Признание в любви
Рассказ написан специально для «Сноб».
Жила-была одна принцесса. По-местному ее как-то иначе называли, но сути дела это не меняет. Причем была она очень хорошенькая, что есть большая редкость в королевских семействах, где у наследников если что и идет в рост, то это челюсти и носы, а остальное – глазки там, лоб, бровки – остается аристократически маленького размера.
И эти параметры передаются мало того что из рода в род, но и из страны в страну, поскольку все короли так или иначе становятся родственниками, а на ком же еще им жениться? Узок круг этих аристократов, страшно далеки они от народа.
И слава Богу, а то такое начнется, что мало не покажется. Об этом в нашей сказке и пойдет речь.
Короче: жила-была принцесса, повторяем, очень хорошенькая, длинноногая, как высоковольтная мачта, тихая, как цветочек, скромная, как белый гриб. Все понятно?
Для непосвященных объясняем, что именно такие идеальные девушки, сдержанно одетые, волосок к волоску причесанные и обутые, как первоклассницы, – именно они остаются в одиночестве.
Женихи их стесняются и даже опасаются. Существа мужского пола, те, обычные, то есть грубые, неотесанные и выпивающие, которые отличаются тем, что утром не могут найти второй чистый носок, они понимают, что никогда и ничем они не смогут заинтересовать такую идеальную девушку. И ухаживать за ней им и в голову не придет!
А те существа мужского пола, которые хороши собой, правильно одеты и посещают фитнес-клубы, они ведь сами, если говорить прямо, нуждаются, чтобы за ними правильно ухаживали, – не хуже чем цветы, или голые собачки, или коты-экзоты.
Разве что, как говорят в народе, им придет край. То есть они полюбят.
Стало быть, на тридцатом году жизни, окончив две аспирантуры (композиция и теория музыки – это раз, и искусствоведение – два) и поступив на отделение этнографии, наша принцесса тяжело задумалась над своей женской судьбою.
В наличии было несколько принцев в Европе, сто пятьдесят примерно семь сыновей шейхов и три сына разных русских миллионеров со знанием английского в объеме средней школы, а также имелся ближайший сосед, сынок одного украинского мусульманина, чье состояние было несметным и все время росло, так как исчислялось в гривнах.
С этим парнишкой принцесса часто встречалась в приватном скверике, где выгуливала своего королевского шпица, но пока что познакомились только их собаки. Что не мешало парню болтать с принцессой, хотя она ограничивалась в ответ лишь легким движением бровей. Болтал он на суржике, не беря в голову то обстоятельство, что девушка явно местная.
Существовали также другие кандидатуры, например, несколько сотен молодых балканских и закавказских царей, пока что не взошедших на престол.
Но: европейские принцы были неприлично избалованы еще с детства, их воспитали папарацци, поскольку каждый шаг такого принца сопровождался щелканьем камер, и это не могло не повлиять на выражение лица данного среднестатистического принца, а также на его поведение. На душу тоже, что бы ни имелось в виду под этим термином.
Наследники же султанов и шейхов были женаты с тринадцати лет (а что ребенку терпеть, если у него растет борода?) и в дальнейшем уже находились в вольном поиске пополнения для своих гаремов. Их автомобили из чистого золота, покрытые для маскировки черной эмалью, ездили в сопровождении эскорта мотоциклов и вереницы микроавтобусов с тонированными стеклами, в которых, по некоторым сведениям, перевозились кандидатуры в гаремы.
Русские же дети миллионеров (или миллиардеров?) аристократками не интересовались (потомки большевиков, цеховиков и младших научных сотрудников, что с них взять?)
Их вкусы ограничивались заслуженными девушками из поп-музыки, пип-шоу, а также из модельного бизнеса.
Так что наша принцесса (дедушка, эрц-герцог Луи-Филипп Первый, назвал ее в честь одной библейской убийцы, девушки Яэль, что означает «решительная, твердая») – наша Яэль пребывала в приблизительном одиночестве.
Приблизительном потому, что у нее, как у каждой принцессы, был свой двор – визажисты, массажисты, косметологи, врачи, тренеры, стоматологи, модельеры, не известные никому кинозвезды и интернет-поэты, парочка гуру-факиров, способных доставать бижутерию из воздуха, а также несколько фронтменов пока еще не продвинутых рок-групп. И, разумеется, отряд (или табун, или отара) папарацци.
Мама звала свою принцессу Ляля.
К описываемому моменту принцесса Ляля пребывала в печали. Ее отец в конце концов самоопределился со своими нетрадиционными склонностями и ушел от Лялиной мамы.
Причем (гром с ясного неба!) папа ушел к своей бывшей школьной учительнице, которую он любил, как внезапно стало ему понятно, с девятого класса. Просто он нашел свои школьные дневники, пролил над ними слезу и вспомнил свою подростковую мечту и неспетую песню!
Эта его первая любовь, ныне старушка, была отъявленная хиппи, помнила времена Вудстока, отрастила в честь этого локальную бородку, как у академика Курчатова, отца русской атомной бомбы, и выступала за свободу в отношениях учителей и учеников (филопедия или педогамия, даже полипедогамия, такое ответвление геронтофилии).
Опозоренная, брошенная отцом Ляля перестала ходить на презентации и премьеры, хотя именно в этот период ее приглашали нарасхват, и толпы чужих папарацци осаждали резиденцию принцессы, так что собственные папарацци, не вынеся агрессии, кидались защищать свою твердыню и оплот, и по утрам приходилось вызывать мусороуборочный комбайн, чтобы после ночной сечи вывозить осколки объективов, погнутые видоискатели, порванные в лапшу шапки, непарные перчатки, вывернутые рули мотоциклов и битые лобовые стекла.
И надо же такому случиться, что именно перед Рождеством, в это святое для всех время, девушку посетила с визитом сестра отца, которую мама Ляли всегда называла «злая золовка».
Золовка, принцесса Готская-и-Панамская, приехала в двенадцатидверном лимузине. Не то чтобы она была очень богата, просто бойфренд ее сына владел свадебным гаражом и время от времени позволял старушке пользоваться эксклюзивными экипажами. Предыдущий раз она приезжала на четверке цугом в розовой карете (для лесбийских брачащихся). Кони выступали в белых наколенниках и черных плюмажах, а старенькая грум – в зеленой ливрее!
По поводу теткиного лимузина папарацци воспряли духом, выскочили на дорогу и буквально исщелкались, поскольку принцесса Ляля давно не выезжала наружу, и работа стояла.
Итак, тетка и-Панамская вошла к племяннице.
Оставшись с Лялей с глазу на глаз (обе свиты деликатно удалились в сторону бара), тетя сделала заявление.
- Яэль! – сказала она даже без обычного в светских кругах слова dеаr и не произнеся ни одного из добавочных имен племянницы (Эрих-Мария-Аруэ).
– Да, dеаr тетя, – откликнулась бедная Ляля.
– Во-первых, я тебе как бы не тетя, – заявила тетя.
– Как это, dеаr тетя?
– Так, Яэль! Мой бедный больной брат, ментально больной, подчеркиваю, и давно уже! То есть полностью ушибленный на голову, что и подтвердилось только что, – он тебе не отец! Наша мама, покойная герцогиня Панамская-и-мыса-Горн, сразу, увидев тебя, сказала: «Все правильно, все верно, ребеночек не наш!» Вот из роддома привезли тебя, Яэль, мы посмотрели – ни нашего носа, ни подбородка, ни-че-го! Мы же Габсбурги по двоюродной линии! У нас у всех глаза-то нормальные! А не то что у тебя, растаращенные.
И бывшая тетка посмотрела на Лялю своими слегка слезящимися, как у бультерьера, глазками.
– И ты вообще, – заявила далее бывшая тетя, – не имеешь отношения к наследству дедушки Луи-Филиппа Первого! И это теперь не твоя резиденция! Уезжай отсюда, сроку тебе двадцать четыре часа! С собой брать разрешено только один чемодан, ясно? А ну, лизни! Давай, давай!
И она сунула Ляле прямо в зубы кусок бумажки.
Вежливая Яэль приоткрыла свой розовый рот, просунула язык между безупречными жемчужными зубами и неуклюже лизнула протянутую ей бумажку.
– Ну хоть это, – кивнула себе бывшая тетка, сунула бумажку в пробирку, встала и пошла вон со словами:
– Генетическое тестирование!
И что же? Через три дня в желтых газетах появилось сообщение: дочь принца Луи Второго его дочерью не является. И он начинает бракоразводный процесс.
Прилагались фотографии всех членов семьи и фото принцессы, категорически не похожей ни на кого из них.
Под окнами Яэль снова произошла бойня между своими папарацци и понаехавшими.
Ляля, которая уже приготовила рюкзак (чужой чемодан она брать не хотела, а рюкзак еще давно приобрела на собственные деньги, когда после битвы с семьей получила позволение поработать официанткой на Багамах), – бедная Ляля в последний раз повела выгуливать своего королевского шпица, который тоже уже не являлся ее собственностью.
В частном скверике Лялю приветствовал сын гривенного мультимиллиардера, который сказал по-доброму:
– А хошь, принцесса, переезжай до нас? У мени у Оксанки та Ххалки кончилыся визы, воны уйихалы взад у Полтаву, так шо внизу е койка с душем. Олл инклюд, сало, шведский стол с ххорилкою. Ну шо?
– Урод, блин! Шел бы ты лесом да покосом, – ответила Ляля, вспомнив, какие беседы мать вела с ничего не понимающим мужем. Ошарашенный Грицько-Мухаммед остался стоять с открытым ртом.
И прогуливающийся неподалеку посторонний гарем, высокорослая толпа одетых в черное моделей, заржал.
Откуда-то они знали русский!
Из прорезей их паранджей (или чадр) вылезали, как иголки из упакованных елок, накладные ресницы.
Бедная Ляля вернулась к себе и увидела, что подъезжает кабриолет мамы.
Девушка сразу вспомнила, что мама тоже недавно предлагала ей наклеить ресницы и своего визажиста, который насобачивает их сразу на три месяца! И в доказательство мама поморгала своими нагуталиненными зубными щетками.
Но Ляля тогда только вежливо улыбнулась.
Хороша бы она была сейчас, бомж с макияжем!
Да и ни одна девушка не хочет быть похожей на свою мамашу. Тем более что мама Ляли уже давно ходила как клоун – с раздутой верхней губой, утонченным носом а-ля М. Джексон и сильно преувеличенными бюстами, верхним и нижним. И вот с этими концертными ресницами поверх бровей.
В таком виде она и теперь приехала, попозировала фотографам на улице и не спеша вошла в резиденцию.
– Он мне теперь хорошенечко заплатит за развод, урод, блин! – провозгласила мама с порога. – Дэвид-то его сын! Только посмотреть на папаню, на Габсбурга! Уму непостижимо! У нас в Барнауле на стенде «Их разыскивает милиция» и то таких нету. Лицо по седьмую пуговицу!
– А кто мой отец-то? – спросила бедная бывшая принцесса. Мама ответила загадочно:
– Не одна я в поле кувыркалася, не одной мне ветер типа в спину дул...
– Но все-таки? На кого я похожа?
Мама усмехнулась:
– Спасибо и нашим, и вашим, и мордве, и чувашам.
– Тетя Панамская заявление тут сделала...
– А какой с нее спрос? Клок волос?
Мама на чужбине сильно тосковала по родному языку, боялась его забыть и со слезами умиления читала диалектные словари (синдром Солженицына).
– Отца тебе нечего теперь искать. Эта пропажа у дедушки в штанах.
– Ну спасибо на добром слове...
– И тебе на здоровье, носи да не стаптывай. Слушай, я на Рождество уезжаю со своим новым тренером, ты его не знаешь, знакомиться с его родителями... В Сан-Паулу. А ты куда?
– Да никуда. В Альпы на Монблан, – соврала Ляля, чтобы не тревожить мамочку.
– Ну, тогда с наступающим!
Они приложились друг к дружке щеками, и мать пошла к папарацци.
Дочь проводила ее в раздумье.
***
Бедная мама, которую звали вообще-то Таня, прожила много лет буквально в рабстве. Перед тем она была объявлена королевой красоты в одном из домов культуры в городе Барнауле, а туда же, в эту местность, под Рождество запилился с благотворительной миссией посол ЮНЕСКО принц Луи-Филипп Второй, и всех победительниц местных конкурсов красоты, а также шахматных и химических олимпиад и литературных викторин, то есть лучших людей города, согнали встречать его в аэропорт.
Татьяну, как самую высокую, нарядили в кокошник, фату и сарафан почему-то до пупа (одежда была изъята впопыхах не у ансамбля народного танца, в котором занималась Татьяна, а из реквизита другого коллектива, находящегося на том же складе Дома культуры, то есть из ящиков ансамбля эстрадного танца «Мулен Руж»). А на длину сарафана не посмотрели. Тане пришлось мчаться домой и поддевать под это дело свои блестящие шортики. И привязную косу она добавила тоже от себя.
Пятнадцатилетняя Татьяна в таком диком наряде произвела на принца душераздирающее впечатление. Он не желал прерывать их первого рукопожатия и вообще вел себя с ней, как козел в капустном поле.
Он подарил Тане сотовый телефон с уже записанным для начала своим номером. Он также в состоянии алкогольного помрачения подарил ей чужой шестисотый «мерседес», на котором их с Таней возил мэр, и мэр не возражал. Правда, после отъезда принца «мерседес» с Таниного двора угнали. Отец ее долго ругался, но в милицию не пошел, запил.
Через полтора месяца Таня послала принцу SMS «Я беременна» с помощью словаря, будучи толковой девушкой. Сорри, Луи-Филипп, а эм и так далее. Ни семья, ни школа не должны были ничего знать. Отец выпорет, а одноклассники покоцают на первом же дискаче с криками «Красивая ты отсюда не выйдешь!»
Принц, все это время мечтавший о Барнауле, как о потерянном рае, и не находивший себе места на проклятой отчизне, вылетел как мог быстро. Свадьбу играли в мэрии, «мерседес» был предварительно возвращен в Танин двор, молодых провожали всем начальством, причем эти мужики по очереди жарко шептали Тане на ухо, какие проекты особенно нуждаются в инвестициях.
А следующие десять лет Таня провела в замке Соль Манор, в ста километрах от ближайшего городка, в компании садовников, горничных и шоферов. Муж приезжал на уик-энд и то не всегда. Слуги были снобами (как известно, сноб – это тот слуга, кто умеет выражать презрение, ничего не выражая).
Через пару лет Таня вымолила у мужа разрешение выписать в замок родителей.
Отец, пожив в этом холодильнике (а тут имелись погреба с запасами виски), сначала не мог привыкнуть к отсутствию родимой водки, а потом приспособился, впал в нескончаемый запой и буквально погиб бы на боевом посту, у бочки, если бы вовремя не опомнился и не откочевал на родину к друзьям. Сказав причем на прощанье: «Тут пять миллионов алкоголиков, а выпить не с кем!»
Мать выдержала дольше. У нее, у дородной сибирской красавицы, в конце концов завязалась дружба с садовником, который по совместительству оказался буддистом и гуру.
Через полтора года они вдвоем уехали в Тибет. А Яэль семейка отправила на обучение в швейцарский монастырь, где имелась отдельная келья с садиком метр на два, ниже шла пропасть, а в верхнем углу комнатушки зияла косая дыра, через которую воспитательницы сверху следили за поведением девочки.
Но Яэль всюду таскала с собой бабушкин мобильник. Любимая баба Ниночка оставила его внучке с наказом: если что – звонить.
Яэль, правда, не решалась беспокоить Ниночку, терпела. В монастыре не позволялось поддерживать связи с внешним миром.
Однако, когда девушка вернулась, маму Таню было не узнать. Она перебралась в столицу, оставив малолетнего сына на гувернанток, и жила, как в родном Барнауле, – пила, курила, ходила на дискачи в ночные клубы в сопровождении подозрительной компании, превратилась в гламурную персону и постоянного персонажа желтой прессы и закончила тем, чем все заканчивают, – стала модным дизайнером.
Местный народ почему-то полюбил Таню – может быть, за эту ее Золушкину судьбу.
Муж Луи терпел и не выступал, поскольку она его не трогала и денег у него не брала. Развод бы стоил ему дороже!
Кормить, одевать и катать на самолетах и яхтах такую экзотическую красотку желал каждый нефтяной король. Татьяна в них как в мусоре рылась, с презрением.
Такова история вопроса и краткая генеалогия нашей принцессы.
***
Не то чтобы дочь Тани стояла теперь с рюкзаком в ногах и скрупулезно вспоминала предыдущую жизнь матери. Эта жизнь, прошлое нищей барнаульской девчонки, сидела в ней как заноза, постоянно.
Отсюда, позволим себе предположить, и проистекал тот холодный аристократизм, которым бедная принцесса заслонялась от светских снобов.
Теперь же она была как нищий Иов, как подлинно библейская героиня девушка Яэль, против которой ополчился весь мир.
И все это прямо накануне Рождества!
Раньше она хоть могла поехать в родной замок, в свои ледяные апартаменты в боковой башне, спуститься к гостям, получить на Рождество подарки. Вспомнить деда, бабку... Любящих, родных людей, которые устраивали ей настоящий Новый год, и деда наряжали Дед Морозом, а бабушка пекла пироги с капустой.
Бабушка Ниночка!
Ляля стала искать мобильный. Где он? Тут она вспомнила, что горничная, вытряхивая ее вещи после монастыря, брезгливо подняла в пальцах старый телефончик и сказала, что положит его в благотворительный ящик.
Ляля кинулась в подвал и издалека услышала знакомый жужжащий мотив. Это звонил мобильник бабушки! Раскидав старье, Ляля подняла с полу телефон и крикнула:
– Ты где? Это Ляля. Ты где, бабулечка? Как я по тебе соскучилась!
– Я под Дхарамсалой. В Тибете.
– Где-где? Я хочу приехать! На Рождество хочу к тебе!
– А я, доча, я в горах уже. Снег идет. Я нища теперь, нища, в скалах тут, во льдах... Облака ходят, птицы кричат...
– Ой, как здорово! Я к тебе, я с тобой, бабуля! – заплакала Ляля.
– Ну приезжай.
Тут связь прервалась.
Ляля вышла на улицу. Папарацци растворились в холодном воздухе, как призраки прошлого. Видимо, они уехали вслед за кабриолетом мамы Тани.
Через четверо суток замерзшая Яэль (напоминаем, что в переводе с библейского это имя означает «решительная») плелась вслед за проводником по ледяной горной тропинке наверх, в конец тибетской деревни. Уже стемнело. Бабушка на связь больше не выходила, может быть, у нее кончились деньги на телефоне.
Проводник втащил рюкзак Яэль в дверь убогого отеля, втянул саму Яэль, получил от нее плату и сгинул. Оставалось подойти к рецепции, взять ключ и лечь спать. Четверо суток почти без сна. Дубай, Мумбаи, железная дорога, автобус, крытый брезентом джип.
Хозяин отвел бывшую принцессу на второй этаж в ее побеленную клетушку, показал удобства в коридоре (бетон, дыра внизу и душ над дырой), а затем исчез.
Яэль села на кушетку и заснула.
Проснулась она от жуткого грохота. За окном пустили ракету. Рождество, стало быть! Ничего себе праздничек. Ноги замерзли. Надо спуститься вниз, хоть выпить горячего кофе.
Яэль, тяжело топая в своих навороченных горных ботинках, сошла в холл.
Это была довольно низкая большая комната с барной стойкой и открытым очагом. Повсюду на полу, на циновках, сидели люди, велись неспешные разговоры. Все были одеты, как Яэль, и, наверно, она тоже выглядела, как они. Во всяком случае, ничем не выделялась – и никто не обратил на нее внимания.
Какое счастье!
Мало ли, гостиница, все друг другу чужие, но сейчас праздник – вот народ и набрался в холл.
Яэль заказала кофе, хозяйка погрузила жестяную мерку на длинной ручке в большую кастрюлю с черной бурдой и налила это пойло в пластиковый стакан.
С кофе в руке Яэль стала искать себе место. У огня все было занято. Пришлось взгромоздиться на высокую приступочку под стеной, в углу, там было свободное место. Ноги болтались, было жутко неловко, пришлось подтянуть коленки под подбородок.
Яэль оказалась как бы над людьми, сидящими на полу, на подушках. Там по рукам ходили бутылки, там раздавался сдержанный смех, шли разговоры. Тихо-тихо Яэль стала пить то, что называлось кофе, опустив голову, стыдясь своего отщепенства. Вечное одиночество в толпе, всегдашняя судьба принцессы. Нет, какой там принцессы, немолодой русской девушки на чужбине. Конец мира, конец жизни. Даже здесь она боялась кому-то навязываться, не могла и слова сказать...
Найти бы бабушку, ходить с ней там, в скалах, по дорогам. Все же не одна.
Бурда была горячая, даже сладкая, и все-таки отдавала кофе. Жар и запах горящих поленьев от очага, пламя свечей по стенам, сладковатый табачный дым, стелющийся под потолком...
«Ну вот я и пришла, хоть сюда. И хоть такое, но Рождество. И ничего, что я одна», – подумала Яэль и тут же сообразила: о Господи. Не умылась. Грязное лицо, грязные руки. Нечесаные волосы. Заспанные глаза. Спрятаться!
И тут раздался пьяноватый мужской голос:
– Сделать ей, что ли, массаж ступней?
Народ зашевелился, раздался хохоток, посыпались реплики. Тут сидели обкуренные, свободные люди. Они почувствовали в ней чужеродное существо, как все это чувствовали. Они смеялись над ней.
Яэль похолодела и подняла глаза, собираясь уйти.
В дверях стоял кто-то высокий, закутанный почти по брови в пеструю шаль. Светлые глаза его вдруг сверкнули, как лучом осветив еле видную фигуру шутника, расположившегося у огня.
И произошло что-то непонятное – закутанный пошел к Яэль, протискиваясь среди сидящих людей. У нее от страха даже защемило сердце.
Он опустился на колени перед Яэль и начал расшнуровывать ее мокрые ботинки, потом снял их, стащил и носки и стал растирать замерзшие ступни Яэль своими теплыми, сильными руками. Он буквально разбирал по косточкам ее пальцы и, согрев, собирал их обратно.
Рождество, взрывы ракет за окном, морозная ночь в горах, горячий кофе и первый в жизни человек, который коснулся ее ног как хозяин...
Он больше так и не отпустил Яэль. Он нес ее через горы на закорках, когда она сломала ногу, он сидел с ней в местной больнице, когда ей накладывали гипс, и сидел с ней в Дели, когда ей этот гипс снимали и ругали предыдущих врачей за неграмотность, он учил ее многим вещам, бедный йог, американец из Флориды, ее гуру, – как и она, человек без пристанища, Кевин.
Бабушку они так и не нашли. В далеком непальском монастыре им сказали, что несколько лет назад русская монахиня Нина умерла где-то по соседству.
А кладбищ в горах не бывает.
Бабушкин телефон Яэль возит с собой: может быть, опять удастся услышать ее голос...
У Яэль с Кевином теперь школа йоги и массажная студия, и в разное время в разных местах по земному шару Яэль вывешивает кусок красного ситца, на котором написано ее рукой Уоgа.
Это Флорида. Это Гоа. Это Шри-Ланка.
И только гораздо позже Яэль узнала, что массаж ступней – это невинное признание в любви.С