Татьяна Щербина:  Куда приводят мечты

Я, как и человечество, возникла в райском саду. Только, в отличие от Евы, у меня была мама, а ее вроде бы вырастили из стволовых клеток ребра Адама. Но не исключено, что Адам и Ева – два румяных биоробота, которых удалось-таки сконструировать по образу и подобию. Теперь мы и сами умеем в этом роде, хотя остаемся созданиями с той же программой, что была написана в Эдеме. В детстве я ощущала себя по другую сторону творения: всё и все принадлежали мне, были моим производным. Мама была потому, что была я. И бабушка, и дед, благодаря которым и возник сад.

К моему появлению они начали готовиться, когда я была всего лишь запятой в утробе. Первым делом выхлопотали участок – из своего пекинского далека, где оба работали. Это была хорошая позиция для того, чтобы просить и получать, – из самой дружеской заграницы, «русский с китайцем – братья навек». Они еще не знали, что Хрущев не продолжит линию Сталина, у которого Китай был на содержании и доверии, но к отъезду стали готовиться вовремя. Когда я родилась, Хрущев показал Мао кузькину мать. Из Китая бабушка с дедом привезли целый контейнер добра: детских вещей на пять лет вперед, шелковых картин и эмалевых ваз с райскими птицами и цветами – это же все надо было куда-то поместить. Так что без дачи всяко не обошлись бы. Участок выделили в легендарном месте – сорок первый километр, напротив леса, где немцев остановили под Москвой.

Быстро построили маленький домик в дальнем углу участка, а в центре стали возводить большой, двухэтажный, с террасой, крыльцом, сенями, русской печью и двумя голландскими, второй этаж украсили балконом с резными перилами и нишей – в общем, целое произведение деревянного зодчества. Садом занялись не менее тщательно: сами по себе на участке росли березы, дубы и елки, а нужны были еще цветы всех доступных видов, яблони и груши, вишни и сливы, грядки с клубникой и редиской, кусты смородины и малины.

Такая подготовка не могла не вселить в меня чувство важности появления на свет: мир создавали специально для меня. И еще придан был мне в пару мальчик Ванечка, родившийся в тот же день, что и я, и оказавшийся соседом. Мы бегали голышом по траве, и с этих наших полутора лет я себя помню – как картинку, видимую со стороны, что странно, но факт – до какого-то возраста, пока не пробудилось сознание, я себя помню именно взглядом извне. Вот я встречаю первые нежно-лиловые цветы, раскрывающиеся близко от земли, от нетерпения явить бесцветному миру краску. Это крокусы, но я еще не знаю, как они называются. У меня была игрушка – железный раскрашенный бутон на палочке. Если палочку вдвинуть под бутон, он с жужжанием раскрывался, и в нем появлялась Дюймовочка. Так я и воспринимала крокусы, как явление дюймовочек на промерзшей за зиму земле. Эстафету подхватывали белые нарциссы с бледно-желтой короной на голове. Их стебли уже отрывались от земли высоко, сил хватало и на узкие стрелки листьев, которые все же переламывались посередке – мало еще тепла, мало питательного солнца. У нарциссов был чудесный тонкий запах, оттого что с ними возвращались на землю духи, улетавшие зимовать на юг.

Холод, снег и тотальная эвакуация всего живого – бабочек, жучков, листиков, цветов – были неизбежностью. Дачный рай закрывался на амбарные замки – их вешали на двери, а террасу, балкон и нишу закрывали фанерными щитами, последний замок замыкал калитку, после чего происходила передислокация меня и моей свиты (мама, бабушка, дед) в город. Себя я за живое не считала: я – смотритель за всей этой живностью, его всевидящее око, бесплотное, но на сторонний взгляд похожее на ангела. Мы с Ванечкой, притаившиеся среди цветов или являющие себя миру открыто и шумно, на лужайке перед домом, хоть и без покрытых перьями крыльев, были ангелами, как их всегда изображают – пухлыми, кудрявыми, голыми двухлетними детьми. Ванечка был курчавый, но худой, а у меня были положенные складки-ниточки на ручках и ножках, но волосы прямые – вместе мы вторгались в атеистический лексикон взрослых словом «ангелочки».

Ева – из ребра Адама, это ж надо такое придумать! До столь высоких технологий  мы еще не дошли, хоть и надеемся из найденных археологами костей кого-нибудь  воссоздать.

Когда рай заколачивался, и мы – те же самые мы – зимовали в городе, все менялось. Бабушка болела, ей делали операции, из мамы выскакивали нервы с ужасными криками, и она колола себе витамины группы В, дед закрывался в своей комнате с коньяком, который к концу вечера превращал его в персонажей картин Пикассо. Картин этих я тогда не видела, но, как увидела, сразу узнала. На даче, в раю, весь этот зимний морок исчезал, все казались здоровыми и счастливыми. Бабушка варила варенье на двух керосинках, стоявших в сенях, – мне полагалась клубничная пенка. Мама ставила молоко, купленное в соседней деревне Матушкино, в русскую печь, а я ждала, когда оно станет топленым и на нем нарастет толстая коричневая пенка.

Дед подводил меня к меховому шмелю, садившемуся на перила террасы, и я его гладила. Шмель тоже любит ласку, он не то чтобы урчал, но я чувствовала, что ему приятно. Я ждала раскрытия китайских пионов, белых и розовых, как зефир: их обживали зеленые перламутровые жуки, которые восхищали меня своей неземной красотой. Я их тоже гладила, их металлическая спина – не чета шубке шмеля, но так это другой жанр, инопланетный шик. Шмель – он наш, мех-шерсть-волосы, а переливчатый жук – брат морских раковин. Дед с бабушкой привезли их из Китая несколько – больших, сохранивших шум моря, если приложить к уху. Я слушала море, хоть и не знала, как оно выглядит, и считала его вместе с жуками явлениями другого мира. К нему же относились росшие под окнами гостиной-столовой серебристые маслины с серебряными ягодами – не те оливковые деревья, которые я люблю теперь, в Греции, Провансе, Гефсиманском саду, а какие-то особые, с несъедобными плодами. Еще были нездешние плоды бульденежа – белые шарики на низкорослых кустарниках, обрамлявших аллею, ведшую от калитки к дому.

За калитку я выбегала часто – к колонке, из которой наливалась вода в два цинковых ведра, которые дед поднимал на коромысло и нес в дом. Но однажды мне разрешили отправиться за границу моего мира – через дорогу, в лес. Дед держал меня за руку, чтоб я не заблудилась, а я и сама не отходила ни на шаг, поминутно спрашивая «что это?». У леса было много общего с садом: те же березы да орешники, только цветы не нарядные, как у нас, а простенькие – колокольчики, лютики... Но кое-что резало глаз.

– А это что?

– Каска, – отвечал дед.

Мина. Граната. Окоп. Танк. Траншея. Фляга. Дед рассказал мне про войну. И я до сих пор уверена, что видела ее своими глазами, поскольку в этих лесных прогулках узнала ее язык и будто вспоминала то, что предшествовало пейзажу после битвы. Прошло после нее уже около двадцати лет, но все осталось нетронутым, с самого 1941-го.

Лес поначалу был бесконечностью: асфальтовая дорога отрезала нас от него, а дальше, сколько ни иди, картина не менялась. Но однажды, в нескольких автобусных остановках от нашей дачи, лес вырубили и построили на его месте город Зеленоград. Это был очень передовой город, с высокими домами из стекла и бетона, один был институтом электроники, другой – кинотеатром «Электрон», появились магазины, в которых продавали туфли, которых в Москве и не видывали, и продукты без очередей. А то дед каждую пятницу прибывал после работы с двумя коробками, перевязанными крепкой бечевкой, чтоб кормить нас городскими деликатесами, которых не знала деревня Матушкино. Печенье «Крымская смесь», сливочная помадка, вермишель, килька. Деревню, стоявшую по нашу, жилую, сторону дороги, тоже пустили под нож – город Зеленоград разрастался.

Большой мир состоял из леса, Зеленограда и злой соседки, ходившей всегда в белом платочке и кричавшей на мужа, кур и пчел, которых они разводили. Еще у них был цепной пес, которому я носила после обеда косточки, он благодарил, но однажды устроил «восстание рабов»: посмотрел на меня с ненавистью, зарычал, а когда я отступила, сорвался с цепи и покусал. Несильно, поскольку из дома выскочила соседка с палкой и он присмирел под ударами, но прививки от столбняка делать пришлось. Кости отныне доставались земле.

Самым интересным был пруд позади дачного поселка – я любила наблюдать за жуками-плавунцами, ходившими своими тонкими ногами по поверхности воды, рассматривать желтые кувшинки на зеленых блюдцах, а главное – в пруду водились тритоны, разноцветные дракончики. Дед пытался поймать для меня тритона сачком, но они не давались – в сачок охотно шли только лягушки, чтоб прыгать там, как на батуте.

Центром мироздания была дача. В доме был Нижний Мир – подпол, засыпанный шлаком, куда я иногда направлялась на экскурсию. Боялась каждый раз, но затем и шла, чтоб бояться. Там было совершенно темно, и жили черти – они не кусались, но были страшными по самой своей природе. Ступать надо было тихо, хотя угольки шлака шуршали под ногами, чтоб чертиков не разбудить, потому что тогда они станут бедокурить и райская дачная жизнь превратится в зимний городской раскардаш. Был и Верхний Мир – чердак, куда ссылалось все сломанное и отжившее свой век. Меня оттуда уводили с трудом, поскольку по этим предметам, как и тем, что были в лесу, я пыталась разгадывать жизнь, бывшую до меня, и это было страшно увлекательное занятие. Старинные карманные часы на цепочке, открытки, исписанные каллиграфическим почерком, лорнет, большая стеклянная капля с полустершейся на дне картинкой: кипарисы, арочная галерея, написано: Кисловодскъ. Каменная доска с двумя чернильницами, перья, шляпка с вуалью и ягодками на боку. Чье это все? Прабабушкино, она умерла, чуть-чуть не дождавшись моего рождения. А к нам на дачу приехала вдова прадедушки, «вторая жена», с внуком студентом-медиком. Он пошел со мной играть, поймал лягушку и спрашивает: «Хочешь узнать, что у нее внутри?» Я задумалась: у меня, например, внутри чувства, мысли – что еще? А он достал из кармана скальпель и разрезал лягушку вдоль  по животу. Я убежала, рыдая, и попросила, чтоб больше этот злодей к нам не приезжал. Так оборвалась одна родственная линия. Не только в реальности – я их больше не видела, – но и внутри меня.

К лягушкам я относилась дружески, а в тритонов была влюблена. И дед решился  на подвиг: залез в заросший тиной пруд по пояс и голыми руками выловил мне целых двух тритонов. Черного и изумрудного. Мы поместили их в мою первую детскую ванночку, выставленную в сад в качестве накопителя дождевой воды. Дед выпилил тритонам два деревянных кругляшка, чтоб они там отдыхали, как крокодилы на берегу. На самом деле это были инопланетные рептилоиды. Они отвергали нежности, но я думала, что они любят меня по-своему, слушая мои рассказы об археологических раскопках «допотопной», как ее называли в доме, жизни до революции и о том, как после потопа все поубивали друг друга, видимо, разбудив чертей нижнего мира. Мне больше некому было об этом рассказать, потому что у бабушки погиб сын и она не могла говорить о войне, мама считала, что из темного прошлого мы движемся к светлому будущему, и моих раскопок не одобряла. Когда ее раздражало, что я чего-то не знаю, она говорила: «ты прямо как из прошлого века», что не мешало ей приучать меня к классической литературе того самого века. Меня слушали только тритоны, и однажды утром, побежав к ванночке, я обнаружила, что она пуста. Тритоны сбежали в неизвестном направлении, и я была безутешна. Мне пытались заменить их рыбками и хомячками, но моя любовь к животным на этом закончилась окончательно и бесповоротно.

Рай рухнул в одночасье, когда умерла бабушка. Дед ушел в круглогодичный запой, мама – в превратности любви. Дачу они разрезали пополам, как тот студент лягушку, воздвигнув посередине стену, засыпанную внутри шлаком из нижнего мира – для звукоизоляции. Деду осталась сторона с террасой, на которой мы уже никогда больше не выпьем чаю с клубничным вареньем, нам с мамой – сторона с керосинками и крыльцом. Места было достаточно, но дом перестал быть домом. Куда ни глянешь – натыкаешься на стену. Стены, которые возводили вместе с домом, радовали глаз – бревна, проложенные паклей, в теплых комнатах, вагонка – во внутренних перегородках и на потолке, а тут – глухой щит, подразумевавший и меч. Двое моих единственных близких больше не разговаривали. Дед, который неустанно окучивал и удобрял фруктовые деревья, сажал клубнику, косил траву и подвязывал пионы, на все махнул рукой. Я проводила время с собраниями сочинений: Толстого, Чехова, Диккенса, эмигрировав из жизни меж двух огней. От дружной семьи остались два обломка, внезапно ставших друг другу чужими, и никому не нужная я.

Сад продолжал цвести, и можно было наблюдать, какие цветы наиболее устойчивы к невзгодам, какие сдаются вторыми, третьими. Золотые шары высились на заднем участке, хоть и поросли сорняками по пояс. Флоксы тоже выстреливали своими разно-цветными огоньками, яблоки созревали как прежде, но стали невкусными, а черно-плодной рябине ничего не делалось – плодоносила теми же вяжущими ягодами, на то и гибрид, метисы жизнеспособнее. Меня посылали ее собирать, мама варила из нее варенье, вместе с яблоками, получалось так себе, но другого не было. Это сейчас варенье редко увидишь на столе, а оно было основой советской жизни.

Мои отношения с дедом оставались такими же теплыми, и я бегала на его половину, когда мама спала или ездила в Зеленоград за покупками. В основном за туфлями – обувь была дефицитом везде, кроме Зеленограда, а тут были импортные, лаковые, с пряжками, на каблуках – передовой город рос на глазах! Дед всегда радовался мне, но я чувствовала, что спирт, этот странный джинн, дух (spiritus и означает «дух»), завладел им, отрезав путь к светлому будущему, оставив собственной его душе доступ только в прошлое, где я была ангелом, а бабушка – хозяйкой рая. Да и я, собственно, уйдя в литературную классику, ушла в прошлое – «допотопное», которое мне всегда так нравилось. Только мама стремилась к будущему, чтоб учредить новый рай, раз этот в одночасье раскололся и зарос бурьяном. Мальчик Ванечка тоже исчез, поскольку наши мамы поссорились. И анемоны не встречали нас по приезде, их вытеснила крапива, которую мы с дедом прежде выпалывали в холщовых перчатках.

Дед, усаживая меня за некогда общий наш обеденный стол, выкладывал сыр и колбасу – прежде в доме готовили, а теперь зачем – и рассказывал о прошлом. Что заболела бабушка еще в Китае, и прожила тринадцать лет с одиннадцатью операциями только  потому, что надеялась на жизнь с чистого листа, мою жизнь, для которой надо было создать новое пространство. Его же не создашь абстрактно, ни для кого! Мне казалось, что дед хочет сказать, что они, видевшие прошлое, уже как бы навсегда испорчены и непригодны для рая. Что очень важно не знать.

Я прочла про дерево познания добра и зла, и что Ева откусила плод с этого дерева, чем все и было испорчено навсегда. То есть если бы она знала одно добро, которое никак не называлось бы за отсутствием зла, то Каин не убил бы Авеля и остальные не штамповали бы эту каинову печать до скончания дней. А я в своем райском саду могла бы начать все сначала. Примерно так я интерпретировала нетрезвые речи деда, восприняв их как руководство к действию. Взяла мотыгу и пошла в сад. Осмотревшись, обнаружила, что он стал похож на лес: лютики, иван-да-марья, крапива, осока. Я знала, что нужно полоть сорняки и рыхлить землю, выкапывать луковицы и удобрять компостом, но не могла понять, как дед ухитрялся ухаживать за таким огромным садом, а бабушка и мама – за домом, и я везде торчала рядом – «помогала», почему теперь все это невозможно? Сад похож на лес, дом – на холодную войну с Берлинской стеной, а я вдруг оказалась хозяйкой этого недружелюбного мира. Потому что однажды дед вручил мне документ, где было написано, что я – владелица дома. Прежде был он, а теперь – я. Я не придала этому значения: что значит «владелец»? Это же наш дом, наш потерянный рай, одной мне его не возродить.

Я стала приезжать сюда зимой, с одноклассниками – зимой веселее: снег ровным покровом, бодро зеленеющая ель, коллективно разгребаем дорожки, топим печь, превращаем лед в воду, танцуем под привезенный из Москвы магнитофон, разворачиваем домашнюю еду – каждый брал с собой из дома паек. На Новый год еще и шампанское, игра в бутылочку, поцелуи…

И вот однажды получаю на московский адрес письмо из Зеленограда: меня уведомляют, что дом сносят, за что выплатят мне компенсацию две с половиной тысячи рублей. Чтобы было понятно – построить дачу в те времена стоило примерно пятьдесят тысяч. А земля принадлежит государству, участок «выделяют», так что и дом – замок на песке, он принадлежит тебе до тех пор, пока земля под ним не понадобилась государству для других нужд. Еду в передовой город по указанному в письме адресу, в кабинете сидит «ответственный работник» – неистребимой породы, рожденной революцией, женщина-робот: «распишитесь вот тут».

– Не имеете права, это частная собственность! – негодую я.

– В нашей стране частной собственности нет, это личная собственность, с которой государство поступает по своему усмотрению. Если вы еще раз повторите эти слова, вас посадят в тюрьму.

Пауза.

– Берите деньги, пока мы вам их предлагаем.

– Но откуда такая странная сумма? Дом стоит во много раз больше!

– Была комиссия, оценила в такую сумму, ваше мнение никому не интересно.

– Но почему вы отбираете у нас дом? – я одновременно чувствую, что виновата – не уберегла рай, не мотыжила, не пропалывала, не красила крышу зеленой краской, как это прежде делал дед. Перестала быть ангелом. Потеряла бабушку. Не пустила корни на этой земле так глубоко, чтоб их нельзя было выкорчевать. Правда, соседка в белом платочке со всем ее натуральным хозяйством, жившая тут круглый год, пустила, ухаживала, а дом все равно снесли.

– Расширяется строительство города Зеленограда, ваш поселок идет под снос, завтра приедет экскаватор, расписывайтесь быстрее, девушка, задерживаете, – ответственный работник смотрит на меня угрожающе.

«Московская улица, 53». Этого адреса не существует уже много лет. Когда в моей жизни происходили резкие изменения, мне всегда снилась дача. Это были вещие сны, в том смысле, что, если ждал хороший поворот, снился цветущий сад и не было разделительной стены в доме, а если плохой – сад был в снегу, ночью, и в свете тусклого фонаря можно было различить удаляющихся тритонов.

Экскаватор порубил дом в щепки. Дед вскоре умер. Светлое будущее не настало, но я, как и Ева, хорошо различаю добро и зло. Благодаря этому знанию мир принадлежит мне в гораздо большей степени, чем в детском раю.С