Храм Василия Блаженного на Красной площади был построен в честь взятия Иваном Грозным Казани в середине XVI века — и одним из виновников его появления на свет стал современный русский художник Иван Выродков. Царские войска не один десяток лет пытались покорить Казань, четыре раза они осаждали город, но обеспечивать воинов вооружением и припасами было тяжело и небезопасно, и каждый раз все срывалось. Так бы и не взяли, наверное, Казань, если бы тот самый Иван Выродков не сложил бы всего за 28 дней деревянную крепость Свияжск — на островке, образовавшемся при впадении речки Свияги в Волгу. Городок превосходил размеры тогдашнего новгородского, псковского и даже московского кремля и стал опорной базой русских войск. А для решающего сражения автор за одну ночь соорудил 13-метровую осадную башню, без которой крепостные стены так и остались бы неприступными. Что было со Свияжском дальше — монастырь, психбольница, исправительный лагерь — это уже другая и, увы, очень знакомая история. Но остается факт: не было бы Выродкова с его фантазией и талантом — не было бы на Красной площади удивительного собора, просто не возникло бы повода его строить.

Возникает вопрос: почему вдруг Иван Выродков — современный художник? Давайте представим себе эти огромные сложные конструкции из грубо отесанного дерева — нетрудно ведь вообразить их в роли утопического деревянного города Николая Полисского, или фантастической конструкции Александра Бродского, или гигантской инсталляции Ильи Кабакова. Современные художники могут создавать сколь угодно абстрактные, оторванные от реальности миры — а намерения Выродкова были более чем утилитарными: наверняка его тогдашние кураторы говорили, что в случае провала не сносить ему головы. И тем не менее при всем несходстве и средневекового инженера, и современных творцов что-то объединяет: все они создают фантастические, невообразимые, невероятной смелости образы, которые становятся реальностью — и таким образом меняют мир. А потом все это становится историей.

Любой музей, в том числе и наш Музей Москвы, занимается в первую очередь сохранением истории. Традиции, наследие, память — все это ключевые категории музейного дела, его основная миссия — передать потомкам самое ценное из того, что оставили предки, ничего не разрушая и не искажая. Все это, казалось бы, азбучные истины, но на деле они не столько являются универсальным решением, сколько обозначают проблему. Сохранение наследия происходит не в каком-то абстрактном мире чистых идей, любой музей — это исторически обусловленная форма, способ рассказать о прошлом на языке своего времени. Впрочем, и любая коллективная идентичность не есть нечто предначертанное до начала времен — каждая эпоха находит в собственном прошлом что-то свое и смотрит на него чуть-чуть иначе. В конце концов, доведенный до предела консерватизм — слишком дорогостоящая стратегия: время идет, ветшают предметы и постройки, изнашивается язык, меняются традиции. Любой инженер, археолог и реставратор подтвердит, что поддержание в неизменном виде уже существующих объектов в какой-то момент начинает обходиться гораздо дороже, чем создание новых — и это относится не только к миру материальному.

Занимаясь только консервацией, нельзя ничего сохранить — если поверхность предмета еще можно подновить или очистить от ржавчины, то язык, на котором рассказывала о себе его эпоха, в какой-то момент перестает быть понятным без перевода. Вот, допустим, старинная монета — мы работаем для того, чтобы сохранить ее и передать потомкам. Но, спасая от разрушения и порчи сам предмет, мы неизбежно меняем комплекс смыслов, который за ним стоит, и особенно язык, которым мы об этих смыслах рассказываем. Эта монета, побывав однажды простым средством оплаты, со временем превратилась в свидетельство славного прошлого царской Руси, или в знак зарождения товарно-денежных отношений при капитализме, или в предмет, сообщающий об уровне развития ремесел в средневековом городе, или просто в красивую странную вещь. Каждое время создает для нее новые контексты — и пытается рассказать о ней на новом языке, адаптируя этот рассказ к изменившимся механизмам восприятия. Сохраняя лежащую под стеклом монету, музей вынужден постоянно перепридумывать себя, чтобы эта монета продолжала жить.

Поиск новых контекстов, способность посмотреть на предмет под неожиданным углом, попытка говорить на новом языке, который должен быть понятен и попросту слышен сегодня, — не этим ли занимается и современное искусство? Казалось бы, нет ничего более далекого от размеренной музейной жизни, чем эта странная отрасль искусства, где всегда надо находиться на самом переднем крае. Но, если задуматься, музейному работнику здесь есть чему поучиться. Свобода в обращении с традицией — при безусловном уважении к ней. Постоянный поиск новых средств выражения. Язык, который при неизменной структуре синтаксиса постоянно охотится за неологизмами. Невозможно сохранить наследие, поместив его в герметичную камеру и выкачав оттуда воздух, единственная возможность сделать это — дать ему разговаривать с современными людьми на сегодняшнем языке. И современное искусство, если смотреть на него под таким углом, вовсе не динамит, который хотят заложить под все истоки и устои, а наоборот, способ сохранить историю, сделав ее живой.

Я захожу в фейсбук и вижу, как храм Василия Блаженного ставит лайки статусам Музея Москвы. Это удивительно: казалось бы, где храм, а где фейсбук? Но, может быть, это именно тот случай, где слова нужно понимать в самом что ни на есть прямом смысле — да, сегодня именно таким образом храм разговаривает с музеем. Только, в отличие от обычных пользователей, эти живут на свете давно и знают намного больше. Информационная среда, в которой они неожиданно для себя оказались, тоже создана людьми, наделенными немалой фантазией и талантом, — и храм в ней выглядит не менее органично, чем в каждую из многих тысяч минут своей 450-летней истории. И история эта не записана в вечных скрижалях, что лежат под стеклом в ожидании, пока с них сдуют пыль, — она пишется снова и снова, здесь и сейчас.