Победитель конкурса «Чему вас научила мама?»
Условия конкурса были такие: написать короткий рассказ о своей маме, о том, какие семейные ценности прививали в вашем доме, о традициях вашей семьи, которые вы перенесли во взрослую жизнь. В качестве приза мы предлагали две карточки проекта «Сноб» с возможностью посещать все мероприятия проекта «Сноб» и Villagio Estate до конца года, а это закрытые кинопремьеры, превью выставок, театральные постановки, дискуссии и научные лекции. Выбранный нами рассказ написан о маме, бабушке и детстве, которых больше нет.
Автор: Алла Ноеренчук-Марчелли
Одуванчики
Это, пожалуй, первое мое абсолютно сознательное воспоминание из детства. Вообще, осознание себя началось у меня как-то совсем рано, едва ли не с первых месяцев жизни, но осознание это было еще как полусон, поэтому и воспоминания о том периоде такие же, как и о снах, — обрывочные, туманные. А это — первое такое — абсолютно ясное, связное и целостное.
Мы с мамой и бабушкой (вся моя семья) собираемся идти гулять. Мама не работает сегодня, а значит, это воскресный или праздничный день. Мне три года и несколько месяцев (это мне точно известно, потому что от того дня осталась подписанная мамой фотография, сообщающая о моем возрасте), и я, как Том Сойер, который имел «другой» костюм, одета в то, другое платьице — «на выход». Пока мама и бабушка заканчивают собираться, я выбегаю во двор. Мы живем в старом двухэтажном доме — точь-в-точь из норштейновской «Сказки сказок». Возле дома, кроме ряда деревянных сараев, нет ничего, только тополя и карагачи, и пустырь, зарастающий летом полынью и высокой травой, и тихо воркующие голуби, и тишина...
Но сейчас здесь весна; цветет и чудесно благоухает сирень у нас под окнами, и на щеках у меня — солнечные зайчики... И всё здесь сейчас такое свежее, чистое, изумрудное; и всё — восторг, и всё — впервые.
Я выбегаю за дом и останавливаюсь, пораженная. Что это? Нет больше скучного грязного пустыря с лужами, по которому совсем недавно нужно было ходить в резиновых сапогах. Какой-то волшебник за ночь накрыл грязный пустырь ковром из цветов! Я еще не знаю, как они называются... Я подбегаю и сажусь на корточки, наклоняюсь к ним. Они ярко-желтые (маленькие солнышки!) и пахнут солнцем и мёдом, и они — волшебные, они — из сказки.
Я глажу их руками, они нежные и пушистые; они такие доверчивые, и мне кажется, они даже улыбаются мне. Я вдыхаю их запах и зажмуриваюсь от горячей, радостной волны в груди. Я еще не знаю, что то, что я чувствую сейчас, называется любовь; я знаю только, что не хочу никуда уходить, а хочу остаться здесь навсегда, НАВСЕГДА!
Но я уже слышу голоса мамы и бабушки. Они вышли из дома и приближаются ко мне. Меня отхватывает отчаяние. Сейчас они возьмут меня за руку и уведут отсюда... А когда я вернусь, что будет? Может, ИХ уже не будет здесь!
Я в отчаянии, я не знаю, что делать... Надо взять их с собой, вот что надо сделать! И я начинаю срывать волшебные маленькие солнышки с их тонких стебельков...
«Ох, что же ты делаешь, зачем?» — спрашивает подошедшая мама. Я молчу, потупившись, и чувствую, как глаза вмиг наполняются жгучими слезами.
«Они же такие красивые! Не надо их рвать. Пусть БУДУТ. Пусть радуют ВСЕХ. Пойдем».
Я поднимаюсь, обескураженная. Всех?! Как это — всех? Это же я их нашла! Они — мои! А кто-то придет и сорвет их... И снова в глазах закипают горячие слезы.
«Пойдем, пойдем! Мы едем гулять на выставку». Выставка... Новое слово. Наверное, что-то ужасно скучное, как новости по телевизору или как мамины газеты...
Выставка, или ВДНХ, оказывается не такой уж и скучной. Конечно, нет там ни качелей, ни песочниц (другие развлечения, типа каруселей или мороженого, мне вообще еще неизвестны), но зато есть бассейны, установленные каскадами. И если залезть под уступ бассейна, то там, во влажной, холодной темноте можно разглядеть лягушек! А в воде — их деток, головастиков!
Но маму с бабушкой ни лягушки, ни головастики, кажется, совсем не увлекают... Они хотят идти в павильоны и обещают мне, что будет интересно.
В павильонах очень прохладно и строго; везде — красные ковровые дорожки и ленточки, за которые заходить нельзя. Здесь нельзя «баловаться» и надо быть строгими и серьезными, иначе суровая тетенька, похожая на Людмилу Зыкину, выгонит нас отсюда.
Мебельный павильон невыносимо скучный и кажется бесконечным. Здесь интересна только детская комната — та, что в самом конце. В ней есть игрушки! Их нельзя трогать, но на них можно смотреть и представлять, как они тут живут... Одни живут!
Павильон с едой (павильон «Пищевой промышленности», вообще-то, но откуда мне знать такие слова!) оказывается намного интереснее. Здесь есть даже КОНФЕТЫ! И какие! И сколько их тут! Я никогда таких не видела... Я тяну к ним руки, но это — нельзя! Ни в коем случае нельзя! Я, кажется, вот-вот разревусь, и мама это замечает, поэтому быстро начинает объяснять мне, шепча на ухо, что конфеты эти на самом деле ненастоящие. Они сделаны из какого-то парафина, и есть их нельзя. А если все-таки съешь — отравишься, и будет болеть живот. Я не знаю, что такое парафин, но мысль о том, что кто-то сделал специальные конфеты, чтобы отравить детей, которые станут их есть, поражает меня. Пока я размышляю об этом коварстве, пытаясь понять, кто же мог такое сделать, мы уже оказываемся на улице.
Идем гулять по аллеям ВДНХ; из репродукторов на столбах доносится какая-то безмятежная музыка, и бабушка вполголоса рассказывает маме о своей маме — моей прабабушке. Идет Гражданская война; разруха и страшный голод. Муж прабабушки недавно умер, и она, с детьми (мал мала меньше!) и с узелком вещей, куда-то едет, спасаясь от голода. Взяла лодку на станции, отдав последние деньги. Выплыли на середину реки, и тут вдруг кто-то из детей полез под скамейку, а там — большой сверток с золотыми монетами! «Царские» монеты, многозначительно поясняет бабушка. Доплыли до берега (село какое-то); прабабушка сверток взяла да и отнесла в отделение... Ни одной монетки себе не оставила.
Мама охает и качает головой: «Шестеро детей же, и муж умер! Ну зачем отнесла, да и кому?» Бабушка вторит ей: «И голод, голод-то какой кругом! И даже угла своего нет... Как вообще выжили тогда... А эти посмеялись только над ней...» Качают головами, а сами ведь такие же. «Своего у нас нет, но и чужого нам не надо».
А я живо представляю себе: прабабушка нашла в лодке самый настоящий клад — сокровища, спрятанные разбойниками... Золотые слитки и драгоценные, переливающиеся на солнце камни. И большие старинные монеты — царские! — на которые можно купить дворцы! И вот она сидит в лодке и негнущимися, крючковатыми, как у бабушки, пальцами несмело перебирает чудесным образом обретенные сокровища, охая и близоруко щурясь. Потом берет и аккуратно складывает всё обратно, заворачивает сверток... Выходит из лодки, смотрит на детей — мал мала меньше! — вздыхает тяжело и идет в село, чтобы отдать свой клад каким-то чужим, незнакомым людям... Этим. Ну как же так?!
...Мы сидим за столиком возле какого-то павильона с большими стеклянными окнами, который, к моей радости, то ли закрыт, то ли неинтересен маме с бабушкой. Нам принесли бутылку лимонада и бумажные стаканчики. Я пью лимонад маленькими глоточками; вкус лимонада смешивается с привкусом от бумажного стаканчика, и мне кажется, я никогда не пробовала ничего вкуснее. Я разглядываю дикий виноград, густо обвивающий маленькое летнее кафе перед павильоном, и тени от листьев на лицах мамы и бабушки... Они улыбаются, и вокруг весна, и солнце в зените, и вечер еще не скоро. Мы еще пойдем смотреть фонтаны и гулять в березовую рощу, и случится еще много-много хорошего, я это знаю. Меня переполняет искрящаяся радость, праздничная, как пузырьки от лимонада, и, наверное, я по-настоящему счастлива в этот момент. Но я еще не знаю такого слова — «счастье»; мне просто очень хорошо и радостно. Я здесь, я ЕСТЬ! Ярко светит солнце, в бумажном стаканчике — лимонад, и со мной те, кого я люблю и кто любит меня.
А потом... Потом как-то незаметно пролетит лето; настанет август. И в один из дней я обнаружу, что мои одуванчики — мои маленькие солнышки — стали вдруг все белыми и прозрачными... На пустыре дует ветер, и одуванчики начинают дрожать и облетать крошечными прозрачными зонтиками, пока наконец не останутся одни лишь тоненькие стебельки с беззащитной мягкой подушечкой... Вот и всё. И это так грустно и так непоправимо, и ничего нельзя с этим сделать, даже если заплачешь, даже если перевернешься три раза вокруг себя, даже если... Ничего не поможет.
А потом пройдет еще несколько лет, и дом из «Сказки сказок» останется в прошлом, а мы переедем в другой, четырехэтажный и некрасивый, который я так и не смогла полюбить. А потом умрет бабушка. А потом, через много лет, не станет и мамы...
А потом... Потом незаметно пройдет половина жизни. И прошлого больше нет, и будущее еще не наступило... Весенний день, голуби тихо воркуют под крышей... Чашка кофе, раскрытый ноутбук... Негромкая, монотонная музыка и рассеянные мысли... Кто я? Счастлива? А жизнь — что она такое? Для чего она и какой смысл в ней? Не знаю... Не знаю... Нет ответов. И спросить некого.
...Мама работала учительницей русского и литературы в школе и рассказывала мне: «Знаешь, мы должны требовать от учеников, чтобы они писали такие глубокомысленные сочинения... Всё должно обязательно чему-то учить. Вот, например, надо задавать вопрос: "Чему учит море?" — И мама иронически улыбалась. — Но ведь это же абсурдно, правда?» Я пожимала плечами. «Нет, ну а вот как ты думаешь: море — оно разве учит чему-то?» — настаивала мама.
«Ну, не знаю... — тянула я неохотно. Разговор был мне неинтересен. — Может, плавать?»
«Плавать? Да, плавать, конечно... Но ведь не в этом же суть! Море — оно просто ЕСТЬ, и всё! И ничему оно нас не учит и не должно...»
Море... Я его уже видела однажды. За какие-то смешные деньги мама купила двухнедельную профсоюзную путевку в Ялту, в июне, и мы поехали. Крым меня, десятилетнюю, абсолютно поразил и покорил. Это была сказка, волшебная страна! Там, как и полагается сказке, были настоящие дворцы: Воронцовский, в Алупке, и Ласточкино гнездо. Там, в Ялте, на каждом шагу цвели и благоухали разноцветные розы и было какое-то совершенно обескураживающее и сбивающее с толку количество сортов мороженого... Десятки, наверное! Ну, сами посудите: разве такое бывает НА САМОМ ДЕЛЕ? Нет, конечно. Понятно же, что это всё — понарошку, что это всё — сказка. Кто-то (наверное, какая-то старая волшебница) по рассеянности оставил открытой маленькую потайную дверь в волшебный мир, и мы с мамой в нее проскользнули. Конечно, скоро обман обнаружится, и нас отсюда выгонят, но пока... Пока ведь можно, пусть недолго, затаив дыхание, любоваться всем этим, нам не принадлежащим, сказочным царством! Гулять в Ботаническом саду, кататься на катере, есть это удивительное, мгновенно тающее во рту и такое прекрасное арбузное мороженое... Или клубничное!
Но самое главное — здесь можно прикоснуться к тайне, и тайна эта называется МОРЕ. А для этого надо встать рано-рано, раньше всех (а мы живем в съемной квартире, где кроме нас еще живет человек шесть «отдыхающих», не считая хозяев), пройти на цыпочках, чтобы не разбудить никого, а там, с пригорка на пригорок, мимо клумб с разноцветными розами, бегом туда, к нему! Сесть поближе к обрыву, под старую пихту, и смотреть на это невозможное синее чудо, и слушать его плеск, и дышать им, и любить его — сильно, до невозможности!
Море — это любовь. Я уже знаю это слово и знаю, что это такое. Любовь — это когда радостно и сладко сжимается сердце и перехватывает дыхание, и все искрится и переливается, и нет ничего прекраснее этого мгновения.. Любовь — это когда хочется только одного: чтобы это было навсегда, НАВСЕГДА! Но ты уже большая, и знаешь, что навсегда не бывает.
...Чему научило меня море? Не знаю... Может быть, тому, что нам не принадлежит ничего и что нельзя, невозможно ОБЛАДАТЬ тем, что любишь. Нужно научиться в какой-то момент разжимать пальцы и ОТПУСКАТЬ... Ведь все равно ничего удержать нельзя.
Мама это умела, а я...
Сегодня, 26 марта 2015 года, ровно пять лет со дня смерти мамы... Когда она умерла, после нее почти не осталось ничего, только маленькая дамская сумочка с письмами. Много писем, написанных твердых мужским почерком. От того, кто, очевидно, так и не смог никогда смириться с тем, как легко мама отпускала тех, кого любила...
Марина Цветаева пишет детям о родителях: «Это для вас они — родители, а для самихсебя они — Я. Неисчерпывайте их— ихродительством». Я тоже стараюсь ТАК думать о маме.
Я представляю ее САМОЙ СОБОЙ, молодой и красивой, задолго до моего рождения. Мама была классическая красавица — и по форме, и по духу. Она умудрилась прожить целую жизнь, ничем не владея, и, кажется, ей было все равно. Работая в школе, она получала сущие гроши, и только «отпускные» были более или менее серьезными деньгами. Серванты и хрустали маму абсолютно не интересовали, поэтому на все отпускные неизменно покупались билеты и путевки — на все четыре стороны! На старенькой швейной машинке наспех шились легкие платья и белые, до колена, юбки. К ним докупалось несколько простеньких блузок, пара легких шарфов, босоножки — и гардероб был готов. Все это складывалось в маленький чемоданчик — и в путь!
Так мама, до моего рождения, объехала почти весь Советский Союз. За границу, даже в Болгарию (мечта голубая, так и не сбывшаяся!), ее не пускали, как она ни просила. «Вы молодая, красивая и одинокая. Мы вас выпустим, а вы там останетесь...» — неизменно отвечали ей на ее мольбы о путевке в Болгарию. Так и прожила она одну-единственную жизнь, не имея возможности даже одним глазком взглянуть на ТУ, ДРУГУЮ, и хотя бы просто, невинно, примерить ее на себя, как примеряют в магазине дорогое платье, которое все равно нельзя купить.
Мы с мамой не похожи, и никогда не были. В отличие от нее, я не красавица, но я, пожалуй, удачливее. Или просто живу в другое время. Мне не нужно выбирать, поехать ли в отпуск или купить каких-то вещей; я могу выбрать и то, и это. Я могу иметь то, что хочу, а не то, что доступно и разрешено. И я могу путешествовать по миру... Что мне Болгария и что мне Крым! Но самое главное — это то, что я в течение всего лишь одной жизни могу десятки раз поменять свою судьбу. Это, пожалуй, самое упоительное! Я подбрасываю монетку (орел или решка?), на секунду зажмуриваюсь, и вот я уже в другом месте, в другом городе или стране, меня окружают новые места и люди, да и сама я уже другая, и могу начинать всё заново.
Я играю в эту игру, и мне наивно кажется, что если я убегу подальше, то старой волшебнице будет непросто меня найти...
...Сегодня будет ровно пять лет с того дня, как мамы не стало... Утром я съездила на место нашего старого дома (того, «норштейновского» дома, из «Сказки сказок»). Дома больше нет, а пустырь огорожен: строят торговый центр. А ведь когда-то здесь было поле одуванчиков! Чёрт... Прошла же уже половина жизни! А может, и бОльшая ее половина прошла. А может... Неизвестно же ничего, и никто этого не знает.
«Мама, чему учит жизнь?» — «Ничему, как и море. Она просто есть. С нами и без нас, сама по себе».
И ею, как всем тем, что любишь, обладать нельзя. И удержать ничего нельзя. Просто кто-то по рассеянности оставил открытой маленькую дверь в волшебное царство, и мы в нее проскользнули. Мы гуляем по наполненным мягким солнечным светом улицам и вдыхаем аромат роз и моря. Где-то здесь, в этой волшебной стране, есть старый дом из «Сказки сказок», окруженный кустами сирени и тополями. И на пустыре перед домом каждую весну цветут одуванчики. Летит время, всходит и заходит солнце... Одуванчики становятся белыми, легкими, невесомыми. Дует ветер, и они облетают маленькими прозрачными зонтиками... Вот и всё; волшебная дверь закрывается.
«Мама, так и должно быть? Жизнь — она ведь просто ЕСТЬ, с нами или без нас?»
И мама улыбается где-то там, в мире, которого нет, и тихо кивает головой.