Александр Генис: Нью-Йорк. Суета вокруг елки

Я открыл Рождество за два года до Америки. В нем не было ничего ни религиозного, ни даже традиционного. Мы его себе придумали как семейный праздник с диссидентским акцентом и вкусной едой. Хотя все вокруг считали Новый год единственным светским праздником в советском календаре, нам этого было мало. Не желая пить под куранты, чокаясь с Брежневым, мы решили отмечать Рождество по западному календарю, видя в нем сакральный акт гражданского неповиновения с елкой, подарками, жареным гусем, фаршированной рыбой, но без гостей, которые в остальные дни редко покидали наш дом. Рождество стало нашим частным, почти тайным торжеством, которое мы украсили импровизированными ритуалами, еще не догадываясь о том, как его празднуют на нас­­тоящем, а не прибалтийском Западе.

Каково же было наше разо­чарование, когда, оказавшись в Нью-Йорке накануне первого Рождества в свободном мире, мы выяснили, что в том рай­оне Бруклина, где мы сняли светлый подвал с мезузой и окнами во двор, живут только ортодоксальные евреи. Вокруг нас было четырнадцать конкурирующих синагог и ни одного елочного базара.

– В день ихнего Рождества, – поучали нас новые соседи, – хорошие евреи Бруклина ходят в кино, а плохие не живут в Бруклине.

Мы были евреями сомнительными и без елки жить не могли. Дождавшись раннего вечера, чтобы не огорчать старожилов, подаривших нам кипу, испорченный телевизор и мешок потертых галстуков, мы с братом отправились на вылазку к афроамериканцам. Черная Америка тогда еще не открыла Кванзу и отмечала тот же праздник, что и мы. Вернувшись с добычей в еврейский район, мы закутали елку в пальто и потащили к себе, прижимаясь к домам и сторонясь фонарей. Со стороны легко было подумать, что мы несем труп, но за репутацию было поздно беспокоиться – соседи уже все равно не ждали от нас ничего хорошего.

С тех пор как я оставил Бруклин на произвол судьбы, он пережил крестовый поход, обративший четырнадцать синагог в четырнадцать церквей разной деноминации, и два приступа истерической джентрификации, сделавшей этот бескрайний район самым модным из всех пяти боро Нью-Йорка.

К Рождеству, впрочем, это отношения не имеет, потому что в Америке его отмечают всюду и все, кроме тех, кто в кино. В сущности, это экуменический праздник, который считался когда-то еще и языческим. Например, почавшие Америку пуритане сбежали от него в Новый Свет. Но Рождество пришло следом, чтобы стать тем единственным религиозным праздником, когда государство и церковь живут в унисон, объявив страну выходной.

Этот противоестественный с точки зрения Конституции союз пыталась расшатать политическая корректность. Выступив в защиту обойденных религиозных меньшинств, сторонники деликатного обхождения провели операцию по нейтрализации Рождества. Возникли расплывчатые открытки, поздравляющие с невнятными «праздничными днями», прошли смутные «праздничные парады» и шаманские концерты в «праздник зимнего солнцестояния». Вместо рождественской елки появились загадочные «деревья дружбы». Даже гигантский универмаг Walmart, напуганный угрозой судебного преследования, поздравлял своих покупателей с «праздниками», не уточняя какими.

Ничего из этого не вышло, и понятно почему. Восемьдесят пять процентов американцев считают себя христианами (в относительных цифрах это значит, что в Америке больше христиан, чем иудеев в Израиле или индусов в Индии). При этом день рождения Христа отмечают девяносто шесть процентов жителей Америки. Получается, в рождественскую ночь вы неизбежно встретите под елкой «и эллина, и иудея», а также бóльшую часть тех тридцати шести милли­онов агностиков, которые не принадлежат ни к одной конфессии, но не решаются лишить себя рождественских подарков.

Циники говорят, что в них все дело: Рождество превратилось в экономический рэкет, вымогающий у нас деньги за подарки. Не без этого. Но можно сказать и по-другому. Уж очень это удачный праздник: снаружи холодно, внутри тепло. Рождество будит в нас то религиозное чувство, что равно доступно и ате­истам, и верующим, – переживание праздника, каникулы души. Оно позволяет заново ощутить свежесть невинного мира, забыв на время суровые уроки опыта. Не поэтому ли Рождество в универсальной упаковке коммерции захватывает и ту часть мира, что вовсе не имеет к нему отношения?

Однажды в декабре я был в Токио, где моя переводчица бегала по магазинам за подарками точно так же, как это делают в Нью-Йорке.

– А вы знаете, – спросил я ее, – что отмечают в этот день?

– Конечно, бог умер.

Она знала, что западный бог, в отличие от богов восточных, смертен, но не знала, что не совсем. Рождеством для нее была елка.

Для Нью-Йорка – тоже. Поэтому-то самые истовые, вроде меня, встречают ее в четыре утра, когда тщательно выбранное дерево везут по перекрытой для остального движения Пятой авеню к главному месту праздника и для города, и, пожалуй, для всей страны – у катка в Рокфеллер-центре.

Биография каждой рождественской елки известна ньюйоркцам во всех подробностях – от шишки до последнего триумфа. Обычно такие могучие деревья растут в окрестных Катскильских горах, где кандидаток оценивают, как на конкурсе красоты: рост, вес, размер талии и бескорыстная любовь к человечеству. Лежа наша елка занимает чуть не квартал, стоя – достигает десятого этажа небоскреба. Украшают ее только тридцать тысяч лампочек, пять миль зеленых проводов и звезда от Сваровски. Никаких игрушек – они не в состоянии конкурировать с изумрудными волнами хвои, лениво волнующимися под вечным манхэттенским ветром. Каждый год елка выглядит иначе, и каждый год она лучше своей предшественницы. Как только мэр включит рубильник и огни зажгутся, жизнь в городе становится сумасшедшей, хотя, казалось бы, дальше некуда.

Туристы валят валом, и каждый хочет сняться с красавицей. Тех, кому не удается пробиться, караулят мультипликационные персонажи. Одетые с ног до головы Микки Маусом, трансформером или Кинг-Конгом, они позируют с приезжими, выжимая у них доллар и улыбку. Стоя в сторонке, я увидал, как, выйдя из толпы, пара диснеевских мышей быстро затягивалась сигаретой и весело переговаривалась по-испански. Без масок они походили на нелегальных эмигрантов, с ними (капюшон с ушами) оказывались в безопасности от полиции.

В декабре, впрочем, людей в форме куда чаще встречаешь с колокольчиком и ведром для мелочи. Одетые в мундиры Армии спасения, они не стоят без дела, а пляшут как заведенные: и девочка с бантиком поверх фуражки, и матрона в очках, и толстый усатый мужик, который выделывает такие па, что сбежались операторы четырех каналов.

Буйство Рождества выплескивается на витрины окрестных магазинов. Раньше они принадлежали детям и рассказывали сентиментальные викторианские истории: мальчики в коротких штанишках на шлейках, добрая бабушка с подносом печенья, дедушка с сигарой и Санта-Клаус, выезжающий из ватной тучи на упряжке оленей. Сейчас, однако, витрины отобрали у детей взрослые – художники авангардной складки. Переселив манекены из XIX в XXI век, они одели одних в пух и перья, других – в бриллианты, третьих – в газеты.

Расходясь от эпицентра между Сорок восьмой и Пятидесятой стрит, Рождество оккупирует город, набрасывая на него сеть праздничных базаров. Они торгуют разным, но одинаково бесполезным товаром, который годится только в рождественские подарки. Роясь в залежах ненужных вещей, покупатель теряет стойкость. Ведь праздники тем и отличаются от будней, что обменивают целесообразность на безрассудность. Любовь не окупается, дети нерентабельны, радость ничего не стоит, а праздник нельзя купить ни за какие деньги.

В XVIII столетии, когда Лондон был тем, чем сегодня – Нью-Йорк, великий собеседник своего века Сэмюэл Джонсон сказал: «Если вам надоел Лондон, вам надоело жить». Триста лет спустя я скажу примерно то же:

– Если вам не нравится Нью-Йорк в Рождество, купите новый глобус.С