Каринэ Арутюнова: Чужая линия

Раннее утро начинается с трагедии.

С чужой трагедии, там, за окном, с чужими, незнакомыми мне людьми. Но мне уже плохо. Ведь я знаю, я про все это знаю, я тоже была там, за окном, а весь мир грелся в теплой постели, и никому не было дела до того, как мне плохо.

Это я шла по улице, бездомная, с бумажным листком в руке, я звонила из телефонов-автоматов и срывающимся голосом спрашивала: это актуально? с какого числа? сколько стоит? Ведь это я отсиживалась в полупустой квартире, неотрывно глядя в стену, содрогаясь от каждого звонка в дверь. Телефонный шнур волочился по полу, абсолютно бесполезный, как отпавший хвост старой ящерицы.

В моем распоряжении была действующая телефонная линия, если я и владела чем-нибудь в своей жизни, то, пожалуй, только этим, и на вопрос отвечала со сдержанной гордостью: да, моя, эта телефонная линия — моя.

У меня не было дома, но зато была линия — оставалось купить аппарат. Вариантов было множество — от дорогих, со всякими занятными и бесполезными штучками, до простейших, состоящих из собственно трубки и рычага. Но я медлила.

По сути, это было волшебное время.

Вообразите себя идущим по улице чужого города, со сжатой в ладони бумажкой, на которой ряд цифр — ваш телефонный номер, ваше имущество, ваша движимость и недвижимость, если хотите.

У меня был номер. У меня был мир. Мир, который вместе со мной задыхался от жары, карабкался по ступенькам, стучал в двери, задавал вопросы.

Это актуально? Скажите, это актуально? Еще актуально?

Все было актуально. Тот, кто снаружи, боится остаться бездомным. Тот, кто внутри, жаждет стать свободным.

Сегодня я внутри. Как уверенно я ввожу ключ в замочную скважину, как ловко проворачиваю его, ощущая податливость замка, этого нехитрого устройства, обеспечивающего мою якобы неприкосновенность.

Я уверенно швыряю сумку на диван. Я, можно сказать, дома.

И только этот плач за окном. Он не дает забыть. Эти ватные шаги, этот сорванный голос. Бедная, похоже, у нее нет даже телефонной линии.

Моя телефонная линия все еще существует. Она тянется на тысячи километров отсюда. Точно кровеносный сосуд, разветвляется еще на сотни, десятки сосудов.

Голоса. Они все еще звучат.

— Не забудь купить хлеба. И яблок каких-нибудь. И вина.

Там шепот, смех, плач. Угрозы. Кто звонил? Какой-то маньяк. Тебе тоже звонил?

Какой-то маньяк присосался к линии. Ему позарез нужно знать цвет моего белья.

«Скажи, — умоляет он, — скажи мне», — голос у него сладкий, хрипловатый. Он звонит каждый день. «Скажи, что ты делаешь сейчас», — стонет он, и я, поражаясь себе, подробно объясняю: стою у окна, сижу на диване. Ем яблоко. Срезаю кожуру и кладу ломтик в рот. «О, — произносит он, потрясенный, — о, как ты это делаешь — ты великолепна!» Мой маньяк щедр, он не скупится на комплименты — он рассыпает их, разбрасывает к моим ногам, голос у него сладкий, молодой, — пожалуй, он готов на все, только чтобы выманить меня за дверь. Ему нужны подробности. Мельчайшие подробности разрастаются, обретают смысл, цвет, плоть, вкус. Подробности, неинтересные даже мне, — они необычайно волнуют и воодушевляют его.

«Подойди к окну, я хочу видеть тебя», — просит он, и я подхожу, поднимаю жалюзи, и бессмысленное солнце освещает бессмысленный двор с урчащими кошками и голубями. Колодец двора серый, там никого нет.

Звонок. Еще звонок. Мой голос становится низким, бархатным, грудным. Я дышу в трубку. «Это опять ты?» Мы уже на «ты».

«Я один, — взволнованно сообщает он, — я совершенно один, делай со мной что-нибудь, делай. Все, что ты хочешь», — стонет он, и испарина выступает у него на лбу.

Мне совсем не хочется что-то делать, но я включаюсь. Еще, просит он, требует невозможного. Каков наглец, смеюсь я, но меня несет. Моя телефонная линия вибрирует, искрится, рассыпается смехом, шорохом, воркованием. Смесь ужасающего бесстыдства и почти детской наивности.

Похоже, он сидит в подвале, несчастный, одинокий, ласкающий самого себя, задыхающийся от нешуточной страсти.

Мне жаль его.

Мы идем по улице, жадно разглядываем друг друга. Так вот он какой. Совсем не бледный, напротив, смуглый, с жаркими, будто нарисованными, коровьими глазами. Очень нежными. Нежными до какого-то ошеломительного бесстыдства. Он молод. Влажные глаза, узкий лоб, жадная линия губ — вспухших, как будто даже покрытых коричневатой коркой. Странно, в этих глазах так мало человеческого — природа не поскупилась на длинные загнутые ресницы, густые, почти сросшиеся брови. Мужественная линия бритого затылка. Стройная шея, развернутые плечи. Слабый, скошенный подбородок.

Мы поднимаемся по лестнице. Я будто издалека вижу себя, плывущую в пролете третьего этажа. Здесь тусклый свет, и комнаты похожи на камеры. Звякает ключ.

Он шепчет непристойности, довольно неловкие непристойности. Что-то не так. Он робеет. Руки его горячи и влажны. Сколько влаги. Там, за стенами, чьи-то приглушенные голоса, вскрики, смех. Что я здесь делаю? Таинственная жизнь двухэтажного здания с расплывшейся консьержкой, запахом нечистого ворса на полу, дезинфекции, дешевой туалетной воды.

Он медленно подталкивает меня к зеркалу. Зеркало с потугами на роскошь — рама в нелепых золоченых завитушках. Многозначительно откинутое покрывало цвета гнилой вишни.

— Смотри, — хрипит он, — не отворачивайся, смотри.

Разве не этого я хотела? Разве не это было в моем сне?

Чужая комната в казенном доме, незнакомый мужчина касается меня чужими руками. Телефон настойчиво звонит, подпрыгивает, взрывается смешной избитой мелодией.

Мужчина хватает трубку и тут же съеживается, становится похожим на загнанного в капкан зверя. «Да, дорогая, — кивает он, — конечно, дорогая, не забуду, огурцы, да-да, огурцы. Молоко, да, и молоко».

После темной комнаты улица кажется непривычно оживленной. Пахнет морем. Повсюду пары, идущие в обнимку, смеющиеся, молчаливые. Звонят телефоны. Але, да, — уже иду, — еще иду, — иду, иду, иду.

Моя линия молчит.

Она напряженно молчит. Как будто перед грозой. Однако грозы не будет. Красное солнце плавится, выпускает слепящие лучи, соединяется с морем. Море шипит, дышит, желтоватая пена подкатывается к ногам.

Маньяк торопится в овощную лавку. Прижимая к груди пакет с огурцами и бутылкой молока, он поднимается по бесконечным ступенькам, утирает пот с низкого лба. Его коровьи ресницы часто и виновато моргают. Влажные пальцы нащупывают сдачу в кармане слишком тесных брюк.

Чей-то телефонный аппарат взрывается оглушительной трелью: это актуально? Скажите, актуально? С какого числа?

Заходится плачем ребенок, кашляет старик. Окно напротив всегда распахнуто. Там движутся полуодетые люди — им жарко, жарко. Они свешиваются вниз, зовут детей, гремят посудой.

Мои щеки горят, все еще горят от внезапного приключения. Завтра все встанет на места. Я подхожу к зеркалу, прижимаюсь к нему щекой. Касаюсь щек, губ, ключиц. Все мое — и будто чужое, горит, саднит, пылает.

Под окном выгружают случайную мебель — тумбочки, шкаф, перекошенный трельяж, старое кресло. Возле огромного пакета с игрушками мальчик лет четырех. Молодой мужчина и темноволосая женщина.

Теперь у них есть все. Стены, стол, стулья, телефон — все, что нужно для жизни.

Разжимаю ладонь, и скомканная бумажка летит вниз. Тот самый набор случайных цифр. Его так легко запомнить и так легко забыть. Серый комок совершает пируэт в воздухе, плавно опускается к ногам мальчика.

Телефон, будто спохватившись, разражается гневной трелью, сотрясается пластмассовым корпусом. Решительно выдергиваю шнур, затыкаю уши.

Звонки несутся за мной, ударяют в спину, напоминая о правах и обязанностях.

Невидимые провода натягиваются, прогибаются под тяжестью слов.

Провисают в бездонности пауз.

Шепчут, стонут, заклинают.

Гудят, плачут, смеются.

Поют.