Новые молодые

Несколько недель назад на фуршете по случаю какого-то модного показа один очень приличный и совсем еще молодой (то есть примерно сорокалетний) британский специалист по теории моды оттеснил меня к гусятнице и принялся тыкать пустым бокалом из-под шампанского в сторону двух вполне известных отечественных дизайнеров, старательно изучающих пиджаки друг друга.

– У них нет спины! – горестно сказал специалист по теории моды.

Я внимательно пригляделась к дизайнерам. Мне показалось, что у них все на месте. Если, конечно, пиджаки не скрывали чего-то такого.

– Спины! – сказал специалист по теории моды. – У вас в России мода не имеет никакой спины.

Я осторожно отняла у британского теоретика моды очередной бокал из-под шампанского (благо уже некоторое время он держал его ножкой вверх) и спросила, что имеется в виду.

– Я имею в виду, что у российской моды все хорошо, кроме спины.

Теоретик моды жалобно всхлипнул и зачем-то обнял гусятницу. «То, что у вас нет индустрии, – это известно давно. Но главное – вы сами не покупаете своих дизайнеров. Вы покупаете Chanel и Paul Smith. Да и ваши дизайнеры... Вы хоть понимаете, что они вообще вами не интересуются? Они мечтают о бутике в Милане, Париже или Лос-Анджелесе, но никак не в Москве».

Тут теоретик моды заговорил неожиданно трезво и сердито, в подтверждение своих слов рисуя гусиной подливкой логотип Chanel на белой скатерти.

– Я бываю в России регулярно. Когда я приезжал сюда десять, или восемь, или семь лет назад, ваши Симачевы и Чапурины говорили мне одно и то же: «Наши массовые покупатели – бывшие советские люди, они не умеют одеваться, у нас нет смысла трудиться на массмаркет!» Когда я приезжал пять лет назад, ваши Черницовы и Назаряны говорили мне: «Наши люксовые покупатели – бывшие советские люди, они одеваются не ради дизайна, а ради престижа, мы не можем конкурировать в России с французскими и британскими брендами!» Но я тоже умею считать: Советский Союз закончился двадцать лет назад. Двадцать!

Пока официанты аккуратно уносили теоретика моды в сторону фойе, я думала о том, что на самом деле он прав: сейчас заканчивают учиться и начинают работать, то есть получать деньги, которые можно тратить, совершенно не советские люди. Они родились после перестройки и росли в совершенно другом мире, нежели устоявшийся круг покупателей Симачева и Ахмадуллиной. Не только в экономически, но и в эстетически другом мире, где не было шутки «советское – значит, отличное от хорошего», но были MTV, уличная мода, артхаусное кино и глянцевые журналы. Те представители предыдущего поколения дизайнеров, которые в голодный девяностый год кроили потрясяющие панковские жилетки из обивки старых матрасов, действительно работали на единицы таких же продвинутых, смелых, альтернативно мыслящих «несовков». Но это лишь значит, что у нового поколения российских покупателей, пока что оставляющих свои еще небольшие зарплаты в Terranova и Stradivarius, вот прямо сейчас находятся в становлении какие-то свои, новые дизайнеры, с другим профессиональным опытом, не включающим в себя ни жилеток из матрасов, ни сапог, вручную сшитых из старой красной спортивной сумки, ни бандан из пионерских галстуков.

– Как ты думаешь, – спросила я полупустую гусятницу, единственную свидетельницу нашего разговора, – что у этих молодых в голове? И как они используют всю эту роскошь открывающихся возможностей? И, главное, кого они собираются одевать?

Поскольку гусятница была явно оскорблена заявлениями британского теоретика, добиться от нее ответа мне не удалось, и я начала искать ответ самостоятельно. Меня не очень интересуют те совсем молодые дизайнеры, которые уже попали «в обойму», например стали лауреатами крупных конкурсов вроде «Русского силуэта». Мне доводилось говорить с некоторыми из этих молодых людей, в том числе с восхитительно талантливыми финалистами и призерами, но сам факт лауреатства невольно приближал их к старшему поколению: мода – не поэзия, где начинающему автору достаточно вордовского файла и ЖЖ, чтобы заниматься своим делом. Мода – самое индустриальное из всех искусств, зависимость от уже сложившейся инфраструктуры тут очень велика. Кроме того, меня принципиально интересуют не лауреаты, а будущие специалисты: я хочу поговорить не с тем, кто знает, как пробиться, а с теми, кто знает, как делать одежду. Или, по крайней мере, хочет этому научиться. По определению, этих людей еще не ищет Google, а десятки мальчиков и девочек, выкладывающих фотографии собственных швейных трудов на отечественных любительских fashion-сайтах, подкупают исключительно энтузиазмом. Больше тут купиться особенно не на что, к профессиональному дизайну одежды это обычно не имеет никакого отношения.

Я обзваниваю знакомых, подписываюсь на несколько онлайновых комьюнити, шарю по сайтам учебных заведений, хожу на крошечные квартирники, где обычно три-четыре девочки и один мальчик показывают друг другу самодельные тряпочки. Туда приходят другие мальчики и девочки, с восторгом прицениваются, выпрашивают друг у друга скидки – не из жадности, а потому что денег нет. Они говорят на птичьем языке о каких-то никому не ведомых конкурсах, хэппенингах и складах, где можно дешево купить ткани или швейную фурнитуру – пуговицы, молнии, тесьму и прочую необходимую мелочь. Здесь попадаются остроумные вещи, но большинство из них не «сделано», а «переделано», например футболка, на которой грубо вышиты свисающие с плеч лапоточки, или белые кроссовки, старательно разрисованные под кирпичную стенку с граффити. Их создатели хотят производить на покупателя быстрый и легкий эффект, копируя и без того популярные модные тренды, – иными словами, они повторяют путь, которым в послеперестроечные годы шло нынешнее основное поколение отечественных дизайнеров, зачастую приходивших в «ателье» из совершенно других профессий. Зато на таких квартирниках – организаторы гордо и по-взрослому называют их шоу-румами – или на чуть более многолюдных маркетах, обычно тоже организуемых энтузиастами, иногда попадаются два-три человека, даже не понимающих, как хорошо и серьезно то, что они делают. Так, продравшись на одном из подобных хэппенингов сквозь джунгли бисерных фенечек и пластмассовых бусиков, я увидела Пальто. Это было прекрасное, совершенно настоящее пальто, оно было отлично скроено, отстрочено тонким кожаным кантом, посажено на грамотно сработанную подкладку, и когда я надела это пальто, выяснилось, что его правая пола образует с воротником одну длинную мягкую линию.

– Видишь? – мысленно сказала я гусятнице. – Это настоящее пальто, хотя оно сшито на домашней машинке. Оно же сшито на домашней машинке? – спрашиваю я девочку, которая продавала это пальто.

Девочку зовут Настя Маккей, она смущенно подтверждает версию о машинке. У нее с подругой была мастерская, но выяснилось, что выжить самостоятельным трудом молодому дизайнеру невозможно: обороты очень маленькие, никто ничего не покупает, хотя всем нравится.

– Почему? – спрашиваю я.

– У людей денег нет, они все учатся, – говорит Маккей.

Она рассказывает, что делать настоящие вещи из приличных тканей очень трудоемко, дело даже не в деньгах на материалы, дело во времени.

– Вы кроите сами? – спрашиваю я Маккей.

– Ну конечно, – обиженно говорит она. – Хоть по мерке, хоть накалыванием умею, хоть как.

Позже я понимаю, что, собственно, игра с кроем, формой и бесформенностью оказывается некоторой общей отличительной чертой работ Маккей. Например, она показывает мне платье, кажущееся простым трикотажным балахоном, пока я не вижу его надетым на модель: сложная внутренняя конструкция заставляет платье лежать сзади аккуратными геометрическими складками, зато впереди идеально облегает модель по фигуре.

– Оно двустороннее, – говорит Маккей, – его можно и задом наперед надевать, кому как нравится – в смысле какую сторону нравится обтягивать.

Мне, к сожалению, не очень есть что обтягивать, но я с удовольствием вижу, как к платью начинают прицениваться две девочки, из тех, какие бывают только в Москве и только в этом новом, молодом поколении: на них нет ни одной вещи дороже тысячи рублей, но в их нарядах есть нечто, безусловно подходящее под определение «шик». Видно, что эти люди не провели десять лет в школьной форме и не донашивали одежду за мамой или старшей сестрой: даже если денег не было, они выбирали из того, что можно, то, что хочется. Я хвалю курточку одной из них и спрашиваю, по какому принципу они одеваются.

– Чтобы было свое, – говорит одна из девочек, в очень пышной, почти балетной юбке и узкой черной водолазке без рукавов.

– А бренды – это важно?

– Бренды – это скучно.

– Это кто угодно может, были бы деньги, – говорит другая.

Мы с гусятницей ощущаем некоторый проблеск надежды: кажется, новые русские дизайнеры имеют шанс. Я оглядываю довольно большое пространство Sunday Up Market: за два часа, которые я провела здесь, разговаривая с покупателями и продавцами, удается увидеть, что здесь происходит что-то вроде перекрестного опыления. Продавцы ходят друг к другу в гости и меряют платьица, у меня на глазах произошли две бартерные сделки: шорты – на сандалии и две шифоновые блузки – на штаны, целиком сшитые из вывернутых наружу карманов. Но приятнее видеть, что даже обычных, небартерных покупателей на первый взгляд невозможно отличить от продавцов: здесь присутствуют какая-то общая стилистика, некоторый единый дух, которые нас с гусятницей интересуют.

– Чего сейчас больше всего хочется? – спрашиваю я Маккей.

– Ой, ну я пока тут стояла, столько всего придумала, – говорит она. – Хочется тряпочек накупить и шить, шить, шить. Только денег нет.

– А в плане будущего? – спрашиваю я.

– Шить, – говорит Маккей.

– Нет, – говорю я, – а вот в смысле бутиков там, показов?

– Ну теоретически – да, – говорит Маккей, – но пока что очень хочется тряпочек накупить.

Слово в слово то же самое говорит мне несколькими днями спустя Кирилл Минцев. Минцев потихоньку становится более заметной фигурой, чем многие его сверстники. О нем уже кто-то пишет, его кто-то знает. Может быть, дело в том, что его вещи исключительно зрелищны. У Минцева с собой распухший скетчбук: сверху и снизу – обломки старых грампластинок, пробитые дыроколом, между ними – стянутые пенькой листы бумаги; делал сам, все просят продать, несколько уже сделал на заказ, но нужны еще пластинки. Вещи, которые он делает и рисует, – шипастые, пупырчатые, шершавые вещи, и скетчбук тоже полон чего-то шершавого и пупырчатого.

– Вот это, – говорит Минцев, гладя лист бумаги, покрытый блестящими черными пупырьями, большими и маленькими, – клей ПВА, сверху лак, а снизу черная тушь. А выглядит как ПВХ.

Последнюю коллекцию Минцев сделал из найденного в шкафу отреза серого драпа, который бабушка хранила чуть ли не с пятидесятых годов. Если бы не этот драп, то с каким материалом работать – непонятно. Денег нет.

– Я свои первые штаны разорвал и расписал фломастерами в шесть лет, – говорит Минцев. – Я не знаю, как быть, – ничего нет. Денег нет, работать надо, продавать надо, не хочу делать то, что специально продается, но продавать надо. Мастерской нет, сахара нет, мы вчера звонили друзьям – принесите чаю, принесите сахару, – но я ничего не могу делать, кроме одежды, что бы со мной ни происходило. Я буду делать одежду, делать, делать, делать. Все время.

– А продавать-то кому? – спрашиваю я.

– Своим, – говорит Минцев, – своим, таким как я, людям вроде меня. Я вот их пишу, рисую, вижу, я хочу им шить, шить, шить. Вот смотрите фотографии, вот это на Катю надето, вот это на Петю надето, я не хочу шить на моделей, на каких-то там гламурных людей. Хочу шить на таких как я.

– А они покупать будут? – спрашиваю я.

– Будут, – уверенно говорит Минцев. – Будут, будут, будут.

– А сейчас почему не покупают? – спрашиваю я.

– У них пока денег нет, – говорит Минцев.

Что-то подсказывает мне, что с чаем и сахаром у его «клиентов» дела пока тоже не очень. Но я вижу, что они пишут Минцеву в комментах к его ЖЖ, и понимаю, что у них с Минцевым есть кое-что принципиально важное – общие вкусы.

Когда я завожу разговор о вкусах покупателей с Бахтиёром Кавраковым, он, очень сдержанный, очень вежливый и очень внимательный, несколько теряется – видно, что этот вопрос совпадения эстетических вкусов и пристрастий его вообще мало интересует. Кавраков чуть постарше остальных моих собеседников, после учебы в Уфе он успел поработать у Симачева, сейчас работает на Vassa. Из всех участников этого проекта он чуть ли не единственный, кто готов долго трудиться на чужую, а не на собственную марку, «чтобы научиться тому, как все устроено». Кавраков объясняет, что уже два года разрабатывает собственную технику кроя, на которую потом можно «надевать любые декоративные детали». Иными словами, его интересуют конструирование и производство одежды, возможность сделать качественную, хорошо сидящую вещь.

– Тренды – это потом уже неважно, – говорит Кавраков. – Если у тебя есть умение, как правильно делать, если ты этому научился, потом можно чисто внешне соблюдать любые тренды, все равно будут очень хорошие вещи.

Для молодого дизайнера готовность работать с производством – такая редкость, что я интересуюсь у остальных участников проекта, кто готов не собственную марку делать, а пойти на производство. Скажем, делать безымянные вещи для какого-то отечественного бренда. Все немедленно скисают.

– Слушайте, – говорю я, – ну вы же все ругаете то, что происходит в сегодняшней российской моде. Ладно именные марки, но вы же хвалите тот же Topshop, зато при словах «отечественный массмаркет» закатываете глаза. Но ведь это все придется менять вам, кроме вас никого нет.

– Не представляю себе, – холодно говорит Смирнова.

– Ну хорошо, – говорю я, – вот вы все знаете, как устроен стандартный путь развития для британского, например, дизайнера: учеба – практика в большой марке – постепенный рост в других больших марках – и только потом, может быть, свое имя на лейбле.

Мне объясняют, что в России практику проходить не у кого.

– В России практику проходить не у кого, – говорит Смирнова. – Ну или почти не у кого.

– А что делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит одна из девочек, – все самим с нуля.

– Понимаете, – говорит позже, когда коллег нет рядом, другая девочка, – это не потому, что старшие ничего не умеют, вы не подумайте, мы очень уважаем многих – я, например, и Симачева очень уважаю, и Вардуи Назарян, и Нину Донис. Но они шьют как будто на десять-пятнадцать человек, которых они сами знают. «Вот это – на Лешу, это – на Мишу». Или на заграницу, где просто любят, чтобы было экзотическое, русское или японское. А мне хочется, чтобы много людей было нормально одето. А они этого не умеют.

– Но ведь это и есть производство, – говорю я, – это и есть то, что вас не интересует: делать вещи для многих людей. Это технологии.

Моя собеседница молчит. Потом говорит:

– Ну если так, то, может, оно того стоит.

Вопрос с прохождением стажировок в России оказывается для моих собеседников болезненным по еще одной причине: он плотно связан с обучением. У тех, кто учится в государственных вузах на fashion-профессионалов (Минцев, например, сейчас на третьем курсе МГТУ имени Косыгина), жалобы на отсутствие времени оказываются самыми главными. Один из соучеников Минцева в тоске рассказывал мне, сколько времени убивается на чудовищно устаревшую учебную программу: «Приходится жить двумя жизнями: в одной делать всякую дрянь, чтобы поставили "зачет", в другой делать свои вещи; как разорваться – непонятно». В регионах дела, за редчайшим исключением, обстоят еще хуже. Кавраков, учившийся в Уфе, в УГИСе, рассказывает, что ему безумно повезло: когда он был на третьем курсе, появилась преподаватель-энтузиаст, «вытаскивавшая нас из болота». Это, кстати, повторяющаяся тема: преподаватель-энтузиаст, который борется на стороне студентов против устаревшей программы.

– Мне хотелось повеситься, когда я сидела на показе где-нибудь в Милане и видела вещи, про которые думала: «Господи, зачем я вообще что-то делаю, если я никогда такого уровня не достигну!» – говорит Зоя Смирнова.

Когда Клэр Лопман, преподавательница Британской школы дизайна (она ведет курс, на котором учатся сейчас Смирнова и Кызымбаева), впервые показала мне фотографию одной из работ Смирновой – черный комбинезон очень хорошего кроя, с «острыми» бедрами и контрастно-округлыми, очень объемными гофрированными рукавами, – вещь показалась мне безусловно умной, зрелой и очень запоминающейся, но несамостоятельной – сейчас на подиумах довольно много таких силуэтов. Я искала способ деликатно сформулировать эту мысль, когда Клэр сказала: «Знаете, как сделан этот рукав? Зое попалось на глаза видео, где осьминог складывает щупальца – вот так, подтягивает их спиралью. Так вот, по фотографии непонятно, но она сконструировала рукав по тому же принципу: там в каждую складку гофрировки вставлен самостоятельный каркас, и если рукав поворачивать вот так (тут Клэр сделала движение человека, пытающегося открыть банку с огурцами), то он сжимается, как щупальца осьминога».

Первый из двух рукавов Смирнова вшивала в пройму четыре дня, второй пошел легче – управилась с ним за двое суток. Я спрашиваю ее, как устроена разложенная перед нами на столе рубашка, у которой плечо составлено из трех сшитых встык клиньев. Когда рука поднимается, клинья прогибаются и образуют острореберный веер.

– Это цветок, у которого лепестки так устроены, – объясняет Смирнова.

– Сложная вещь, – с уважением говорит кто-то.

– Ну, хочется научиться делать сложные вещи, – говорит Смирнова. – Чтобы, как в Милане, можно было посмотреть и увидеть: в этом есть мастерство, а не кое-как.

– А покупать будут? – спрашиваю я.

– Ну я надеюсь, – говорит Смирнова. – Все, кому я показываю, например, этот комбинезон, говорят: «Ого, мы бы купили!»

– И?.. – спрашиваю я. Смирнова молчит. За нее говорит другой участник проекта:

– Тут столько работы вложено, это же нельзя продать за сто долларов. А у тех, кого хочется одевать и кто готов у нас одеваться, пока денег нет.

Подруга Смирновой, очень тихая Алиса Кызымбаева, показывает платье, в которое вшиты плотные круги поролона толщиной два-три сантиметра. Это платье для слепых, платье, устроенное так, чтобы становиться тактильным переживанием для человека, способного «увидеть» его только на ощупь. Я говорю, что это, конечно, тоже не массмаркет и вообще ближе к искусству, чем к моде в чистом виде.

Тут выясняется, что у Кызымбаевой, среди прочих, есть работы совершенно другого рода: футболки с комиксоватыми принтами, изображающими лукавую лису-боа, зажавшую в лапке пистолет. Или туловище енота с баяном (голова ваша – торчит из воротника). Они прекрасные – яркие, смешные, дешевые, и я понимаю, что как раз они идеально подходят для тех самых «своих», которых Маккей и компании хочется одевать. На эти футболки у «своих», может быть, нашлись бы деньги прямо сейчас. А денег, которые они заплатили бы, могло бы хватить дизайнеру на чай, сахар и даже что-нибудь еще.

– Слушайте, ну это надо немедленно запускать в производство, – говорит мне знакомый предприниматель, как раз работающий на этих самых «своих», на это новое поколение покупателей в совершенно другой – книжной – сфере, когда я показываю ему после съемок картинки с хитрой Алисиной лисой. – И это надо запускать! – говорит он возбужденно, увидев плащ-трансформер Кавракова. – И это стопудово надо ставить в производство, ну платье, которое с какой-то стороны обтягивает! А это и это – надо делать постоянный шоу-рум и продавать, а это и это, – он показывает на Зоины рубашки, – вот этого она сколько может сделать? А размерную линейку она может поставить? А вот это что, войлок? А это драп? Слушайте, он же копеечный, тут же чистой наценки можно сделать до потолка, и у мальчика через полгода будет нормальная жизнь!

Внезапно в глазах предпринимателя я вижу какой-то нехороший блеск и в ужасе оглядываюсь, ища глазами гусятницу. Дело не в том, что предприниматель так же полон шампанским, как им был заполнен до краев мой первый собеседник, британский теоретик моды. Дело в том, что он так же зол. Он зол как человек, который хочет, чтобы многие люди были красиво и разнообразно одеты. И чтобы для этого не нужна была куча денег. Чтобы у девочек, которые умеют с шиком одеться на три тысячи рублей, была возможность отдать их не итальянскому конгломерату, говнякающему разлезающиеся по швам тряпки-однодневки, а другой девочке, способной делать платья для слепых, или мальчику, умеющему создавать чудеса из копеечного драпа. Мой собеседник зол злостью человека, которому обидно, что один из огромных отечественных рынков – рынок одежды и аксессуаров – пока что не хочет и не может разговаривать с отечественными создателями одежды и аксессуаров, и они обиженно отворачиваются от него в ответ.

– Знаете, милый, – говорю я, – мне надо познакомить вас с одной гусятницей.

– Она шьет пальто из гусиного пуха? – недоуменно спрашивает мой собеседник.

– Нет, – говорю я, – мне просто кажется, что у вас с ней найдутся общие интересы.

– Я не хочу гусятницу, – говорит мой собеседник, – я хочу продавать вещи этих детей. Давайте начнем продавать вещи этих детей. Всем будет хорошо...

– Давайте, – говорю я. – А кому вы собираетесь их продавать?

– Да таким же умненьким талантливым детям, – мечтательно говорит мой собеседник.

– Понимаете, у них пока что нет денег.

Предприниматель задумывается, но ненадолго, а потом спрашивает с некоторой неуверенностью в голосе:

– Но ведь будут же?..С