Евгений Попов:  Так говорил Страда

Бенито, ей казалось, путал все. Хотя он и состоял в партии и учился в Советском Союзе, но подлинному пониманию смысла борьбы коммунистов не научился. Она относила это к тому, что происходил он из мелкобуржуазной среды, что его сознание формировалось буржуазной школой, что в детстве он ходил исповедоваться к своим католическим попам, и то и дело пыталась разъяснить ему те положения марксизма, какие, по ее мнению, Бенито не очень понимал; делала она это осторожно, дружески, очень тактично.

Всеволод Кочетов. «Чего же ты хочешь?»

Антисоветскую заморскую отраву
Варил на кухне наш открытый враг.
По новому рецепту, как приправу,
Был поваром предложен ПАСТЕРНАК.
Весь наш народ плюет на это блюдо:
Уже по запаху мы знаем что откуда!

Сергей Михалков. «Нобелевское блюдо»

Страна у них, что ли, такая душеполезная, но профессору Витторио Страде, которому 31 мая этого года исполнилось восемьдесят пять лет, дать этот срок можно, лишь заглянув в его итальянский паспорт. Некогда он, связавший всю свою жизнь с русской культурой и историей, удостоился злобного карикатурного изображения в одиозном романе писателя-сталиниста Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», где фигурировал под именем Бенито Спады. Советские товарищи двадцать лет отказывали во въездной визе ему, покинувшему компартию после 1968 года, именовали его ревизионистом и отступником. Но справедливость иногда торжествует не только на страницах дамских и детективных романов. Сейчас он с его уникальным жизненным опытом справедливо числится патриархом и незыблемым авторитетом мировой русистики, широко публикуется в России, выступает организатором многих изданий, выставок и конференций.

Перечень его книг и отдельных трудов огромен, знания феноменальны, энергия кажется неисчерпаемой. Страда еще в юности самостоятельно изучил русский язык. Под его редакцией в Италии чего только русского не было опубликовано. И произведения политических, а также религиозных мыслителей, и проза, и стихи, и пьесы, и труды филологов. Он и сам переводил – классиков и многих своих сверстников. Аксенов, Ахмадулина, Евгений Винокуров, Вознесенский, Евтушенко, Виктор Некрасов, Фазиль Искандер, Борис Слуцкий, Юрий Трифонов – практически все звезды тех лет стали со временем его близкими друзьями.

Особую роль сыграл Витторио Страда в шумной истории публикации в 1957 году на Западе романа «Доктор Живаго», за который Борис Пастернак был исключен из Союза писателей.

Сейчас вместе со своей верной подругой и женой, филологом и переводчицей Кларой Янович, родившейся много лет назад на берегу Охотского моря и выросшей на Байкале, господин профессор живет в Венеции, в чудном месте, где под окнами их старинного дома пыхтят речные трамвайчики вапоретто, гондоль­еры канцоны поют, голуби клюют с руки, и синева кругом, небесная синева…

Попов: Витторио, я вас знаю почти двадцать лет, еще с той поры, когда мы вместе были членами жюри Букеровской премии. Но лишь недавно мне стало известно то, о чем вы многие годы помалкивали. Что вы имели непосредственное отношение ко всему этому «делу Пастернака», в результате которого великий поэт был вынужден отказаться от Нобелевской премии. Вам из-за этого двадцать лет не давали визу в СССР?

Страда: Нет, меня перестали пускать десятью годами позже, в 1968 году. Когда у меня в Шереметьеве на таможне обнаружили письмо Солженицына, которое он через меня хотел опубликовать в западной прессе. Весьма невинного, кстати, содержания письмо, одно из его последних «мирных» посланий того периода, когда он, скорее всего, все же еще надеялся убедить неразумных большевиков, правивших тогда вашей страной, что их идиотская политика ведет страну к краху. Он там писал, что никому не дает разрешения на публикацию его произведений за рубежом без ведома автора…

А в «деле Пастернака» у кагэбэшников не было никаких доказательств моего участия. Того, что именно я по его поручению передал издателю Джанджакомо Фельтринелли его устное распоряжение печатать роман как можно быстрее и не обращать внимания на телеграмму, написанную им под давлением, в которой он просил задержать издание…

Попов: Стоп! Как говорится в постсоветских детективах, «с этого момента поподробнее». Как вообще Пастернак узнал о вашем существовании?

Страда: Я приехал в Москву летом 1957 года на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Незадолго до этого я опубликовал в левом журнале Contemporaneo статью о его по­эзии, неплохую, кстати, извините за нескромность. Пастернак уже тогда жил на даче в Переделкине под неявным надзором, но статью в Союзе писателей ему перевели и показали. Мой текст он принял благосклонно. Но меня поразило и растрогало другое – то, что он, совершенно не зная меня, доверился мне и каким-то зверино-поэтическим чутьем понял, что я не провокатор и не предам его. В присутствии заведующего итальянским отделом иностранной комиссии Георгия Самсоновича Брейтбурда и главного редактора Contemporaneo Пастернак демонстративно проделал следующее: дал мне на прочтение только что законченную им автобиографию и попросил вернуть рукопись через неделю. Я, простодушный мальчишка, вел себя как в Италии, восприняв это как нечто обыденное и понятия не имея о том, что такое КГБ и «иностранная комиссия». Я могу ошибаться, но думаю, что у Пастернака уже тогда созрел этот наивный и одновременно хитроумный план. Ибо он нарочито холодно, сухо, нелюбезно разговаривал с официальным должностным лицом Брейтбурдом, тот обиделся и отказался через неделю ехать со мной в Переделкино, сославшись на то, что «никакому гению» не позволит так с собой обращаться. И я поехал один. Мы проговорили на воздухе почти два часа, пора было возвращаться в Москву, но Пастернак вдруг пригласил меня пройти в дом и там совершенно неожиданно для меня изложил свою просьбу.

Попов: Еще, еще какие-нибудь подробности! Как выглядела его комната? Волновался ли Борис Леонидович при этом?

Страда: Говорил он совершенно спокойно, не понижая голоса. Помню, что на книжной полке у него стояло прижизненное собрание сочинений Пильняка конца двадцатых, у меня такое же было в Италии. Меня поразило и то, что он вдруг положил мне руки на плечи, как сыну. Ему в августе 1957-го было шестьдесят семь лет, почти на двадцать лет меньше, чем мне сейчас.

Попов: А что же товарищ Фельтринелли? Ведь он, коммунист-миллионер, дружил с товарищами Фиделем Кастро, Эрнесто Че Геварой, Хо Ши Мином, контачил с «красными бригадами», отчего и погиб потом, якобы «подорвавшись на собственной взрывчатке» во время несостоявшегося теракта. Почему он вдруг решил печатать этот «буржуазный роман»?

Страда: Потому что был личностью и понимал, что имеет дело с гением. Издание «Доктора Живаго» стоило ему членства в партии. Мы лично тогда не были с ним знакомы, и когда я сделал то, о чем меня попросил Борис Леонидович, Джанджакомо внимательно выслушал меня, но ничего конкретного, кроме «спасибо», в ответ не сказал. Мы потом сотрудничали, я переводил для его издательства книгу вашего философа Эвальда Ильенкова, которого, как и меня, изобличали в ревизионизме «единственного правильного учения». Думаю, что обвинить меня в истории с Пастернаком кагэбэшники прямо не смогли, но все же вычислили как гонца. Уж больно сурово они со мной обошлись, когда обнаружили это солженицынское письмо. Тут же сняли с рейса меня, Клару, детей, отобрали документы, билеты, всю ночь продержали нас в комнате с решетками, запертой на ключ…

Но тогда, в 1968-м, случилось еще одно чудо. Через две недели я получил по обычной почте (!) машинописную копию того изъятого письма, и оно вскоре было опубликовано в газете «Унита», органе Итальянской коммунистической партии. Что касается меня, я понял: надежд на реформы в коммунистическом лагере нет никаких. Однако еще пребывал в иллюзии, что западноевропейские компартии, в особенности итальянская, сумеют что-то сделать. Но в конце концов освободился и от этих благоглупостей. После того, как ваши ввели танки в Чехословакию в том же самом 1968 году. Я до сих пор ломаю голову, кто бы мог послать мне эту копию…

Попов: Замечательная история! Я слушаю с жадностью, ибо все это совпадает с моими нехитрыми, но очень важными для меня мыслями. О том, что мир наш не черно-белый, не делится четко на своих и чужих, левых, правых, красных, белых, синих, зеленых, голубых, а обладает всеми бесконечными цветами Божьего спектра. И он действительно полон чудес. Коммунист печатает антисоветское сочинение, неизвестный доброжелатель, возможно, гэбэ­шник или таможенник, присылает вам изъятый текст, Советский Союз исчезает, мир снова попадает в непонятное, но думаю, что и это не основание для уныния. Куда деваться? Куда попали, там и живем.

Страда: Боюсь, что если молодые люди нашей или вашей страны сейчас слушали бы нас, то они просто не поняли бы, о чем идет речь. Действительно, какой-то там грозный Союз писателей, КГБ, ЦК, иностранная комиссия, какие-то Михалков, Кочетов… Даже мои друзья, соратники, ровесники, когда я им рассказывал о том, что происходит в СССР, о том, что в этой действительно великой стране, выигравшей войну, люди часами стоят в очереди за колбасой, туалетной бумагой, и партия учит их, как нужно правильно писать картины, книги, ставить спектакли, снимать кино, и Солженицына выслали из страны только за то, что он писал правду, эти мои слушатели подозревали меня, мягко говоря, в некоторых болезненных преувеличениях…

Попов: А как вообще получилось, что вас, коренного италь­янца из довольно обеспеченной буржуазной семьи, вдруг заинтересовала эта дикая «красная» Россия и ее столь далекая от средиземноморской культура? Правда ли, что в этом Достоевский виноват?

Страда: Да, чтение Достоевского в моем почти детстве и миф русской революции (в начале сороковых годов) создали во мне первый образ России. Я еще сохраняю трехтомник итальянского перевода «Братьев Карамазовых», убогое издание военных лет. Когда я впервые читал этот роман Достоевского, наверняка его не понял, не мог понять, но я чувствовал, что передо мной открывается другой мир, мир таинственный и захватывающий. И он меня захватил. До сих пор я из него не вышел. Миф русской революции требует отдельного разговора. Я долго был у него в плену, и только изучение истории позволило мне «умом понять», хотя бы частично, ее, вашей революции, подлинную реальность. Остается самая большая загадка – Россия. Скажу, что еще большая загадка – весь мир. Россия – только часть этой загадки. Моя работа, мои книги – скромная попытка разгадать (для себя, по крайней мере) эту двойную загадку. Путь искания – уже какой-то результат, но путь этот бесконечен. Это верно для всякой интеллектуальной работы: последнее слово никем не будет сказано. Но каждое не претендующее на категоричность слово, если оно серьезно и выстрадано, имеет свое значение.

Попов: Вы знаете о России, ее культуре, изгибах ее истории, советском и русском менталитете, пожалуй, поболее многих наших сограждан. А как вы думаете, что русским в первую очередь нужно знать об Италии?

Страда: Знать, что итальянцы добродушные. Хотя и у нас своих мерзавцев хватает. Как везде. Знать, что Франция, Германия, Великобритания – прекрасные страны, но там люди более закрытые, общаться с ними не всегда легко, даже если знаешь язык, они не пустят тебя так запросто в свою жизнь. Какое-то у них наличествует подспудное чувство латентного превосходства, что ли, над другими народами. У итальянцев этой спеси, слава Богу, нет, и к русским они относятся с неизменной симпатией, несмотря на то что во время Второй мировой войны мы оказались по разные стороны линии фронта… Помнить, что Италия тоже всегда занимала особое место в русских сердцах, еще со времен Гоголя, и, конечно же, знать итальянское искусство, благо музеев у нас немало, и они доступны всем. Смотреть итальянское кино, читать Данте, Боккаччо, Петрарку, Пиранделло, Габриэле д’Аннунцио, Пазолини… Русскому хорошо бы иметь понятие и об итальянской философии ХХ века, где был не только великий Бенедетто Кроче, но и Джованни Джентиле, который хоть и считается теоретиком итальянского фашизма, но написал одну из самых лучших книг о Карле Марксе. Даже Ленин в одной из своих работ ссылается на эту книгу. Или вот блестящий современный философ Аугусто дель Ноче, который ушел из жизни в конце восьмидесятых и чье имя в России совершенно неизвестно. Италия подкупает и своими пейзажами, и крохотными средневековыми городками, которых у нас великое множество, и нашей кухней, и нашими винами…

Попов: Италия щедрая, прекрасная и разнообразная страна. И все-таки почему вы, уроженец прагматической Ломбардии, выбрали эту призрачную Венецию с ее каналами, гондолами и вечным неуловимым духом карнавала?

Страда: Да, мой родной город Милан, и я чувствовал его по-настоящему родным, пока там жила моя мама, которая не так давно умерла в возрасте ста восьми лет, до конца сохраняя трезвый ум. Милан мне по-прежнему дорог, с ним связано много воспоминаний, но он уже как-то отчужден. Потом была Москва, где я долго жил и где фактически определилась моя судьба. Но я знал более одной Москвы, если можно так выразиться, так как в течение полувека изменился не только облик русской столицы, но и ее душа. Как ни странно, я люблю «старую» Москву конца пятидесятых – начала шестидесятых годов, еще традиционную, но уже пробудившуюся к неведомому будущему, и люблю Москву первой половины девяностых, сумбурную и полную надежд. Теперешняя Москва, американизированная и деловая, мне немного чужая, хотя я рад в ней бывать. Потом я долго жил в Турине, прекрасном городе у подножия Альп, работая и вращаясь там в интеллектуальной левой среде. От европейских столиц и от заокеанских Вашингтона и Нью-Йорка у меня остались приятные, но мимолетные впечатления. Наконец, Венеция. Не я ее выбрал, а скорее она меня. Когда я выиграл государственный конкурс на кафедру русского языка и литературы венецианского университета, то с семьей переселился в этот «город дожей», и когда позднее Туринский университет предложил мне кафедру, я отказался и решил остаться в Венеции. Я не буду здесь тратить слов, повторяя многочисленные лирические излияния, адресованные прекрасной Венеции. Скажу только, что мне повезло устроиться в особой части города. Мой остров Джудекка расположен вне многолюдных туристических маршрутов, но в то же время с моей террасы Венеция видна во всей ее красе.

Попов: Мне кажется, что ваш жизненный опыт особенно важен сейчас, когда мир, как мы все это чувствуем и видим, понемножечку сходит с ума, и в нем все меньше и меньше остается видных людей, авторитет которых бесспорен, а репутация безукоризненна. Вы встречались во время своей долгой жизни с десятками, сотнями, если не тысячами знаменитостей. Так вот, кто, на ваш взгляд, из встреченных вами претендует на статус самой светлой личности второй половины ХХ века?

Страда: Две самые светлые личности недавнего прошлого – это, конечно же, по моему личному впечатлению, академик Сахаров и папа римский Войтыла, Иоанн Павел II. Мы встретились с ним в Ватикане, и главной неожиданностью для меня было то, что после концерта в его честь он сам ко мне подошел, перейдя огромную залу и каким-то непонятным образом выделив меня из толпы. Он обратился ко мне как к своему доброму знакомому: «Вы профессор Витторио Страда?» Я навсегда запомнил его смеющиеся глаза, эту его неповторимую улыбку, я до сих пор воспринимаю ту встречу как чудо. Сахаров тоже произвел на меня сильнейшее впечатление скорее как человек, нежели общественный деятель, диссидент, ученый. Личный контакт с такими людьми для меня куда больше значит, чем кропотливое изучение их трудов и биографии.

Вы, Женя, называете Льва Толстого, Махатму Ганди или Нельсона Манделу «почти святыми», но настоящие святые в ХХ веке, без «почти» – это, на мой взгляд, вовсе не они, а люди совершенно нам неизвестные, достойно, в муках перенесшие войны, концлагеря, другие мерзости столетия. Или погибшие на этих войнах, в этих лагерях. Думаю, что можно говорить о каком-то коллективном святом ХХ века, неизвестном в той же степени, в какой неизвестен Неизвестный Солдат, Milite Ignoto, памятник которому можно видеть в Риме. Думаю, что XX век должен почтить память такого же Неизвестного Святого, Santo Ignoto, олицетворяющего всех страдавших…

Попов: Витторио, каким же все-таки ветром занесло вас в ряды коммунистов и что вы сейчас думаете о коммунизме или «развитом социализме», при котором мы якобы жили до перестройки и о котором многие в моей стране горюют до сих пор?

Страда: Коммунизм – это извращение социализма, и не было у большевиков ненавистнее врагов, чем европейские социалисты. Большевики социализм узурпировали и велели считать себя венцом борьбы за освобождение трудящихся. Им многие в прошлом веке поверили. Я и сам, например, вступил в Итальянскую компартию после ХХ съезда КПСС, после разоблачения культа личности Сталина. А италь­янский фашизм и немецкий национал-социализм были реакцией на коммунизм, на большевистский октябрьский переворот. У коммунизма была славная традиция, он существовал с середины XIX века, а у Муссолини и Гитлера ничего не было за спиной. Они с нуля создали свое движение, свою идеологию, и одна из самых загадочных историй ХХ века – зачем Гитлер вдруг решил напасть на Советский Союз, вместо того чтобы с ним сотрудничать и совместно покорить весь мир. Впрочем, что было на сей счет в голове у Сталина, мы тоже никогда не узнаем…

Попов: Я уж и сам не рад, что задал вам этот вопрос. Мир настолько политизирован, что, боюсь, и сейчас в большинстве известных случаев непонятно, что у кого в голове действительно имеется. Делают одно, говорят другое, подразумевают третье. С прошлым все же как-то чуть-чуть яснее, документы время от времени появляются…

Страда: …Я все же скажу, с вашего позволения, еще несколько слов о Второй мировой войне, так беспардонно эксплуатируемой кремлевскими идеологами для раздувания ура-патриотизма. Речь, конечно, не идет о подвиге, совершенном русским народом и другими советскими народами совместно с западными союзниками в разгроме нацистской Германии. Сталинград – великий символ этой героической борьбы, и роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» – лучшее выражение этого события. Я считаю, что в этой войне, которую россияне справедливо называют Великой Отечественной, на самом деле сплетены три разные войны: первая была направлена против нацистов и их прихвостней (в том числе итальянских фашистов) в союзе с западными капиталистическими демократиями (ей-ей, странный, если не противоестественный союз, если помнить, что целью коммунистической революции было их уничтожение); вторая была подлинно отечественная: защита родины от захватчиков; третья была революционно-империалистическая, или, если угодно, ленинско-сталинская коммунистическая. Эта последняя возобладала над двумя первыми и принесла новое порабощение народам Восточной Европы, освобожденным от гитлеровского ига. Сталинский коммунизм (и сталинский ГУЛАГ) – незабыва­емый «подарок», который советские освободители сделали полякам, венграм, чехам и т. д., включая, конечно, прибалтийские страны. Все это объясняет, почему эти народы, сегодня действительно свободные, весьма критически относятся к результатам Второй мировой войны. И в Москве это должны бы наконец понять…

Попов: Я проштудировал многие ваши труды и теперь хочу получить информацию из первых уст, хочу услышать непосредственно от вас, автора термина «консервативная эволюция», что это в конечном итоге такое? Уж не чаемый ли многими «третий путь», спасение от мерзостей капитализма и тоталитаризма?

Страда: «Третий путь» – по-моему, путь в никуда, и всякий разговор о нем – сплошная пустота, хотя многие еще любят болтать о «конвергенции» и тому подобном. Вы, Женя, пожалуйста, не включайте меня в эту компанию. Я о другом. Думаю, что «консервативная эволюция» – это на сего­дняшний день самая перспективная возможность общественно-политического развития новой Европы, особенно важная для вашей посткоммунистической страны. Это такое сочетание эволюционного движения вперед при сохранении критического, но одновременно положительного отношения к подлинным, а не выдуманным ценностям старого. Такой, можно сказать, правый прогрессизм. Этот оксюморон адекватен противоречивости современной действительности. Даже персона нового интеллигента сейчас возникает – прогрессивный правый вместо традиционного прогрессивного левого.

А почему это важно именно для России – да потому, что ваша страна – это, несомненно, часть Европы, но одновременно и ее «другое». Россия – особый район Европы, но существующий все-таки внутри европейской цивилизации, а вовсе не вне ее, как хотелось бы думать вашим и нашим адептам «особого пути России», мечтающим изолировать ее от всего мира и принудить к тому, чтобы стать закрытой системой вроде Северной Кореи. Россия – «особое» Европы, но свои особенности имеют и Германия, и Франция, и Польша, и Венгрия. Поэтому неправ тот, кто утверждает, будто Россия ничем от них не отличается. Отличается, но не кардинально.

Попов: Как же «не кардинально», когда Россия – православная страна? Не избывшая, правда, до конца и своего советского тоталитарного неоязычества.

Страда: Я верующий католик, но я антиклерикал и не хочу, чтобы священство диктовало правила общественно-политической и культурной жизни любой страны, в том числе моей и вашей. Кроме того, это примитив – сводить религию к национальным моментам вроде того, что раз ты италь­янец, то непременно должен быть католиком, а если русский – то православным. Человек свободен, и во что ему верить – это его частное дело.

А вот тоталитаризм, возникший на почве левого революционного движения, безрелигиозности и «восстания масс», избыть действительно очень, очень трудно. В России он, увы, имеет для себя благоприятную почву и хорошо прижился с семнадцатого года… Как сорняк… Я не антисоветчик, каковым меня долгие годы изображали. Я не приемлю фашизма, вся моя семья была против фашистов. Но я принадлежу к той группе историков, которые считают, что итальянский фашизм не был тоталитарной системой, в отличие от немецкого национал-социализма и «социализма» сталинского. Муссолини принял термин «тоталитаризм» как похвалу, ибо считал, что он полностью соответствует идеологии нашего фашизма. Но ему не удалось создать вожделенное им тоталитарное общество, потому что в Италии даже при фашистах была монархия, церковь, был капитализм, была индустрия, сохранялись какие-то институции, которые хоть и не сопротивлялись фашизму, но существовали достаточно самостоятельно. И такого массового истребления антифашистов, евреев, цыган, как у Гитлера, или кулаков, как у Сталина, в Италии тоже не было. Мне не нравится, что в связи с событиями на Украине у вас противоборствующие стороны повадились обзывать друг друга фашистами, плохо понимая, что это такое. Универсального фашизма нет. А есть Гитлер, Сталин, Ленин, Республика Сало, ГУЛАГ, венгерские салашисты, сэр Освальд Мосли, русские фашисты в Харбине, НКВД. Равно как нет универсальной Европы, а есть Европы: Средиземноморская, Северная, Восточная, Центральная… Я объездил множество стран, два раза жил в России, в Москве нашел Клару. Я люблю ваш народ, культуру. Национализм мне чужд и противен. Любой – русский, итальянский, украинский. Но я италь­янец. Здесь моя родина, могилы моих предков, мой язык, поэтому гражданином мира я себя тоже не чувствую. Венеция мне нравится еще и тем, что я создал себе здесь на старости лет какой-то виртуальный, воображаемый мир, в котором и живу, соотносясь с другими мирами, с тем, что происходит в Америке, Китае, Африке, у вас, через книги, через общение с милыми мне людьми, через путешествия.

Попов: Есть ли у вас какие-то правила жизни, которыми вы могли бы поделиться с другими? С высоты, так сказать, прожитых лет.

Страда: Если хотите, одного правила я придерживаюсь: не надо делать того, что противно твоему внутреннему импульсу, даже если это тебе выгодно. Конечно, можно ошибиться, но и ошибки, если они чистосердечные, могут иметь положительное значение и становятся частью твоего формирования. Надо к людям относиться с пониманием. И с любовью к некоторым из них, к тем, с которыми, по твоему выбору и по воле судьбы, ты будешь жить свою жизнь. Я избегаю громких слов, таких как «счастье», например. Надо делать свое дело, и все. Остальное – суета сует. Иногда это обрекает тебя на одиночество, но это не беда, а только предпосылка к настоящему общению. Я живу так, как будто кто-то другой живет во мне и диктует мое поведение, но отвечаю за все я сам.С