Каждый день «в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа». Далее случалось продолжительное гастрономическое действо, которое Толстой вспоминает с восторгом. И это восторг не гастрономической, а психологической природы. А что может быть ценнее таких восторженных воспоминаний детства? Представьте себе: каждый день переживать такое удовольствие — праздник единения с любимой семьей за обеденным столом! Когда я учился в третьем классе, у нас были занятия по субботам. Я очень хорошо помню — всего 4 урока. Последний заканчивался в 12:20. И в 12:35 я уже был дома. Я обожал этот день. И это ощущение: приходишь, а папа, мама, брат, сестры — кто только раскачался и подошел к столу, кто просто за компанию — в общем, все неторопливо собираются. Спешить же некуда! Выходной. Старший брат часто сам пек блины. Так вот, приходишь из школы, а дома пахнет блинами, и все как раз собираются к столу — такому позднему и ленивому завтраку. Это было фантастическое ощущение. И чем-то, конечно, напоминает описанное Толстым. Но у него это было каждый день и на протяжении долгого времени. А у меня только в одну из четвертей третьего класса.

Так что я завидую Толстому. Я тоже так хочу. Завидую, хочу и надеюсь. Надеюсь, что удастся мне построить так свою жизнь, чтобы снова испытывать восторг в преддверии и во время ежедневного семейного обеда. Даже если придется сместить обед часов на 7-8 вечера и назвать его ужином.

P. S. Вот он — отрывок из «Юности» Льва Толстого, вызвавший во мне все эти фантазии:

«Когда я пришел обедать, я застал в столовой только Мими, Катеньку, Любочку и St.-Jerome'а; папа не был дома, а Володя готовился к экзамену с товарищами в своей комнате и потребовал обед к себе. Вообще это последнее время большей частью первое место за столом занимала Мими, которую мы никто не уважали, и обед много потерял своей прелести. Обед уже не был, как при maman или бабушке, каким-то обрядом, соединяющим в известный час все семейство и разделяющим день на две половины. Мы позволяли себе опаздывать, приходить ко второму блюду, пить вино в стаканах (чему подавал пример сам St.-Jerome), разваливаться на стуле, вставать не дообедав и тому подобные вольности. С тех пор обед перестал быть, как прежде, ежедневным семейным радостным торжеством. То ли дело, бывало, в Петровском, когда в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа. Именно в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока. «Кушанье готово!» — провозглашает он громким, протяжным голосом, и все с веселыми, довольными лицами, старшие впереди, младшие сзади, шумя крахмаленными юбками и поскрипывая сапогами и башмаками, идут в столовую и, негромко переговариваясь, рассаживаются на известные места. Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, — вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты. Гаврило бросается к ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод — предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий. Теперь я уже не испытывал никакой ни радости, ни волнения, приходя к обеду».