Наталья Тюрина: 12 месяцев. Июль

Рассказ написан на основе реальных событий. Любое несовпадение имен считается случайностью.

Марсель¹ Сен-Дени² был человеком нерешительным и злым. Никто не знал его мнения ни о чем. Если он оказывался в компании, то в разговоре он словно и не участвовал и, сколько бы ни продолжалась беседа, не поднимал глаз от айфона. Время от времени и невпопад он бросал реплику по поводу возникавшего вопроса, добивался паузы в разговоре и начинал монотонно читать статью из интернета. Найденная им информация повисала в воздухе, потому что общая беседа давно уходила от темы заинтересовавшего Марселя сюжета. Собеседники, тактично дослушав его, продолжали свой разговор, а Марсель снова погружался в диалог с самим собой.

При нем редко шутили. Не то чтобы у него не было чувства юмора, но он четко разделял вещи, над которыми можно смеяться и которые нельзя даже обсуждать. Нельзя было обсуждать отношения с семьей, проблемы на работе, личную жизнь знакомых, политические взгляды соседей. Также не приветствовался разговор о плохом школьном образовании и очевидной глупости правительства – его мать и сестра были учителями, а отец чиновником в министерстве.

Человек он был обеспеченный и удачливый предприниматель. Деньги у него водились немалые, но он ими не пользовался и продолжал жить так, как было принято его отцом, и отцом его отца, и так до простых крестьянских корней его семейства. Образование он получил хорошее и мог похвастаться тем, что сокурсники его были из знаменитых родов, превративших скучный предмет истории в интересный роман с интригами. Правда, в пансионе он предпочитал общаться с простыми фамилиями, а позже, начав собственное дело, сколотил вокруг себя коллектив подчиненных, с которыми по вечерам дегустировал вина, водил их в рестораны и оперу и устраивал многодневные семинары в ближайших курортных городах. Работать он предпочитал только с молодыми или несемейными людьми без традиционного графика жизни. В сорок лет он женился на экзальтированной русской переводчице, которую плохо знал.

Вообще-то Марсель любил африканок или индонезиек. Во-первых, потому, что стажировку он проходил в Африке, а для большинства людей все, что связано с первым опытом, превращается из точки отправления в точку назначения. И еще потому, что общество, в котором он жил, считало добродетелью любить ущербных.

Как когда-то крупная буржуазия, нищета, в свою очередь, была этим обществом поделена на благородную и неблагородную. Неблагородными были все безработные соседи, матери-одиночки, живущие на гроши, и иммигранты последней волны. Нищие, оставшиеся жить на других континентах, были благородными, как труд полярников, про который интересно смотреть кино, писать статьи и особенно хвастаться, что тоже там, на льдине, был. В каком-то смысле русская жена Марселя была этой льдиной. Но вместо того чтобы принять в лице мужа возможность на новую жизнь в комфорте, она начала таять и затопила его слезами, плохим настроением и русской тоской о несбыточном. Она все время его в чем-то упрекала, и ее оказалось слишком много в спокойной и размеренной жизни благодетеля. При всякой ее попытке пожаловаться на свою новую европейскую жизнь, которая сводилась к школьным заданиям ее сына и разбирательствам с домашними работницами, Марсель вставал и уходил на свой этаж. Помогать ей решать ее надуманные проблемы ему не хотелось.

Жена Марселя была резкой, сентиментальной и не терпела глупости. А поскольку в жизни ей попадались в основном простые люди, можно сказать, что людей она не любила. Особенно она не любила своих соотечественников. К их обыкновенной глупости добавлялось еще и то, что были они удивительно некрасивыми, как были некрасивы переплеты советских книжек, тарелки, нижнее белье и мебель. Нелепые стрижки, волосатые ноги дам в тесных туфлях, плохо пахнущие мужчины и отвратительное неумение держаться за столом – все наводило на нее тоску. Россия была и оставалась страной угрюмых лиц, угрюмых мыслей, тяжелой литературы и трагической судьбы ее авторов. Люди друг с другом не здоровались и не улыбались. Они молча ели, молча сидели у телевизоров, молча дрались, молча любили. Уже в детских садах детей учили есть быстро и молча. «Когда я ем, я глух и нем», «Кто как ест, тот так и работает» – народные пословицы лучше всякого антрополога говорят о правилах, принятых в обществе. Самым главным правилом было всех бояться. «Боишься – значит уважаешь». Следование этому правилу обеспечивало выполнение всех остальных.

Если не получается жить там, где принято молчать и бояться, можно уйти на голубятню или в подвал, стать диссидентом или заснуть и смотреть многосерийные сны. Жена Марселя уходила в мечты про жизнь потомков двоюродной своей прабабки с очаровательной фамилией Кипарисова. Давным-давно сестры Кипарисовы учились пению у знаменитой Неждановой. Не завершив класса, Ольга через Одессу и Истамбул уехала в Париж. Клавдия поменяла непролетарскую фамилию дипломатов по отцу на фамилию матери по третьему мужу и умерла в Москве. Клавдии при жизни было совсем не до пения. И про оперную певицу Ольгу Кипарисову нигде не писали. Но жене Марселя хотелось думать, что родственница поселилась по соседству с Шаляпиным на авеню д’Эйло, что в ее квартире много зеркал и от качающейся люстры бегают по стенкам солнечные зайчики. Сколько себя помнила, правнучка Клавдии хотела стать Кипарисовой. Петь она не умела и уговаривала мать отдать ее в балетную школу. На отборной комиссии им сказали, что балерины из девочки не получится, потому что коротки ноги.

Лет в двенадцать она полюбила русских классиков и узнала у Чехова (из его дневников), что он обожал Италию и не понимал Францию. В Италии – стране искусства – писателю дня не хватало на посещение храмов и достопримечательностей. Во Франции время дня определялось завтраком, обедом и ужином, а между ними – улица, кафе, магазины и толпа. Это была страна подарков и оформления.

Она решила учить французский язык.

В двадцать лет она пошла в переводчики. Сама она писать ленилась, а французская литература приближала ее к дому на д’Эйло и была, кстати, как красивая упаковка для неудачного подарка.

Во Францию она приехала в июле девяностого, сопровождая очень плохого русского писателя, которого кто-то решил назвать эмблематичным представителем русской словесности. Он писал романы про царей с очень незамысловатой линией повествования. Например, что царь Петр был высоким и могучим и много ездил по Европе. Наверное, он переписывал советские школьные учебники для совсем начальных классов, но учебники подходили для чтения буржуазной публике, путешествующей лоукостом и покупающей по воскресеньям курицу на вертеле. Для них даже русский журналист был бы слишком непонятным и экзотичным. Что уж там писатель. Книги, которые любили эти люди, были такими же невкусными, как их стоячие ужины, именуемые «аперитив динатуар». Придумали их для того, чтобы не тратиться на еду и забить голод заветренными бутербродами. И главное, не думать и ничего серьезно не обсуждать. Думать на ходу так же невозможно, как есть. Представитель русской словесности всегда носил кепку и не снимал ее даже в помещении. Переводчице было неловко за него, и она не знала, как сказать, что лучше уж оголить плешь, чем показываться как лох. Еще у него было очень неумное лицо, и, глядя на него, переводчица впервые подумала, что чаще, чем красивыми или некрасивыми, лица бывают умными или неумными.

Сразу с самолета она вместе с кепкой попала на пресс-конференцию. Рекламное агентство, отвечающее перед кем-то за рост популярности романов о царях, нагнало десятка четыре репортеров и фотографов. Кепке задали несколько вопросов о его проблемах с русской цензурой, потом перешли к теме войны в гольфе. Переводчица не знала, что только-только начавшаяся война в Кувейте звалась здесь «войной в гольфе», и неправильно перевела вопрос.

 – В эту глупую игру не играю, – ответил писатель и посмотрел в объектив фотографа журнала «Пари-матч», из которого ему подмигнула слава. Его ответ был подхвачен всей французской прессой, и из простого русского графомана он на долгие годы превратился в рупор перестройки.

Уже в этом качестве через три дня после пресс-конференции его вместе с переводчицей и сотней-другой важных особ принимал в Елисейском дворце сам президент. Не все приглашенные на обед в честь взятия Бастилии имели возможность подойти к главе государства, но важно было тут присутствовать. В саду дворца стояла жара. Несмотря на это, кепка оставалась на голове рупора, и по щекам его лились ручьи пота. Работница рекламного агентства все время подводила его к разным людям на поклон. Люди жевали и кланялись. Некоторые жевали стоя, и от этого у них был вид жалкий, как у лошади в стойле, некоторым переломилось сесть на стул, неустойчиво расположив тарелочку на коленях. Когда шляпу подводили к сидящим, никто не вставал, только протягивал для приветствия руку. Переводчица вспомнила, как однажды в Москве при ней выбили зубы одному начинающему на русском рынке бизнесмену, которого познакомили с вором в законе. Предприниматель сидел на диване, когда к нему подошел лысый, со шрамом во все лицо, но казавшийся красивым бандит и протянул для пожатия руку. Продолжая сидеть, молодой человек как-то почти по-женски, будто для поцелуя, протянул свою.

– Вста-а-а-а-ать, – тихо сказал волк. – Встать, шавка. – Он дернул на себя легкое, как у балерины тело, и дал по нему лапой. Шавка, уже без зубов, полетела, словно бумажный самолетик. Волк, не торопясь, ушел со своей территории в дремучий лес, где становилось страшно, но где существовали правила, зная которые можно было выжить.

Какие правила были в Елисейском дворце, переводчице оставалось непонятно. Но человека в шляпе на потной голове приняли, судя по всему, как своего.

Все ближайшие родственники Марселя родились в ноябре: пять его сестер, два брата, мать, племянники и он сам. Семьей ежегодно выбирался удобный для всех день, и рождения отмечали одним разом. Чаще праздничный стол был обеденным. Ссылаясь на дела, участники застолья покидали его быстро. Очень практично отпадал вопрос, как кого поздравлять. Сам Марсель родился седьмого ноября, но в его настоящий день рождения семейные собрания выпадали редко. Собственно, никто уже не помнил точных дат рождения друг друга. Это была никому не нужная формальность.

 Особняком в семье стоял отец. Он родился в июле, четырнадцатого, и имел право на общенациональный выходной. В день его столетия решено было собрать в его доме все семейство до самых дальних родственников. Большинство из них не виделись никогда в жизни, другие только-только познакомились. Так жена Марселя узнала, что кто-то в семье тоже женат на русской, а вернее, на армянке из Азербайджана, но это тоже были формальности, которые никто не понимал. А точнее – не хотел понимать, и потому, как только она вошла в проржавевшие ворота провинциального имения, к ней тут же подбежало кого-то напоминавшее лицо и сказало, что ей нужно непременно найти в саду русскую, с которой ей можно было бы о чем-нибудь поговорить. Русские, главное правило которых бояться, знают, что опасаться нужно прежде всего своих. К чужим они, в общем, относятся с презрением и угрозы в них не видят. По короткому коммунистическому опыту они знают, что коллективный разум – это сваливание ответственности на другого плюс ходьба на месте. Дойти до цели можно только в одиночку. К тому же эмигранты – это чаще всего неудачники в своей стране. Долго жившие в нищете, русские ставят на сильных и знают, что мест на всех никогда не бывает.

Знакомиться женщинам было незачем.

Вместо этого жена Марселя направилась к раме от качелей. На ней висели две веревки, вокруг же стояли дети, не знавшие, чем заняться.

– Хотите, я вам покажу, где тут можно откопать клад? – спросила она у детей.

– Да-а-а-а, – хором откликнулись пятилетки и побежали за ней вглубь сада, где, как она помнила, был грот. За ними нехотя поплелся очкастый мальчик лет девяти. Сказки про клад ему были малы, но, как и жене Марселя, ему нечего было делать со взрослыми, словно к столбам привязанными к своим стаканам. Про собственный мир ему рассказывать было лень, а их правила ему не нравились.

Она наврала детям, что в гроте зарыто полно кладов. Неведомо откуда у девочек и мальчиков появились в руках лопаты, пилы и просто серебряные ложки, и все дружно стали рыть мокрую и холодную землю. В гроте запахло перегноем, как в русском лесу. Лариса расслабилась и задремала. Ей приснился сон.

Она была начальницей строительства замка на нормандском побережье в месте Монт-Канизи. Маркиз де Лассей дал ей тридцать пять дней на то, чтобы построить здесь достойное сооружение, которое он собирался выдать за свое старое имение и принять в нем возлюбленную – знатную особу Марианну Пажо. Сдуру он решил блеснуть перед ней и пригласить к себе в загородное владение, не рассчитывая, что она согласится, а та взяла и согласилась, сказав, что посетит его через месяц с небольшим. Логично было назначить прорабом кого-то, кто понимал в потемкинской архитектуре. Она собрала бригаду, но никак не могла объяснить задачу, потому что никто не говорил на ее языке. Зато работники хорошо договаривались между собой и все время шлялись по кустам с нормандскими молочницами и жарили на огне мясо. Было жаркое июльское лето. Постепенно Монт-Канизи превратился в кемпинг. Школьники приезжали сюда из ближайших приходских школ покататься на велосипеде и поиграть в футбол. Иногда заезжали цыгане с песнями. Их лошади гуляли и щипали яркую и сочную траву. Однажды на объекте появился заказчик Лассей. Он требовал отчета и хотел было уже заколоть глупую бабу, но вовремя подошли цыганята и зарыли маркиза по самое горло, чтоб не бегал и лошадей не пугал.

 – Революция свершилась, – кричали цыганята, размахивая пестрым флагом, – а теперь давайте шашлык.

Больше всего на свете Марсель любил играть в гольф. Партнеров по игре у него не было, зато был учитель, который время от времени корректировал движения, а главным образом поддерживал спокойный, ни о чем, разговор и улыбался шуткам клиента. Марсель не любил быть один, но ему также не нравилось участвовать в мыслях другого человека. Как большинство предпринимателей, он любил, чтобы на него смотрели и хвалили. Тем не менее он очень серьезно относился к замечаниям и неудовлетворительным оценкам учителя. Это была единственная критика, которую он позволял в свой адрес, и она не была ему неприятна. Место, где располагалось поле для гольфа, находилось на возвышенности, и с нее открывался великолепный вид на океан. Когда-то территория эта принадлежала знатному помещику Арману де Мадеяну, маркизу де Лассею. От тех времен остались только развалины его замка, который был, как говорят, наспех построен им для дамы своего сердца. Насколько быстро был построен, настолько же быстро он и развалился и был окончательно разорен во время революции. Каждый раз, проходя мимо его руин, Марсель с сочувствием думал о маркизе: «Чего только не делаешь ради баб...» Ему нравились развалины прошлого и была по душе дорогая ухоженность настоящего, но еще больше приходилось невидимое присутствие других. Любая близость была ему неприятна.

Он не любил молодящихся атлетов в престижных теннисных клубах, розового, слишком дорогого кашемира любителей поло и совсем не терпел искусственного загара завсегдатаев фитнес-залов. Многолетний лист ожидания и необходимость рекомендации его раздражали. Он признавал, конечно, что близость к президентскому дворцу и элегантная архитектура делали из парижского клуба «Интералье»³ необыкновенно интересную цель, но охотиться на этом уровне он не умел. Спортивная прогулка по мягкому ковру пустого загородного гольф-поля уводила его от жизни, все больше напоминавшей революционные баррикады, на которые вышли рабочие, чтобы устроить пикник.

Все началось с того, что ему посоветовали взять внаем работника, чтобы провести недорогой и незначительной ремонт в его очень несвежей квартире. Человек этот звался Франком и обслуживал десятка два личных домов знакомых Марселя по работе. Франк был не просто слесарем-маляром (кому что нужно). Он появлялся в домах рано утром, с круассанами и веселым разговором вокруг чашки кофе. Он любил обсудить последние политические новости и рассказать, где что видел интересного. А видел он много, потому что работал только с интересными ему людьми. Были среди его клиентов послы, по долгу службы не живущие в своих огромных квартирах, нуждающихся в присмотре, скучающие жены предпринимателей, аристократы, путающиеся в строительных терминах, и случайные клиенты, каким стал Марсель. Деньги, как говорил Франк, ему не были нужны. Ему нужно было общение и удовольствие от работы. Когда он пришел к Марселю в первый раз, то, прежде чем узнать, что нужно починить, достал из папки откопированные листы с фотографиями и чертежами и стал рассказывать историю дома, в котором Марсель жил и не подозревал, как много интересного в этом доме происходило. Франк никогда не торопился и обычно, аккуратно заняв половину квартиры своей строительной утварью, надолго исчезал. Тактичные клиенты терпеливо ждали, и даже если начинали на него сердиться, то негодование их было непродолжительным, потому что Франк снова появлялся с рогаликами и игрушками для детей, и все возвращалось на круги своя. Франк, рассказав что-нибудь из жизни приятеля заказчика, у которого был все это время, забывал, зачем пришел, а потом убегал на другой объект. Иногда он приглашал своих клиентов на обед в какой-нибудь недорогой ресторан, был доволен, если к ним присоединялись их дети и внуки и их друзья. Еще он искренне радовался, если ему удавалось объ-единить сразу несколько заказчиков, которые в молодости были друзьями, а теперь не общались. Словом, он становился членом семьи, а его стройматериалы убирались хозяевами в шкаф или на дачу, как несезонная одежда, которая когда-то может понадобиться. Жена Марселя поначалу возмущалась тем, что дом ее стал заложником хорошего уровня жизни французского народа, но постепенно стала рассказывать Франку свои переживания, соображения, просто жаловалась на судьбу и тоже забыла, зачем он когда-то появился в ее квартире. До ремонта дело так и не дошло, но Франк умел внимательно слушать.

В один из таких визитов, когда жена Марселя изливала душу своему новому другу, в дверь позвонила консьержка и сказала открывшему ей Франку, что больше писем по этажам она разносить не будет, потому что у нее случилась профессиональная травма. С этого дня она стала важно расхаживать по тротуару перед домом, часами выгуливая собачку премьер-министра, жившего в соседнем подъезде. Из уважения ли к собачке или ядерному коду, который знал премьер-министр⁴, соседи Марселя поначалу молча удивлялись нараставшему в их коммунальном жилье беспорядку. Письма стали пропадать, ковровая дорожка почернела, а потом тоже исчезла. Постепенно перегорели все лампочки, и в подъезде воцарился мрак. Лицо же гуляющей дамы с собачкой с каждым месяцем все больше наливалось румянцем, и ничто не выдавало в нем мучительной болезни. Когда остановился лифт и соседи решили «собраться и обсудить», каждый из них получил заказное письмо от адвоката консьержки. В нем сообщалось, что в связи с тем, что гражданка да Сильва потеряла здоровье на посту, они, жители, должны теперь выплачивать ей пособие по инвалидности. Господа возмущались враньем, но затевать ответную процедуру не решились. Боялись, как бы не вышло себе дороже. Время было не на их стороне. Адвокаты шли в ногу со временем.

Постепенно Марсель и жена переехали в загородный доме в Довиле. Не умеющая спокойно жить жена и там затеяла какие-то не нужные никому перестройки и переносы стен с места на место. Критикуя медлительность французских рабочих, она нашла бригаду молдаван и поселила их в подвале, уверяя, что они за мизерную наличную оплату сделают все быстро и лучше. Поначалу молдаване действительно работали днем и ночью, но неожиданно один из них обнаружил у себя страсть к азартным играм. Сначала он про-играл на скачках и в казино весь свой гонорар, а потом, судя по крикам из подвала, стал проигрывать гонорары товарищей. Однажды он исчез, товарищи же его, поплакав, попросили у Марселя денег на обратную дорогу и уехали, не закончив работу и очень извиняясь. Марсель хотел крови, но его учили уважать рабочих, и он купил билеты. Жена кричала на него за то, что оба дома разваливались, за то, что у нее не сложилась карьера, за то, что Европа открыла границы, и просто за то, что была его женой.

Марсель все чаще стал укрываться от нее на гольфе. Он не понимал, как получилось, что он всю жизнь много работал, а в домах его текли краны и слезы. И почему чем выше он поднимался по социальной лестнице, тем меньше в его салоне собиралось благополучных людей. Кроме грустных родственников жены и ее же неудачников друзей завсегда-таями их обедов была только гувернантка из одной из обнищавших советских республик. Потом к гувернантке присоединился ее муж, взрослая дочь и совсем уже немолодой сын. Они все время о чем-то спорили между собой, и жена Марселя даже оживлялась ненадолго. Сам Марсель ничего не понимал, но ему, в общем, было спокойно с этими людьми. Они заменяли ему радио, которое лень выключить.

Лариса проснулась от запаха горелого мяса. Ее схватил за плечо грустный девятилетка, который не верил в клады:

– Зря они роют, – сказал он, глядя на детей, занятых поиском сокровищ, – только ложки поломали. Попадет нам.

– Зря, – согласилась Лариса и спросила:

– Где живешь?

– В Париже.

– В каком классе?

– В СМ2⁵.

– Интересно?

– Скучно.

– Почему?

– Они ничего не знают.

– Кто они?

– Мои друзья.

– Что значит «ничего не знают»?

– Ну я им рассказываю про фараонов или про окаменелости, а они говорят, что это неправда и я все выдумал.

– А ты откуда про фараонов знаешь?

– Я про это обожаю фильмы по телевизору смотреть документальные.

– Ну так ты с друзьями смотри.

– Не могу. Им не разрешают телевизор смотреть.

Логично, подумала Лариса. В хороших семьях детям телевизор смотреть не дают. По нему все чаще показывают детей, которым можно смотреть телевизор, и они сами становятся героями теленовостей про кровавые драки школьников между собой или про нападения на учителей, ставящих ученикам плохие оценки. Если учителя продолжали не слушаться детей, то к ним на разборки приходили родители. Храм знаний, учрежденный во Франции Шарлеманем⁶, превращался в школу жизни.

Маленький собеседник Ларисы был из благополучной и, что называется, традиционной семьи. Одет он был в дорогие, но сильно потрепанные вещи, потому что одеваться в новое было нуворишеством, говорил он по-светски уверенно, и ничего дикарского в нем не было. У Ларисы дети учились в школе, где пансионерами были такие мальчики и девочки.

В основном смуглая и кудрявая Франция в этой школе выглядела как резервация белых прямоволосых головок. Форма в заведении не была принята, но обязательны были бледные, бесформенные рубахи, которые надевали поверх городской одежды. От этого у детей появлялся жалкий и больной вид, и из нежных бабочек они превращались в моль. Утром детей приводили в школу отцы. Без какого-либо выражения на лице, в добротной и стоптанной обуви они целовали детей в лоб, как равнодушный к горю кюре, и удалялись. Днем за детьми приходили дамы без возраста, очень громко говорящие между собой. В школу брали в основном мальчиков. Девочки принимались только потому, что законом были отменены раздельные учебные заведения. Но дирекция не скрывала, что в этом месте готовят элиту, а у женщины другая, не элитарная роль. Дамы без возраста искали себе роль на сцене школьного двора. Они театрально улыбались, театрально делали замечания своим детям и театрально здоровались, сталкиваясь с точно такой же, как они, знакомой мамашей. Все говорили фальцетом и всячески пытались быть замечены. Они старались хорошо одеться, придумать и рассказать, над чем они сейчас работают, или, по крайней мере, дать понять, что причастны к крайне важной работе мужа. В школьном дворе повисало облако ненависти.

Несмотря на то что в их обществе было принято иметь много детей, будни дам были отчаянно пустыми. Потомство с малого возраста отдавалось одной общей для всех матери, называемой системой образования. С этой матерью дети проводили целый рабочий день, а когда уставшие приходили домой, садились делать уроки и уже не в состоянии были говорить на несистемном семейном языке. Все, вплоть до министра образования, критиковали такой порядок, ставя в пример другие, порой менее развитые страны, где ученики ходили в школу полдня, но при этом больше знали. Однако десятилетиями ничего не менялось, а наоборот, ставился вопрос о сокращении каникул для большего освобождения родителей от рутины.

Лариса сколько могла сопротивлялась и прогуливала школу, пытаясь научить своих детей музыке, живописи, другим языкам и спортивным дисциплинам. Но потом вынуждена была сдаться и тоже оставила их чужой матери. Быстро ее бабочки, как и все другие, превратились в моль. Она же начала искать себе роль в родительских комитетах. Как будто им мало было, что школьники и так не бывали у себя дома, матери-комитетчицы распределили между собой дежурства: школьники, поделенные на малые группы, ходили на обеды домой к дежурной матери, освобождая таким образом свою от домашних хлопот.

Однажды к десятилетней дочке Марселя и его жены приехала на выходные девочка. Милая и уверенная в себе, она прошла на кухню и сказала, что хочет есть. Она стала открывать все подряд шкафы в поисках печенья. Лариса предложила испечь печенье самим. Удивившись, зачем такие сложности, девочка все-таки согласилась. Достали муку, сахар, яйца. Когда Лариса разбила яйцо, девочка воскликнула:

– Какие странные у вас яйца. Ведь они должны быть твердыми.

В свои десять лет девочка из хорошей семьи не видела сырого яйца.

«Подранки», – подумала Лариса.

Подранками были в России беспризорники – дети революции. Их собирали по городам и селам и сдавали в детдома, из которых они выходили взрослыми, совершенно ни к чему не приспособленными. Они оставались наедине с жизнью, про которую не знали ничего, как не знали, что чай – это кипяток, в который бросают высушенные листья и белый сахар, а не коричневая сладкая и теплая вода.

 Раздумывая над цикличностью истории, Лариса решила стать писательницей. Для этого она пошла в магазин «Гермес» и купила там несколько до смешного дорогих блокнотов. Ей казалось, что самое главное – иметь красивую тетрадь и красивую ручку. Хоть в чем-то некрасивый писатель не может спасти мир. Ей уже надоело, что на каждой автобусной остановке она видела того, в кепке, который вот уже двадцать лет выкладывал на прилавки свои романы-учебники, не стесняясь дурить и без того не очень грамотных людей. И потом, как не стыдно иметь такую морду? Она стала запираться в подвале, чтоб никто не мешал ее творчеству, но не могла сформулировать, чем занимается, когда ее спрашивали муж и знакомые.

Через некоторое время Марсель получил красивое приглашение на коктейль, который давали в «Гермесе» для хороших клиентов. Сам он никогда в такие дорогие магазины не ходил, но звонить в банк, чтобы узнать, с какой суммы становятся хорошим клиентом, не стал.

Ларисе не писалось.

Все чаще стал приезжать к ним Франк. Ему очень нравилось новое занятие жены Марселя. Он начал назойливо предлагать ей сюжеты для романов и рассказов. Потом тоже купил себе ручку и тетрадь и остался жить в Довиле.

В гроте стоял гвалт.

– Яйца любишь? – спросила Лариса своего маленького собеседника, которому не нравились эти непоправдашные раскопки.

– Очень. Особенно омлет.

– Ну тогда знаешь что? Давай лучше мы сами клад зароем.

– Точно, давай, – обрадовался мальчик. – Что будем зарывать?

– Все, – ответила Лариса. – Пошли в дом. Там наверняка есть много всякой всячины для клада.

Мальчик и Лариса вышли из грота. В саду большая семья поднимала кверху бокалы, плотно обступив кресло со столетним человеком, который не совсем понимал, что вокруг него происходит. Мимо толпы взрослых пробежал ураган детей. Уже было темно. Вдалеке раздалась канонада, и на небе появились волшебные шары салюта. Совершенно равнодушные к зрелищу дети побежали в дом.

– Что это они? – спросил Марсель у жены. – Им неинтересно?

– Бог его знает, – ответила Лариса. – Я сама не понимаю, что сегодня празднуют. В Бастилии, как мне известно, сидел только де Сад и еще пара сумасшедших. Так что непонятно, что брали. У нас тоже седьмого ноября брали Зимний, в котором никого не было, кроме адъютанта-мальчика и секретарши Керенского. Я ее знала.

– Помню, – раздраженно сказал Марсель. Лариса еще была красива, но он знал наизусть все ее истории.

Постояв немного рядом с мужем, она вслед за детьми направилась к дому. На поиски вещей для клада. У входа в дом в сумерках стояли две фигуры и быстро-быстро говорили. Как будто слова их были водой, они словно хотели напиться ими и облить друг друга жизненосной влагой в этом липком июле. Лариса много раз слышала историю про двоюродных сестер мужа, которые давно-давно жили с ним в этом доме, а потом одна из них вышла замуж за члена французской компартии, и тот запретил ей общаться с семьей, считая тетку жены – училку и ее мужа – чиновника буржуями. Лариса почему-то сразу поняла, что это они, разъединенные идеологией двоюродные сестры. Она подошла ближе и увидела двух старых женщин. Непонятно было, кто из них буржуйка, а кто жена коммуниста. Обе плакали и были на редкость плохо одеты для торжественного собрания. Лариса вошла в дом. Пьяные от радости дети сваливали все, что им попадалось под руку, в плотные помойные мешки.

– Вот сколько мы всего набьяи, – кричала крохотная девочка, таща за собой неподъемный груз.

– Ты же все побила, – крикнула Лариса. – Да и черт с ним.

Уже неделю Марсель играл в гольф один. С его учителем приключилось несчастье. В связи с экономическим кризисом учеников у него осталось мало, и ему пришлось отказаться от услуг домработницы. Получив расчет, домработница на следующий день вернулась в дом работодателя и проломила ему череп.

Было раннее утро. От неожиданной для Нормандии июльской жары все разъехались из Довиля, и ни одной машины на автостоянке не было. «Вот и славно», – подумал Марсель. Утро было еще прохладным, и ему хотелось нырнуть в туман, нависший над холмом. Он выгрузил свои клюшки и поплелся к практису. Посередине поля стоял мальчик с пилой и задумчиво улыбался.

– Странно... Что происходит? – пробубнил себе в бороду Марсель.

Лариса хотела писать, как Бунин, и поэтому перестала писать совсем. Зато Франк писал все больше и больше. У него было хорошее настроение, и он хотел сделать приятное Ларисе. Он пригласил ее на прогулку на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, посетить могилу Ивана Алексеевича.

Прогуливаясь мимо могил белогвардейцев, таксистов, которые работали на старости лет, продав последние бриллианты, мимо странного каменного ковра Нуреева, Франк и Лариса вели неспешный разговор.

– Чего ты не пишешь? – дергал ее за рукав Франк.

– Я, Франкуша, пирог ни с чем. Сопли жую, жалуюсь на судьбу. Говорят, у меня нет ни стиля, ни бизнес-модели.

Дошли до могилы Бунина. Помолчав с минуту ради уважения к идолу подруги, Франк произнес речь:

– Не_слушай_их_всех.
Этих_доброхотов.
Из_вежливости.
Но_делай_все_по_своему.

Надеюсь_ты. Слушала.
Свое_серденько.
Свой_дух. В_нутрях.
Раз_оказалась_там_где_ты_есть.

Хотела_бы. Жить.
На_мальдивах.
Жила_бы. Там.
Это_я_к_чему.

_Мой_батя_был. Заядлый. Читатель.
Просто_тупо_читал.
Все_что_было.
В_муниципальной_библиотеке.
Прочитал_все_насквозь.
По_два_раза.

Но_когда_я_ему_дал.
О. Генри.
И_он_прочитал.

Он_сказал.
Да_это_мастер.
В_его. Словах_музыка.
Он.

Это_я_к_чему.

Бери_в_руки.
О. Генри.
И_прочитай_его.
И_читай_его. И_на_ночь.
И_на_утро.

Потому_что_весь_мир.
Говорит.
На_его_языке.
То_есть_с_юмором. О_серьезном.
И. И_с_тоской_и_ грустью.
О_смешном.

Потом.
Найди_его_рассказ.
Похожий_по_мотивам.
На_твой.
И. Сделай. Кальку.

Это. Хороший. Стиль.
Смотрящего_со_стороны.
В_рассказах_должно_быть.
Примерно. Так.

Марсель_Сен_Дени_был_человеком_
не_решительным_и_злым.
Но_он_был_моим. Мужем.
И_его_привычка_уходить_играть_в_гольф_
когда_рушилась. Наполеоновская_
лепнина. На_потолке.
Качались_столетние_люстры.
От_плясок_соседей.
И_текли_краны_и_мои_слезы.

Меня_достала_такая.
Двусмысленность.
И. Я_его_сегодня_утром_
остановила_возле_его_«кадиллака».
Взяла_его_за_пуговицу.
Чуть_выше_ширинки.
И. В_ухо_ему_ласково. Прошипела.

Мишаня. То_есть. Марсель.
Мы_так. С_тобой.
Не_договаривались.
Я_девушка_резкая.
Экзальтированная.
С_норовом_шехерезады.
И_не_потерплю_что_ты.
В_сердце_носишь_занозу.
Африканского_а_
может_малазийского_разливу.
Столько_лет.
И_молчишь.
Как_тюлень.

Може. У_табе_болит_что.
А_може_просто_хандра.
То_я_причем_тут.
Или_давай_серьезные_отступные.
Или_я. Тоже_уйду в_
тибет.
Для_утех.

Завтра_я_тебе. Пришлю. По. Мейлу.
Как_надо_писать.

Лариса обрадовалась, и они побежали на электричку.

Напротив могилы Ивана Бунина лежала монашка Анна, в миру Кипарисова. Лариса ее не заметила.С

________________

¹ Марсель – самый криминальный город Франции. Все попытки правительства поменять в нем власть с мафиозной на госу-дарственную не привели к успеху. Даже объявление его столицей европейской культуры в 2011 году. (Здесь и далее прим. автора.)

² Окраина Сен-Дени – самая криминальная окраина Парижа. Все попытки правительства поменять в ней власть с дилерской на государственную не привели к успеху. Даже переселение туда телевизионных студий развлекательных программ и открытие Люком Бессоном киногородка.

³ Клуб «Интералье» – см. здесь.

⁴ Французский премьер наравне с президентом знает ядерный код, из-за чего пожизненно сопровождается телохранителями, а перед его домом нельзя ставить машины, что причиняет большие неудобства соседям.

⁵ СМ2 (Cours moyen 2) – второй средний класс (в России – четвертый).

⁶ Карл Великий, французский король, который особенно радел об образовании^.