навсегда останутся кофейни Скадарлии.

Родителям Ли, оставшимся в Торонто, уже вряд ли избавиться от сильного славянского акцента, сама же она говорила на английском в точности так, как говорят жители пригорода Торонто, а на сербском – так, как говорят в южных деревнях района Сврлиг.

Ее семья уехала из Ниша сразу после начала американских бомбардировок – сперва в Швецию, где отец окончил обучение в университете, затем в Канаду, где уже формировалась внушительная сербская диаспора и где нашлась работа инженера на «Дженерал моторс». После язвительных шуточек малолетней кенийки из ее класса маленькая Милица решила, что будет лучше, если отныне все будут звать ее просто Ли – потому что никто из глупых детей Милтона не мог выговорить букву «ц». В Канаде семья не утратила национальной идентичности, по праздникам в дом приходил православный священник, Ли слушала балканскую музыку, читала сербскую литературу и обожала фильмы Шияна.

Окончив школу, а затем и университет, после разрыва с не самым порядочным юношей Милтона, она наконец была сыта по горло Канадой и ее жизненным укладом. Собирая чемодан, она крепко решила, что если ее родителям случилось оказаться сербскими беженцами в Канаде, то сама она, по зову сердца и внутреннему чувству исторической справедливости, станет уникальным представителем редкого человеческого типа – беженцем из благополучной Канады в хаотичную Сербию. И вот, получив от судьбы в подарок столь нетипичное и удобное жилье, она впервые в жизни почувствовала смешанное чувство, состоящее из двух отдельных ощущений – обретения родины, которой у нее никогда не было, и осознания себя деревенской девочкой Милицей из Сврлигского района, начавшей самостоятельную жизнь в большом и сложном, окутанном множественными культурными мифами Белграде.

Проблемы начались с того, что Ли нашла и заказала через интернет подержанный диван – гостиная пока существовала без мебели, а приглашать к себе гостей время от времени было бы неплохо. При пересчете диван обошелся ей в шестьдесят пять канадских долларов, что само по себе звучало как хорошая сделка. Заказ привез старый цыган на красном минивэне. Цыган выгрузил диван на тротуар и собрался уезжать. Ли попросила его помочь занести диван хотя бы в пределы ограды таунхауса, но цыган, игнорируя ее как нечто несуществующее, просто сел за руль своего минивэна, двигатель которого он не глушил, и уехал. Ли осталась одна, с диваном, на тротуаре возле собственной калитки. Она позвонила в домофон, надеясь, что Милош окажется дома, но ей никто не ответил.

В это время по Проте Матее ступал своей пружинящей походкой финн Онни, приехавший в Белград со своей музыкальной группой. Он первым заговорил с девушкой и предложил свою помощь. Они вместе затащили диван в гостиную, Ли стянула с дивана чехлы – диван оказался грязным, как выловленный из озера труп. Они нашли тряпки, щетки, набрали воды в ведро, добавили стирального порошка и принялись чистить диван. Когда-то кожа дивана была бежевой, теперь при каждом движении тряпки краска отколупывалась, обнажая белую основу.

Выбившись из сил, они решили, что много легче будет вызвать клининговую компанию на дом – это обошлось в еще пятнадцать канадских долларов. Двое долговязых мужчин в комбинезонах профессионально орудовали пылесосами, сменяя насадки и раздвигая кожаные диванные складки, словно делали толстой старой цыганке липосакцию. Потом они уехали, и диван остался сохнуть посреди комнаты, чистый и, в общем, даже внушающий какую-то надежду на уют, особенно если учесть возможность накрыть этот диван мягким покрывалом.

Тем временем стемнело, Ли и Онни сидели тихо за чаем и вели неторопливую беседу на английском, как вдруг в дверь позвонили. Ли разглядела в домофон лицо Милоша и открыла. До кухни, где сидел Онни, доносилась их сербская речь, похоже, они о чем-то спорили. Когда хозяин ушел, Ли объяснила, что тот остался недоволен тем, что в его доме без предупреждения остаются на ночь гости, ко всему прочему иностранные. По его словам, если кто-то узнает, что парень ночует в его доме, проблемы будут именно у хозяина, потому что по закону владелец жилья обязан предоставить иностранцу регистрацию. Опасения были явно напрасными – Онни ночевал в гостинице на Ташмайдане и почти уже собирался уходить.

– Вот только мне интересно, как он узнал, что я иностранец? – вполне логичный поставил Онни вопрос.

Ли не знала, что ответить. Откуда Милошу вообще стало известно, что кто-то находится в квартире, если его не было дома, когда Онни заходил внутрь?

Эта история могла бы быть благополучно забыта, если бы через несколько дней в гости к Ли не пришла Зорана. Зорана вела блог о белградской культурной жизни, время от времени Ли читала его и однажды что-то прокомментировала, потом написала личное сообщение, Зорана ответила, завязалась переписка, и вот Ли пригласила ее к себе домой.

Зоране понравилась квартира, особенно лоджия, на которой лежали акварели и так приятно сидеть в креслах и пить кофе. В гостиной Зорана задрала голову и остановилась.

– А это что? Посмотри.

Ли резала в кухне арбуз, потому не расслышала и переспросила.

– Тут, в углу. Это что, камера?

В углу каждой комнаты, под потолком, висели белые передатчики, на каждом из них, сбоку, светилась миниатюрная зеленая лампа. Ли уже видела их, но не придала особого значения.

– Пожарная безопасность, или датчики движения, или вроде того. Может, сигнализация.

– У моего отца в саду и гараже висят такие же, – Зорана присмотрелась. – Это камера. Точно камера. И она работает.

Милош являлся одним из нуворишей, мгновенно разбогатевших после развала Югославии. Обычное дело – выкупить или построить для себя огромные апартаменты, с ковкой и черепичными крышами, стремящимися в небо. Внутри могли быть развешаны иконы, в количестве от чрезмерного до абсолютно смехотворного – все на усмотрение заказчика. Лебеди – плыли они, сказочные, по автоматически поливаемым лужайкам – и позолоченные львы смотрели на них, завороженные, с каменных заборов. Пара сотен домов по всей бывшей Югославии. Внутри все стремилось удержать этот стиль – масштабные столовые, где никто никогда не ел, круглые ванны с вензелями, где ни один Марат не мог быть ни вымыт, ни зарезан. Огромные площади, отвечающие лишь одной задаче – показать остальным, что их владелец чего-то добился, в то время как сами владельцы спали, готовили, ели и нехитро развлекались в маленьких комнатушках на окраине своих владений, потому как внутри своего сознания все еще жили они на обочине – скромно, угнетенно, под давлением трагических судеб и судьбоносных трагедий своего народа, под прессом коллективного бессознательного, страдающего от своей низкой пассионарности.

Не найди девушки загадочный датчик и в ванной комнате, идея позвонить в полицию вряд ли бы стронулась из разряда теоретических. Подстрекателем выступила Зорана:

– Этот город полон извращенцев. Нужно звонить в полицию, пусть проверяют.

– И что им сказать?

– Что нарушается частная жизнь.

Закаленная в Канаде, Ли слышала в словах «частная жизнь» и «приватность» самонеудовлетворенность и чересчур серьезное к самому себе отношение, глубокий страх, стыд и недоверие к окружающим. Ей всегда казалось, что честному человеку нечего скрывать и нечего стыдиться. Звонок в полицию целиком был идеей Зораны, несмотря на то что в Сербии привыкли решать подобные вопросы самостоятельно, там говорят: славянам закон нужен только для того, чтобы знать, что именно обходить стороной, а слуги закона – чтобы знать, кого обходить.

В конце концов двое полицейских и техник прибыли в дом осмотреть датчик. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы определить, что это камеры. Для хозяина настало время объяснений. Вначале Милош настаивал, что не имеет понятия, о чем полицейские ведут речь. Его попросили пройти в апартаменты и объяснить, для чего служат датчики в углу каждой комнаты. Милош ответил, что это датчики движения. Уже через пять минут его версия изменилась – он признал наличие камер, объяснил, что нужны они для безопасности и сейчас отключены. Полицейские попросили взглянуть на пульт. В своем кабинете Милош притворился, что пульт не включается, но, когда к делу подключился технический сотрудник и включил пульт, полицейские увидели, что на двух разделенных на двенадцать равных квадратов экранах мониторов в реальном времени транслировалось изображение всех без исключения комнат и рабочих пространств дома, включая туалеты и ванные комнаты.

Потом произошло нечто неожиданное. Этот взрослый сильный стареющий человек заплакал. Он пытался объясниться, когда слезы вдруг заполнили его глаза. Такого Ли еще не видела – он смахнул влагу рукой, затем отвернулся и тогда уже разрыдался в полную мощь, во всю свою грудную клетку. Бледный и потертый пожилой человек с жидкими седыми волосами, он плакал по одному ему понятной причине, как ребенок-переросток, у которого забрали любимую игрушку, с которой он не успел наиграться. Вполне возможно, причина его слез находилась где-то вне, а не внутри него, за пределами его собственного понимания. Ли почувствовала жалость к этому человеку и стыд из-за того, что присутствовала при таком его поведении.

На винчестере компьютера нашли около двадцати часов видео, на которых Ли спала, переодевалась, мылась, расхаживала по комнате, сидела за компьютером. Все видео были названы коротко, согласно происходящему на них действию, напротив стояла дата. Видеозаписей других людей у старика не было.

На кухне у Зораны девушки курили. Зорана была вне себя, казалось, она приняла историю ближе к сердцу, чем сама Ли.

– Все это ужасно, омерзительно, отвратительно. Этот город полон извращенцев, я говорила тебе. Можешь пока упасть у меня, на первые дни, подыщем тебе вместе что-нибудь новое.

Ли была благодарна ей за помощь. Она представила себе свою спальню, гостиную с купленным у цыгана диваном. Эта квартира была такой светлой, такой спокойной. И обширная лоджия, окна которой складывались, превращая ее в террасу с выходом во внутренний двор, где царило ощущение затерянности в дремучем лесу собственного детства. И пустота, через которую никогда не пролетал ни один дракон. Как теперь представить себе другое место для жизни?

– Знаешь, может быть, я смогу остаться в этой квартире.

– Как это – остаться?

– Останусь. Поговорю с хозяином, он скрутит камеры, я замну дело в полиции. Если подумать… Ведь ничего страшного не произошло, ведь так? Он же не маньяк никакой, обычный старик.

– Маньяк, еще какой. Маньяки разные бывают – одни убивают, другие едят, третьи подглядывают.

– Знаешь, мне кажется, я его даже где-то понимаю. То есть… я хочу сказать, – Ли превратила окурок в небольшую дымящуюся гармошку, – его можно понять.

По возвращении в квартиру она обнаружила, что камеры из комнат исчезли, все до одной. На их местах белели маленькие прямоугольники пустоты. Выходит, Милош приходил в ее отсутствие, открыл дверь своими ключами, принес стремянку, и неизвестно, чувствовал ли себя виноватым, скручивая главные улики обвинения. Отныне Ли больше не была под прицелом видеокамер, но только теперь почувствовала себя так, словно ее снимают. Эти пустоты сверлили ее из углов.

Она звонила несколько раз, но не могла застать Милоша дома. Скорее всего, он был дома и просто не хотел открывать ей. Это могло быть добрым знаком, поскольку такое его поведение могло означать, что ему стыдно, – значит, было в нем что-то человеческое. Наконец она решила про­явить настойчивость и звонить в дверь до тех пор, пока ей не откроют. Вскоре между приоткрытой дверью и косяком показалось маленькое лицо Милоша.

– Милош, я пришла помириться. Я хочу сказать, что не держу на вас зла. Правда, не держу.

Он кивнул головой недоверчиво и, казалось, смущенно и закрыл дверь. Так поступил этот мужчина, который только однажды проявил себя – когда решил, что Онни может нарушить ее монашеское уединение. Она снова надавила на звонок. Когда он открыл, теперь уже она говорила с ним с позиции силы.

– Милош, я вас совсем не понимаю. Вы могли бы хоть немного меня уважать. Я пришла, чтобы  с вами поговорить, а вы закрываете дверь. Могу я войти?

Он отошел и пустил ее внутрь своего узкого коридора, заваленного коробками из-под обуви, книгами и еще бог знает чем. Свет с потолка лился такой желтый, как облепиховый чай.

– Я решила не говорить никому о том, что между нами произошло. И в полиции я не дам делу хода. Я настаиваю только на одном – вы отдадите мне записи, которые сделали, и мы расстанемся друзьями.

Он провел ее в кабинет, компьютер оказался включенным. Милош держался робко и насупленно, теперь в его поведении не было ничего от прежнего хозяина. Он открыл содержащую файлы папку и вышел из комнаты, оставив девушку один на один со своими записями.

Ли старалась узнать себя. Она выглядела на экране так, словно была персонажем компьютерной игры для девочек. Резала овощи, закидывала в пароварку, затем садилась за стол и ела напротив ноутбука, который показывал новый сезон сери­ала. На других записях она мылась в душе – такие файлы открывали ее обнаженное тело. Может быть, она прислоняла к себе лейку душа чересчур долго, но потом выключала ночник и засыпала. Утром нежилась в постели. Возможно, ноги ее выглядят полнее, чем она думала, – но к черту камеру, это все из-за дурацкого объектива. Выходила на террасу и всматривалась в окна противоположного дома – в тот момент она не знала, что когда-то включит запись того, как кто-то наблюдал за ней, наблюдающей за соседями. Вот Зорана смотрит прямо из монитора, разглядев в невинном датчике камеру. Вот Онни и она пытаются впихнуть диван через дверной проем. Она глядела на себя со стороны, как на сестру-близнеца. Не было в этих ее днях ничего, чего следовало бы стыдиться. Только пустота – но как стесняться этой пустоты, разве можно бросить ее кому-то в лицо как обвинение? Она анонимна в своем городе, человек без прошлого и настоящего, сотканный исключительно из будущего, а объектив камеры наблюдения, ее фиксирующий, – это глаз никого. Ли щелкала курсором, проматывая записи дальше и дальше. В этих записях не было ни минуты чего-то существенного. Ни одной минуты чего-то по-настоящему существенного. В тот момент она решила, что в этой квартире она больше не останется.