Сергей Николаевич: ГУМ. Сцены у фонтана

В ГУМе моего детства бил фонтан и продавали вкусное мороженое в вафельных стаканчиках. Помню, всегда выбирал себе сливочное, и совсем не помню, чтобы мне в ГУМе что-нибудь покупали. К прилавкам было не подступиться. Толпы москвичей и гостей столицы с вдохновенными лицами носились по бесконечным переходам, лестницам, галереям. Они что-то искали, где-то отмечались, что-то выкрикивали требовательными голосами. Половину их слов я не понимал, как, впрочем, и логику перемещений по сложному, запутанному пространству, построенному архитектором Померанцевым. Но больше всего я боялся потерять родителей. Это почему-то я запомнил очень точно, как и мамины слова: «Если потеряешься, иди к фонтану и жди нас там».

Сцена первая. Историческая

Как все в нашем отечестве, история ГУМа делится на три периода: царский, советский и… новейший. При царе он и назывался иначе – Верхние торговые ряды. Построены они были не без тайного вызова на месте легендарного Московского торга, шумевшего здесь с древнейших времен, лишь для красоты сокрытого классическим фасадом Осипа Бове. То есть внутри это был самый что ни на есть азиатский базар, а снаружи ампирные колонны, купол, портики да еще памятник Минину и Пожарскому у входа для подъ­ема патриотического чувства. Эпоха надвигавшегося капитализма ни Бове, ни торг не пощадила. Все было снесено, и на месте копошащегося муравейника, едва прикрытого жестяными навесами и непрочными крышами, был возведен новенький, с иголочки, самый продвинутый и самый большой торговый пассаж Европы.

В сущности, это был идеальный город ненастоящей, несбыточной России, какой ее любили изображать придворные живописцы Прянишников и Маковский, какой ее видели в мечтах и наяву архитектор Померанцев и инженер Шухов. Наш ответ Западу, симбиоз официального «русского стиля» и новейших технологий. От одних только стеклянных, парящих в воздухе сводов можно было сойти с ума, навсегда уверовав в особенность «русского пути». А ведь там еще были т о в а р ы. Да какие! Сегодня их названия звучат как музыка сфер, как голос Шаляпина из древних недр граммофона. «О, если б навеки так было»… Шелковые и парчовые ткани братьев Сапожниковых, столовое серебро Ивана Хлебникова, фарфор Кузнецовых, кондитерская Абрикосовых, парфюмерия Анри Брокара… От всего этого великолепия сегодня почти ничего не осталось. Только хрустальные флаконы из-под духов «Букет императрицы» да артезианская скважина, по-прежнему бьющая как раз в том самом месте, где уже сто двадцать лет происходят разные любовные свидания и счастливые воссоединения, – у фонтана!

Дальше по хронологии идет советский период. Как ни странно, его начало зафиксировано в пятьдесят пятом томе полного собрания сочинений В. И. Ленина. «Предлагаю учредить МУМ, межведомственный универсальный магазин», – наложил свою резолюцию вождь мирового пролетариата. Так бы мы и мумкали до сих пор, если бы в 1921 году МУМ не поменяли на ГУМ. У нового времени была четкая артикуляция и внятные установки: ГОЭЛРО, ГПУ, ГУМ. «Все, что требует желудок, тело и ум, – все человеку предоставляет ГУМ». Или: «Нет места сомненью и думе: все для женщины только в ГУМе». И еще: «Нечего на цены плакаться – в ГУМ, комсомольцы, в ГУМ, рабфаковцы». Эти рекламные слоганы В. В. Маяковский мог сочинять километрами. Кстати, сам поэт и его привередливая муза Лиля Брик предпочитали шопинг в Париже или Берлине.

Впрочем, уже в начале тридцатых годов ГУМ как торговая точка перестал существовать. Всю первую линию занял сначала аппарат ЦИК, а затем Наркомат внутренних дел (НКВД). Историки до сих пор спорят, где находился кабинет Л. П. Берии. Место так и осталось засекречено, зато доподлинно установлено, что нынешний демонстрационный зал на третьем этаже регулярно использовался для траурных церемоний. По статусу их удостаивались не самые выдающиеся, но вполне заслуженные партийцы. Например, жена И. В. Сталина Надежда Аллилуева. Слухи о ее само­убийстве поползли по Москве сразу после роковых выстрелов в ночь на 9 ноября 1932 года. Кто-то даже видел, как убитый горем вдовец целовал в губы покойницу и повторял: «Надя, Надя, что же ты наделала». Но, похоже, все это из жанра «чаянья народные». Как известно, на похороны жены Сталин не пошел (но детям Василию и Светлане попрощаться с матерью запрещать не стал). Потом неоднократно на заседаниях Политбюро поднимался вопрос о том, чтобы ГУМ вообще снести с лица земли. Но каждый раз что-то этому мешало – к явному неудовольствию Хозяина, который мрачнел при одном взгляде на здание, ставшее невольным свидетелем его самого большого поражения. Впрочем, парад Победы, которому суждено было пройти на фоне свежевыкрашенных гумовских стен, как будто уравновесит эти тягостные воспоминания, если и не примирив Сталина со зданием напротив Мавзолея, то по крайней мере отведя от него угрозу немедленного уничтожения.

А надо заметить, что ГУМ в эти годы жил не только партийными похоронами и государственными праздниками, но и самой обычной трудовой жизнью, какой жила вся страна. С начала двадцатых годов и вплоть до 1953-го на третьем этаже второй и третьей линий со стороны Ильинки размещались коммуналки, где из всех удобств цивилизации в распоряжении жильцов имелись только общественные туалеты ГУМа. И все бы так тянулось еще долго-долго, как струйка воды, капающая из полузакрытого ржавого крана, если бы не Анастас Иванович Микоян, отвечавший за легкую промышленность в СССР. У этого человека были интуиция, вкус, размах и виртуозное умение обходить острые углы как в политике, так и в жизни. Дальше игнорировать сферу потребления было невозможно. Все-таки шел уже восьмой год после окончания Великой войны. Уже вышла в свет гастрономическая библия советских людей «Книга о вкусной и здоровой пище», а главный универмаг СССР все еще был закрыт. Не дело, товарищи!

И вот тогда, в самый разгар холодной войны, Микоян, не убоявшись обвинений в космополитизме, потребует от проектировщиков и поставщиков взять за образец именно американские универмаги с их крикливым изобилием, конвейерной системой и установкой на массовые вкусы. Что и говорить, ГУМ пятидесятых потрясал масштабами. Только эта гигантомания не страховала на случай разного рода конфузов и досадных обломов. Например, как расстроил своих поклонников в СССР всеобщий любимец Жерар Филип, когда, скупив полсекции женского белья в ГУМе, развернул свою скандальную выставку в Париже! Мол, чего можно ждать от страны, в которой женщины обречены носить такие панталоны и бюстгальтеры? Или знатные активисты Симона Синьоре с Ивом Монтаном, не высказавшие ни малейшего энтузиазма при посещении знаменитой двухсотой секции, даже наоборот, недвусмысленно заявившие Хрущеву, что ситуация с закрытыми распределителями и благами для партийной элиты только подрывает веру в идеи социализма и всеобщего равенства. Их довольно быстро вычеркнули их списков «друзей Советского Союза».

Впрочем, это были лишь отдельные малоприятные эпизоды, ничего особенно не менявшие ни в жизни, ни в ассортименте ГУМа. К началу шестидесятых обнаружились проблемы куда серьезнее: вдруг стало ясно, что качественных товаров для этого бесперебойного конвейера катастрофически не хватает. И очень быстро из символа советского благоденствия ГУМ превращается в символ отечественного дефицита. И снова на Политбюро поднимается вопрос, что хорошо бы его закрыть, а еще лучше вообще снести. Потому что только одной очереди позволено находиться вблизи священных стен – в Мавзолей! Но по звону курантов на Спасской башне ровно в восемь утра темные толпы, караулившие этот миг на морозе по нескольку часов, начинали свой яростный штурм гумовских подъездов и прилавков, пугая ветхих кремлевских старцев и вызывая в их склеротической памяти страшные сцены из фильмов С. Эйзенштейна «Октябрь» или «Стачка». Больше всего они боялись, что вместо ГУМа снесут их.

Сцена вторая. Ностальгическая

К этому времени ГУМ стал Меккой для приезжих. Москвичи там терялись. Помню, что мы с родителями вели себя в ГУМе как праздные туристы. Папа пытался что-то фотографировать, мама разглядывала унылые витрины с тем же выражением, с каким время от времени просматривала мой школьный дневник. Смесь отчаянья и смирения одновременно. Это же ее сын! Это же ее Родина! Куда деваться? Впрочем, на самом деле выход был. Отец работал за границей, и какое-то количество сиренево-голубых чеков Внешпосылторга, которые можно было отоварить в валютной «Березке», скрашивали наше советское бытие. Исполнив патриотический долг и приобщив единственного сына к реальной жизни, родители покидали главный универмаг Москвы, чтобы отправиться на Таганку или на ул. Ферсмана, где за закрытыми жалюзи шла своя тайная, неприметная, полусекретная жизнь, к которой гумовские очереди никакого отношения не имели. Там вообще не было очередей, зато было много, как я теперь понимаю, вполне качественного импорта. Мама примеряла, папа расплачивался, я скучал. Все как обычно! Я не задавал лишних вопросов. В моей семье это было не принято. Но мысль о некоторой несправедливости в устройстве мира была заложена именно в тот момент, когда папа загружал березковские пластиковые пакеты в багажник своей новенькой «Волги» (77-54 МОЩ – до сих пор помню ее номер), а мама в своем французском пальто (стиль military) усаживалась на свое законное место справа. Длилось это все недолго. Папа рано умер. «Волгу» пришлось продать, визиты в «Березку» стали гораздо реже, но и ГУМ в свете всех этих перемен почему-то так и не стал мне ближе.

Там по-прежнему было не протолкнуться. И все те же темные толпы осаждали прилавки и протягивали руки, на бледных запястьях которых были написаны шариковой ручкой заветные номера. Каюсь, никогда не любил фраерских стихов А. А. Вознесенского, стилизованных под монолог рекордсменши дефицита и очередей: «Я сорок первый на Плисецкую...» и т. д. Как говорила одна моя подруга, «кто не стоял в этих очередях, тот не с нами».

Но даже ради великой любви я не готов был тратить жизнь на поиски итальянских сапог на молнии или часами караулить батники в облип на заклепках. Или вести изнуряющую охоту за черным свитером-лапшой с высоким воротом. Зато я почти наизусть знал захватывающую сагу этих одиноких сражений в коридорах и на лестницах ГУМа. Меня возбуждал победительный блеск в любимых глазах, когда очередной трофей извлекался из недр картонной коробки и комната оглашалась счастливыми воплями: «Мой размер! Мой!» «За это можно все отдать!» – как пела в это время по телевизору еще молодая Алла Пугачева, простирая к нам свои руки. И мы отдавали, и отдавались без всяких сожалений и комплексов.

Так вышло, что какое-то время я работал в непосредственной близости с ГУМом. Просто дверь в дверь, окно в окно. Проезд Сапунова, отделение драматургии ВААП. Высокая лестница вела в тесные комнаты, заставленные сверху донизу пачками с пьесами советских драматургов, которые отсюда рассылались по всем театрам нашей необъятной Родины. Уже за версту от всего этого пахло театральной пылью, от которой я задыхался. «Кому все это надо? – думал я, с тоской погружаясь в чтение очередного опуса, отпечатанного, как и сто лет назад, на линотипе. – И кто это все будет играть? И кто это будет ставить?»

Но кто-то ставил, и кто-то играл. И кто-то, отчаявшись достать что-то приличное, шел в ГУМ. Какое-то время даже считалось чем-то вроде хорошего тона ходить во всем советском. Какие-нибудь войлочные ботинки на молнии под кодовым названием «прощай, молодость» или тяжелые башмаки для турпоходов на высокой шнуровке. Впервые я увидел их на будущем главном летописце русского рока Артемии Троицком, пришедшем наниматься на работу в ВААП. Тогда подумал: «Какой стильный парень!» Но познакомиться ближе не удалось. Тему не взяли. Режимное предприятие. «И потом, вы видели его башмаки?» – буравя меня глазами, спросила завотделом кадров Клавдия Дмитриевна. Видел, но что делать? С обувью-то нынче засада, мадам.

Или серое пальто букле в любую погоду с октября по апрель на Володе Мирзоеве, будущем знаменитом режиссере, а тогда моем заместителе в журнале «Совет-ский театр». Никогда не забуду, как зимой мы шли вдвоем по Красной площади, медленно падал снег, красиво оседая на его букле. А я все говорил и говорил, что при нашей жизни ничего здесь не изменится. Что надо валить из этого пыльного мавзолея, как бы уютно мы себя ни чувствовали, забаррикадировавшись от всего мира завалами никому не нужных пьес. А молчаливый Володя все слушал меня и слушал, а потом вдруг, остановившись прямо напротив центрального входа в ГУМ, сказал очень серьезно и строго: «Вот увидишь, скоро мы будем жить в другой стране».

И он оказался прав. Вначале они все умерли. Причем один за другим. Каждый раз это означало, что на ГУМ нацепляли траурные флаги, проезд Сапунова закрывали, можно не ходить на работу. Ура! С покойниками в Колонном зале прощались только за отгулы. Как мрачно пошутила Людмила Петрушевская: «На Красную площадь теперь можно абонемент покупать, как в Консерваторию». Но через полгода траурный марш Шопена стих окончательно, и полились другие мелодии, где ключевыми стали такие слова, как «обновление», «перестройка», «гласность». Вы еще помните, что они значили? А я уже нет. Из всех этих тарабарских звуков в памяти остался только уверенный звук женских каблучков по брусчатке Красной площади. Раиса, царица, главная героиня восьмидесятых годов. Ее элегантное каракулевое манто, так эффектно выделявшееся на сером фоне кремлевской элиты, на самом деле стало символом новой горбачевской весны. Конечно, похожий каракуль водился в гардеробе и других высокопоставленных дам, имевших доступ к закрытой двухсотой секции ГУМа. Но чтобы вот так, без ханжеских стеснений взять и назваться «первой леди» и с умным видом заседать в разных президиумах или под ручку с главою партии и государства спускаться по трапу – такого в новейшей истории не было никогда. Но, увы, эта неутомимая деятельность по улучшению имиджа советской власти в глазах обалдевшего Запада и даже привоз грандиозной выставки из трехсот платьев Ива Сен-Лорана никак не отражались на ассортименте ГУМа. Напротив, его ширпотреб день ото дня становился все более убогим и безнадежным, как и жизнь вокруг. Я даже представить не могу, что там было делать. Кроме янтарных бус из отделившейся Латвии и деревянных яиц с Николаем II, Горбачевым и Ельциным, кажется, уже не продавалось ничего. Впрочем, и сувенирные лавочки тоже вскоре закрылись. Туристов не было никаких! Большая часть галерей ГУМа вообще не работала. А по лицам тех продавцов, что работали, можно было легко догадаться, что им просто негде ночевать.

Лишь время от времени кто-то боязливо забегал поменять свои доллары. Курс был нормальный. Обменники процветали. И еще на первой линии вдруг открылась «Галерея Лафайет», а точнее, скромная торговая точка по реализации каких-то безнадежных стоков под пышным французским названием. Но почему-то ее присутствие обнадеживало как некий знак нашей все еще принадлежности к мировому ширпотребу, а значит, и мировой цивилизации.

Вообще, мне кажется, маркетологи явно недооценивают психотерапевтический эффект, который способны оказывать своими буковками знаменитые бренды на травмированное подсознание граждан, готовых из последних сил цепляться за какие-то вечные ценности. ГУМ оставался одним из таких «брендов навсегда», нашей «старой песней о главном». Чтобы ее исполнить, в девяностые годы требовался не только сильный голос, но и мощный оркестр, и дружный хор, и модные аранжировки. Надо было все это отчистить, отмыть, отскоблить от постсоветской депрессии, чтобы все засверкало, запело, заулыбалось, закружилось в хороводе беспрерывного шопинга, дегустаций, презентаций, дефиле. А уж когда каток залили прямо на Красной площади у стен «древнего Кремля», стало ясно, что вот она, новая жизнь, едет к нам в объятия на своих коньках. Пятьсот рублей за вход. Заплатил и вперед!

Сцена третья. Оптимистическая

История не терпит сослагательного наклонения. Мы не знаем, чем бы был сегодня ГУМ, если бы на его пороге в один прекрасный день не появилась корпулентная фигура Михаила Эрнестовича Куснировича. Не исключено, что мы имели бы в центре Москвы еще один филиал той же «Галереи Лафайет» или Harrods, что, наверное, тоже неплохо, но тогда бы у нас не было нынешнего ГУМа.

Как и все добропорядочные советские граждане, юный Миша Куснирович заходил сюда и раньше. Папа работал поблизости в Рыбном переулке и время от времени водил сына в ГУМ поесть мороженого и посмотреть на витрины. Из всего того, что продавалось, больше всего Мишу интересовал кассетный магнитофон, но стоил он каких-то несусветных денег, которых у родителей не было, а даже если бы и были, он все равно бы не посмел заикнуться о таком подарке. Миша был скромный парень и уже тогда предпочитал не получать, а делать подарки сам. А еще он любил театр. Конечно, ему надо было поступать в ГИТИС, но под давлением все тех же родителей («Тебе нужна специальность, нормальный диплом» и т. д.) он оказался на химическом факультете Менделеевского института. Зачем? Непонятно. Впрочем, теперь уже понятно. Чтобы познакомиться, влюбиться, а потом и жениться на своей однокурснице Кате Моисеевой. Только ради этого!

Как и следовало ожидать, его первый бизнес к химии не имел никакого отношения. Это были два игровых автомата и одна карусель, взятые им в аренду в Парке культуры и отдыха им. М. Горького. Миша вообще поначалу думал специализироваться в индустрии развлечений: игровые автоматы, комнаты смеха, сладкая вата на палочке. Цена – копейка, удовольствий – на миллион. Но карусель его простаивала, автоматы ломались, дети сидели по домам, изображая, что делают уроки, а взрослые, занятые своими взрослыми проблемами, в парк культуры в те годы забредали редко, если только пострелять в тире. На свой тир тогда у Миши денег не было. И вообще, с деньгами было все хуже и хуже… Но тут на горизонте, а точнее, за столиком кооперативного кафе «Красные зори» возник улыбчивый седой итальянец по имени Элио Скьяти, ставший одной из ключевых фигур в истории Bosco di Ciliegi. Коммерсант-миссионер, в прошлом неутомимый борец за советско-итальянскую дружбу, а теперь – за российский рынок, он первым приобщил Куснировича к тайнам большого бизнеса. Именно он убедил его бросить свои карусели, свел с нужными людьми и познакомил со своими партнерами. Именно тогда впервые прозвучало страшное слово «конси­гнация» – это когда товар берется на продажу без обязательной предоплаты, что всегда означает для производителя особый риск. Вдруг ничего не продадут или, наоборот, все продадут и разбегутся? Кто их знает, этих «новых русских»?

Итальянцы рисковали, но и Куснирович рисковал не меньше. Он, сын интеллигентных родителей, никогда ничем в жизни своей не торговал. В ГУМ он идти побоялся. Вначале был Петровский пассаж. Миша выгородил угол на втором этаже, живописно разложил товар (итальянский трикотаж фирмы SIMA), повесил ценники. В роли первых продавщиц выступили кандидат искусствоведения Арина Полянская и аспирантка Менделеевского института Екатерина Моисеева. Где-то в архивах «Боско» сохранилась фотография, на которой две совсем не мосторговского вида женщины неуверенно улыбаются в объектив, давая всем своим видом понять, что здесь, у прилавка, их застали совершенно случайно. Так могли выглядеть русские барыни со своим эмигрантским барахлом где-нибудь на базарах Константинополя. По признанию Арины Николаевны, долгое время ей было просто невыносимо думать, что кто-нибудь из ее знакомых может увидеть ее за прилавком. Ну как же она, невестка члена Политбюро, искусствовед со стажем, серьезный специалист по художественному стеклу, будет заниматься продажами, «растаможкой», «этикетажем»? Она и слов-то таких не знала. Ей больше нравилось называться «представителем». Представитель компании Madiva или Mandarina Duck. Это звучало заманчиво и непонятно. Ну а то, что еще приходилось вести всю сложную бухгалтерию поставок и продаж, самой караулить трейлеры с прибывающим товаром, отслеживать погрузки и выгрузки, проверять документацию, – об этом никому из ее друзей знать не полагалось. Неловко как-то, да и ни к чему. Куснирович сердился: «Почему вы скрываете, что здесь работаете?» Но терпел, понимал, что людям не так-то просто перестроиться, принять новые условия игры, навязанные жизнью.

История с названием компании тоже достаточно символична и вполне в духе времени. Уже когда пошла первая прибыль, заказали униформу для продавцов сочного вишневого цвета. Логика простая: пурпур – традиционный цвет богатства и успеха, особенно полюбившийся новорусской публике. Классно сшитая форма вишневого цвета диктовала и какое-то «вишневое» название. Ничего не приходило в голову, кроме чеховского «Вишневого сада», который тут же был отвергнут за нафталиновую театральность. К тому же «сад» в переводе на италь­янский звучал совершенно непроизносимо по-русски: «джардино».

– А как будет по-итальянски «вишневый лес»? – задумчиво спросил Куснирович.

– «Боско ди чильеджи», – ответила главный полиглот компании Арина Полянская. По-итальянски что вишни, что черешни все равно – ciliegi. Куснировичу название понравилось, да и рекламу пора было запускать. Так оно и пошло: вместо скромного сада целый плодовый лес. Итальянцы никакой подмены не заметили, русские – и подавно. Собственно, какое это имеет значение, когда на призывный черешневый шелест в Москву уже потянулись один за другим самые уважаемые и знаменитые европейские модные дома. В честь каждого из них Куснирович устраивал не просто приемы, но своего рода представления, хеппенинги. Для него они становились своего рода кульминацией жизни, главным событием, после которого хоть потоп. Как в театре, главное – сыграть премьеру! Для этого перекрывались дороги, улицы и мосты, возводились бесчисленные шатры, столы и помосты, даже останавливались поезда в метро. Природа и столичная мэрия сопротивлялись как могли. Но Куснировича такое «сопротивление материала» не пугало, напротив, только подхлестывало его режиссерскую энергию. К тому же он фартовый начальник: в последний момент у него всегда все получается. Тучи расходятся, начальство сдается, несносные дивы вдруг в одночасье становятся послушными зайчиками. И как ему это удается? Непонятно.

ГУМ Куснирович брал осадой несколько лет. Метр за метром, линию за линией, этаж за этажом. Он восстанавливал по кирпичикам образ советского рая, прекрасного сна, в котором бьет фонтан, продается пломбир, пенится шампанское итальянского разлива и все счастливы. И старые, и молодые, и дети, и взрослые. Он откроет кафе «Фестивальное» и «Столовую № 57» – в память проамериканских затей А. Микояна с подносами для самообслуживания, салатом «Мимоза» и компотом из сухофруктов. Он возродит «Гастроном № 1», где напоит томатным соком бывшего президента Д. Медведева. Наконец, Куснирович зальет на Красной площади каток и дождется, когда в один предновогодний вечер туда экспромтом пожалует президент Владимир Путин. Благо идти от Спасской башни совсем недалеко. Правда, на лед Путин так и не рискнет выйти, но от чая не откажется. И в этой мизансцене с новогодними огнями, пушистой елкой и президентом Российской Федерации, непроница­емо взирающим из окна Bosco-бара на румяных, спортивных фигуристов на гумовском катке, будет что-то патриархально-домашнее, уютное, человеческое, чего так страстно пытался добиться Михаил Куснирович все эти годы. И что, будем справедливы, у него это получилось.

Эпилог. Сорок лет спустя

Мама уже давно не ходит по магазинам. Как она говорит, «нет мотивации». Но когда я предлагаю «давай поедем в ГУМ», она соглашается. Особенно летом, когда не надо копошиться с шубой или зимним пальто. Впрочем, визиты эти остаются такими же ритуально-ознакомительными, как и сорок лет назад. Мы ничего не покупаем, даже от мороженого мама отказывается. Мы только ходим и смотрим на витрины. Теперь она их разглядывает, как когда-то полотна в Третьяковке или Эрмитаже. Пристально, но отстраненно, как что-то, что не имеет к ее жизни никакого отношения. Мы делаем традиционный круг около фонтана, а потом садимся в кафе, где я заказываю ей любимый ягодный коктейль Bosco.

– Ну и как тебе наш новый ГУМ? – спрашиваю я.

– Красиво. Похоже на театральную декорацию.

– Разве это плохо?

– Это хорошо. В жизни должен быть и театр, и праздники. Только почему все стало так дорого?

– Мама, перестань. Не дороже денег. Лучше скажи, ты помнишь, как вы с отцом боялись, что я потеряюсь, и все время повторяли, чтобы я тогда ждал вас у фонтана?

– Но ты нас никогда не ждал…

– Потому что я никогда не терялся.

– Ты полагаешь, что это только твоя заслуга?

– Вовсе нет! Просто вы мне очень доходчиво объяснили, куда надо идти.

– За ГУМ! – смеется мама, поднимая бокал с темно-вишневой, пахнущей лесными ягодами смесью.

– За тебя!С