Николай Усков: Мой бессмертный полк
Среди бесконечно величественных мероприятий, которыми страна встречает 70-летие победы, есть на удивление человеческая акция — «Бессмертный полк». Люди в разных городах страны собираются выйти с фотографиями своих родственников, которые прошли Великую Отечественную. Я решил принять участие в этом деле уже сегодня. Мы не только не знаем и не любим свою историю, предпочитая ей сказку. Мы еще и не вполне знаем историю собственной семьи. Причем я — не исключение. Время было такое. Молчали все. Но по разным причинам.
Знакомьтесь. Дед, в честь которого меня назвали, — Николай Павлович Усков. Это я с ним. Мне тут лет 5, наверное.
Мы в Монино, военном городке при военно-воздушной академии имени Гагарина, где дед работал после войны.
На железнодорожной станции — контрольно-пропускной пункт, от него прямая дорога-аллея к величественным воротам академии. Естественно, желтым с белыми колоннами. Справа от них — офицерская столовая с классическими буфетчицами в чепцах, мой первый ресторан в жизни. Здание тоже желтое и тоже с колоннами (или пилястрами). Слева — дом офицеров, напоминающий то ли екатерининское присутствие, то ли усадьбу. Догадайтесь, какого цвета. Затем — поле для игры в регби (главная страсть местных курсантов и командиров). Думаю, создатель первых военных поселений, граф Аракчеев, чувствовал бы себя здесь в высшей степени комфортно.
В Монино империя казалась вечной и незыблемой. Здесь почти не было лозунгов, в магазинах имелась колбаса нескольких сортов и это не вызывало никакого ажиотажа. Мужчины носили золотые погоны, а дамы — шубы и шляпки. Клянусь, я впервые увидел женщину в шляпке именно в Монино. Казалось, и не было никакого Леонида Ильича, хлеборобов Кубани, алкашей, помоек, несунов и трудовых подвигов к 50-летию первого советского электроплуга — это осталось за забором. В Монино царил большой стиль, все было проникнуто высоким достоинством армии-победительницы. Ветераны еще не стали ветеранами, они были молоды, сохраняли осанку и флиртовали с буфетчицами.
Николай Павлович Усков был фигурой в высшей степени загадочной. Официальной одеждой ему служил мундир летчика. Очень красивый. Я застал дедушку полковником, а потому, помимо мундира цвета черноморской волны с ослепительными золотыми погонами, ремнем, соединенным из золотых шнуров, и кортика, ему полагалась серая шинель (как у царя на знаменитом портрете Серова) и умопомрачительная пепельная папаха. Кто-то из родителей рассказывал мне, что, когда в сильный мороз дед встречал младших офицеров в шапках с опущенными ушами, он их отчитывал. Полагал это недостойным офицера поведением.
Понятное дело, что кортик мы с братом быстро сломали. Дедушка расстроился, но скорее для порядку. Он нас очень любил. И я помню, как Николай Павлович бранил нас, едва сдерживая улыбку и умиление.
Домашней одеждой дедушке служили костюм-тройка, крахмальная белая рубашка и галстук. В другом я его не видел. Разве что незадолго до смерти Николай Павлович, сломленный утратой жены, моей бабушки, однажды принял нас в тужурке поверх фланелевой хэнлис. Умер он в военном госпитале от тяжелой болезни. Когда Николай Павлович понял, что не может самостоятельно дойти до уборной (так он называл туалет), он перестал есть.
Я помню, что в большой гостиной его монинской квартиры по праздникам собирались лампасные. Я ползал под столом. В моей памяти все еще живет изображение, изрядно туманное: кисея белой скатерти и обилие широких красных лампас под ней. Отец утверждает, что дома бывали генералы, даже маршалы. Почему эти люди к нам приходили, где дед заслужил свои ордена и медали, я не знаю. Эти награды я увидел только на похоронах в 1982 году — мне было 12 лет. Гроб везли на лафете, за ним шли офицеры с красными подушечками.
Я знаю, что к началу войны его часть стояла в Белоруссии. Его жена, моя бабушка, была еврейкой. Уже в первые дни войны он отправил семью в эвакуацию, в Коканд. Может, поэтому я сегодня живу. Отцу говорили, что дед что-то преподавал и постоянно куда-то уезжал читать лекции. Какие именно и где — никто не знает. После войны Николая Павловича сразу взяли в Академию, он был членом политотдела и главным редактором газеты, в которой однажды поместил мое фото в фуражке летчика. У меня сохранилось несколько его брошюр по военной истории XIX века. Деда очень любили. Отец вспоминает, что Николая Павловича уважали и фронтовые герои-орденоносцы, о которых уже снимали художественные фильмы, и «штабная сволочь» — люди с неоднозначной репутацией.
Я не знаю, что делал мой дед во время войны на самом деле. Он был очень скрытен. Дед предпочитал задавать вопросы, сам он никогда ни о чем не говорил. Его костюм-тройка, даже при встрече с малолетним внуком, конечно, был своего рода панцирем. Может, дед не имел права говорить или не находил в своих воспоминаниях ничего по-настоящему существенного, но, глядя на него, я понимал, чувствовал, что он очень цельный человек, безупречный во всем: в осанке, манерах, раз и навсегда заведенном распорядке жизни, простых ясных выражениях. Николай Павлович остался в моей памяти чисто выбритым, собранным, в прекрасном костюме за парадным семейным обедом. В самом начале бабушка наливала ему боржоми в стеклянный стакан, который он выпивал только после всех трех перемен блюд. Не раньше. У меня это вызывало невероятное восхищение: вот это выдержка — смотреть на газировку и не притронуться. Коньяк бабушка подавала потом, в гостиную, под папиросы «Казбек». Позже дядя, старший сын Николай Павловича, тоже офицер, привозил ему из загранок Marlboro. Я, выросший в совершенно другом мире советской коммуналки, затем убогой двушки, взирал на все это примерно как на таинственные ритуалы друидов.
Однажды, уже после смерти бабушки, мы гуляли в парке. Дед был в коричневом плаще, коричневой шляпе, надетой наискосок, невероятно щегольски. Он ужасно радовался, что я согласился остаться с ним вдвоем, в Монино. «Мы с тобой будем обязательно разговаривать. Нам есть о чем поговорить», — сказал он. Вечером, когда мама стала собираться в Москву, я малодушно пропищал: «Мам, можно я с тобой, ну, мам. Я хочу домой». Больше мы с дедушкой не встретились. В моей жизни было много ночей, когда я представлял во сне, что остался у деда. И мы говорили. Нам все еще есть о чем поговорить. И мы разговариваем. Как и прежде, говорю главным образом я. Он лишь помогает мне, задавая правильные вопросы.
Читайте также:
Татьяна Комкова: Воспоминания моей бабушки о немецкой оккупации
Андрей Успенский: Как мой дед несколько раз избежал расстрела