Анна Матвеева: Немолодой и некрасивый

19 марта

Вчера утром снова упал самолет, полторы сотни людей погибло – в том числе два оперных певца и двенадцать малолетних детей. Я не боюсь летать, откуда-то знаю, что смерть моя – пешеход и земледелец, но когда самолеты падают, путешествие становится опасным независимо от тебя. И очень жаль погибших – представляю, как они боялись опоздать на рейс, радовались, что рядом в салоне свободное место…

Мама недовольна – она считает (справедливо!), что я слишком часто оставляю семью без присмотра, а тут еще на целый месяц. Она, впрочем, и сама ездила в свое время по всему СССР, а мы с папой оставались без женского пригляда то на неделю, то на две.

Олег попросил не будить его ночью – ему и так придется вставать ни свет ни заря, провожать в школу Ленку. Сейчас я закажу такси – и тоже лягу, посплю хотя бы пару часов.

Клеродендрум собрался цвести – он всегда делает это накануне моего отъезда. Как маленькие дети, которые заболевают именно в тот момент, когда мама начинает собирать чемодан.

20 марта

Ну вот, я на месте – в этой резиденции для художников. Квартал Марэ – такой особенный Париж, ничего общего с другими районами. Наш администратор Жан-Франсуа сказал, что «руки Османа сюда не дотянулись». Дома невысокие, улицы узкие.

В прошлый раз, когда я была в Париже, мы даже не смотрели в сторону Марэ – клубились вокруг Нотр-Дама и площади Конкорд. Потом кто-то предложил взять вина и пойти пешком до Башни. Я в кровь стерла ноги новыми босоножками, а потом неудачно упала на смотровой площадке. Это все было сто лет назад, и тогда я привезла из Парижа два шрама. Один был чуть ниже колена и долго не заживал. Второй проходил прямо по сердцу, его никто не видел, но он был намного хуже первого. Очень тяжело я тогда влюбилась, будто заразилась чем-то, честное слово.

Долетели нормально, хотя в Москве нам заботливо выдали бесплатные газеты с огромным репортажем про тот упавший самолет.

Интересно, как там Ленка и как цветы? Волнуюсь за брунфельсию – ей нужен влажный воздух и прохлада. А мама, наверное, просто польет ее из лейки, хоть я и приклеила листочки с рекомендациями к каждому горшку. Олега к цветам подпускать нельзя – во-первых, у него аллергия в легкой форме, во-вторых, он цветы не любит, и они платят ему тем же.

Очень хочу спать, но все-таки опишу моих здешних «сожителей». Сейчас в резиденции помимо меня трое: британский скульптор Джереми, итальянский фотореалист Антонио (просит звать его Антоном – пожалуйста!) и американская коллажистка Кара. Джереми – немолодой и некрасивый, с каким-то окаменевшим, как будто сам себя изваял, лицом. Кладбищенская гвоздика. Антон, напротив, красавец – и в курсе этого! Цветущий розан. Кара голубоглазая, в возрасте. Увядающий колокольчик. Все, кроме меня, говорят на прекрасном английском, включая Антона и Жана-Франсуа…

В скайпе с домашними пообщаться не удалось – в резиденции нет вайфая. Кормят прилично, кровать удобная, мастерская – просто огромная!

– Ну а как иначе – вы же работать сюда приехали, – заметил Жан-Франсуа. Он мне не нравится – глаза хитрые, масляные. Мухоловка.

23 марта

Два дня усердно работала. Сделала несколько удачных набросков, писала с натуры на рынке – продавцы сначала были не в восторге от моего появления, но когда увидели, что получилось, признали: «Сюпéр!» Вечером Антон предложил пойти «выпить» – но я его тут же разочаровала тем, что не пью ничего, кроме чая, даже на свадьбах и похоронах. «На похороны пока не приглашаю», – отозвался он.

Джереми, по-моему, вообще никуда не выходит – с таким же успехом можно было сидеть у себя дома, наверняка у него в Лондоне есть громадная мастерская с панорамными окнами. Я его и не видела после знакомства ни разу, только кашель на лестнице слышала – суховатый такой. Даже захотелось поделиться с ним своим граммидином.

В цветочных лавках продают камелии, длиннющие мечи гладиолусов, гортензии (их покупают для пересадки в грунт), гигантские лилии и мелкую ромашку. И конечно, розы – куда нам без роз.

Кара спросила, что именно я рисую, – и когда я сказала «цветы», она выглядела, мягко говоря, разочарованной. Прямо как Олег, когда узнал, что мои работы перестали покупать. Еще три года назад картины хорошо продавались, а когда большие «Ирисы» купил какой-то банк за триста тысяч, Олег стал относиться ко мне как к курице, которая снесла вдруг неожиданно для всех золотое яйцо. Муж тогда звонил мне каждый день с работы и спрашивал:

– Ты гуляла сегодня? А что ела? Поспи после обеда обязательно!

Зря старался, золотые яйца я больше не произвожу – работы пылятся в Дуниной галерее и, по-моему, начинают ее раздражать. Правда, парижской поездкой Дуня гордится больше меня – она еще полгода назад начала рассказывать клиентам, что «художница уезжает в Париж работать». Обычно это действует на клиентов – слово «Париж» вообще очень хорошо унавоживает все, что связано  с искусством.

В соседнем доме есть кафе и бесплатный вайфай. Местный официант уже узнает меня и улыбается не так холодно, как в первый раз. Ленка сказала, что пересдала тройку по немецкому. Мама на высоте – обслуживает каждый цветок в отдельности, я ей очень благодарна. Брунфельсия в порядке, клеродендрум цветет вовсю. Вот только антуриум нужно поливать чаще – а я забыла сказать об этом маме.

Собираюсь в Помпиду, Антон говорит, там выставка Лихтенштейна. Но, если честно, мне больше хочется гулять по городу, чем торчать в музеях. Не говоря уже о том, что нужно работать – я же за этим сюда приехала.

26 марта

Все-таки надо вести дневник каждый день – как бы ни устала! Потом это забудется, а мне не хочется, чтобы забывалось…

Но обо всем по порядку.

На выходе из Помпиду я никак не могла прикурить сигарету – вдруг налетел ветер, сухой и с пылью, как в пустыне. Крутилась так и этак, палец обожгла зажигалкой, как вдруг кто-то над самым ухом спросил по-английски:

– Помочь?

Джереми! Ни за что не узнала бы его на улице – в резиденции он выглядит старым и каким-то угрюмым, а здесь, на площади перед музеем, вдруг показался ровесником. Черты лица – суровые, крепко притертые, скульптурные – помягчели. Казалось, я слышу, как падают замки и скрипят засовы: из-за этого тяжелого лица, как из-за двери, вдруг появляется настоящий Джереми. Глаза у него синие, как… хотела сказать «васильки», но что может быть банальнее, чем сравнить цвет с цветком? Хорошо, что я не писатель, а художник!

Ветер стих так же быстро, как поднялся, – на прощанье успел затушить мою сигарету. Джереми не курил, но и не стал читать мне лекции о здоровом образе жизни. Кашляет он сильнее меня, курильщицы (я вообще не кашляю – тьфу-тьфу).

Джереми спросил, была ли я в мастерской Константина Бранкузи, – призналась, что нет. Эта мастерская здесь же, у Помпиду, и зайти туда можно с единым билетом. Вот мы и пошли – вместе. Джереми выше меня, хорошо несет голову и мало говорит. Я вообще помалкиваю, потому что чувствую себя голой без родного языка.

Мастерская Бранкузи окружена стеклянными стенами, правда, не со всех сторон. Можно разглядывать обстановку, в которой работал скульптор, любоваться его работами. Джереми прилип к стеклу намертво, и я с ним. Кое-что узнала (не совсем безнадежна): «Птица», фрагмент «Бесконечной колонны», знаменитый «Поцелуй». Кажется, все это так просто, – говоря моим языком, листья, не цветы, – но поди придумай! Джереми долго рассказывал, волнуясь, о Бранкузи, я кивала с умным видом. Половины слов вообще не разобрала, но успела потупить глаза, когда услышала: «Принцесса Х». Фаллос, похожий на телефонную трубку, – вот такая принцесса. Будь Джереми русским, я сказала бы ему, как удачно подобрано название для этой скульптуры, – но Джереми не русский, не поймет.

Часа полтора провели в этой мастерской, потом я все же решилась напомнить, что мы опаздываем на ужин.

Вечером Джереми сказал, что завтра после обеда едет в Люксембургский сад – и что мы можем поехать вместе.

Обычно я на любые просьбы и предложения сначала говорю «нет», а потом, как правило, добавляю: «а впрочем, давайте». Мама говорит, я еще в детстве так делала – отказывалась от пирога и тут же тянула руку за куском. Что ж, ей виднее. Но на приглашение Джереми я сразу согласилась. Повзрослела, наверное.

Перед сном вспоминала синие и голубые цветы: дельфиниум, незабудка, лобелия, гиацинт, вьюнок, аквилегия, мой любимый ирис и те скромные цветочки, которые росли в бабушкином саду. Она их называла «мускарики», хотя на самом деле это гадючий лук.

27 марта

Только что закончила акварель с тюльпанами. Сейчас самый сезон: в каждой цветочной лавке стоят букеты розовых, белых, желтых тюльпанов – нераскрывшиеся, они похожи на новенькие кисточки в стакане.

Я не люблю букеты и срезанные цветы, никогда не покупаю их, поэтому так часто хожу по рынкам и цветочным лавкам – жаль, что далеко не всем продавцам нравится видеть, как я рисую их товар, вместо того чтобы платить за него… Один мсье даже сделал мне замечание – пришлось уйти. В идеале было бы сесть рядом с каким-нибудь цветочным партером или клумбой, но в Марэ я ничего похожего не видела. Возможно, еще рановато для уличных цветов – Жан-Франсуа жалуется, что март в этом году очень холодный.

Ленка вроде бы снова увлеклась немецким – сказала мне в скайпе, что «незабудка» по-немецки, как и по-русски, – «не забывай меня», Vergissmeinnicht.

– Ты скучаешь? – спросила дочка.

Стыдно признаться, но ни по кому я здесь не скучаю. Олег не ходит с постным лицом и не донимает меня своими ссылками на смешные видео, мамины упреки до Парижа не долетают, как и сообщения от дочкиной классной руководительницы, потому что телефон мой все время выключен. Сообщения я могу и так себе представить: «Срочно сдать деньги на выпускной» (Ленка в шестом классе, но выпускные в нашей школе – каждый год), «Родительское собрание – в среду, в пять».

Мама вырастает в скайпе за дочкиным плечом и рассказывает: у бегонии нашелся засохший лист, а монстера вдруг начала «плакать».

– Значит, дождик будет, – говорю я, вспомнив свою красавицу-монстеру с фигурно вырезанными листьями. – Не поливай пока, завтра расскажешь, как дела.

Папа, наверное, сердится, что маме приходится каждый день ездить к нам через весь город… Но не бросать же цветы!

Олег однажды заявил:

– Тебе эти горшки дороже нас с Ленкой.

Но ведь цветы, в отличие от людей, полностью беззащитны. Они не могут пойти в кухню и налить себе водички, не могут спрятаться в тени или подставить листья свету… И доверить их я не могу никому, кроме мамы. Она моей любви к «горшкам» тоже не разделяет, но делает все как надо.

Ой! Джереми кричит снизу, что уже готов ехать. Бегу.

29 марта

Очень странные вещи со мной происходят. Я давным-давно поставила крест на этой стороне жизни – да не какой-нибудь чернильный крестик, а добротную мраморную скульптуру, можно даже с плачущим ангелом. Эта сторона жизни – любовь и всякое там личное счастье. У нас с Олегом нет ничего похожего ни на первое, ни на второе, зато у нас есть Ленка – и пока она не достигнет того возраста, когда дети становятся взрослыми детьми, мы будем и дальше катить в гору камень совместной жизни, тоже временами изрядно тяжелый. Как тот самый крест.

У Олега голубые глаза – но их не хочется сравнивать с незабудками и гиацинтами. Его глаза похожи на тысячные купюры.

И тут появляется этот Джереми – не мой и немой (потому что не говорит на русском, а мой английский – калика перехожий), немолодой и некрасивый, все эпитеты начинаются с отрицания… И все это вдруг оказывается НЕ важно.

Единственное, что меня интересует, – Джереми посылает кому-нибудь в Лондон ссылки на смешные видео?

Впрочем, вру, не единственное. Мне очень хочется увидеть его работы – пусть даже какие-нибудь эскизы или те маленькие пластилиновые фигурки, с которых начинается долгий путь к готовой скульптуре.

При этом я очень боюсь, что они мне не понравятся. К сожалению, так бывает часто – интересный человек оказывается посредственным художником, и тогда очарование рассеивается, как если бы его и не было.

Поэтому я не напрашиваюсь «в гости», хотя мастерская Джереми прямо под моей. К Антону, например, я заглянула в первый же день – это было неизбежно. Антон – типичный нарцисс, и без питательной подкормки чужими восторгами и комплиментами (искренность его не интересует) он начинает вянуть, как роза, поставленная в одну воду с гвоздикой. Фотореализм – жанр на любителя, как правило, им увлекаются мастера с плохо развитой фантазией, да и ценители его не могут похвастаться изысканным вкусом. «Прям как настоящее!» – кого сейчас этим удивишь? Работы Антона – почти что фотографии, добротно сделанные, но начисто лишенные даже намека на индивидуальность, манеру и, увы, талант. Я хвалила их как могла, ощущая собственную фальшь, как запах вянущих цветов.

Кара меня к себе не приглашает, да и Антон в гости не набивался – ему хотелось предъявить свою состоятельность, а не оценивать чужую.

В Люксембургском саду – клумбы там пока еще не при полном параде, я видела только анютины глазки чернильного цвета – мы долго ходили по аллеям, разглядывая статуи королев. Клотильда Французская, Анна Австрийская, Мария Стюарт… Джереми осматривал каждую внимательно, как врач – пациентку, а у меня в голове неожиданно (точнее, вполне ожидаемо) включился Бродский:

И ты, Мари, не покладая рук,

Стоишь в гирлянде каменных подруг

французских королев во время оно

безмолвно, с воробьем на голове.

Сад выглядит, как помесь Пантеона

со знаменитой «Завтрак на траве».

За Бродского, Волошина и других поэтов, населивших мою голову бесчисленными стихами, мне нужно благодарить маму (как, впрочем, и за то, что эта голова вообще имеется в природе и что она – моя). Она истово любит поэзию, и все мое детство прошло в ритме и в рифму. Однажды кто-то рассказал маме, что сыновья Солженицына каждый день на чужбине обязательно учили русское стихотворение, – и мама тут же подхватила традицию. Этот опыт изменил меня навсегда, более того, именно стихи потянули за собой музыку, а музыка – живопись. Я и сейчас почти к любому поводу могу пристегнуть нужные строчки – чаще всего это, конечно же, любимый мамин Бродский.

Во время нашей прогулки я читать стихи не решилась – а вместо этого пыталась объяснить Джереми, что предпочитаю английские сады французским: во-первых, мне показалось, ему будет приятно, во-вторых, надо же было сказать наконец что-то умное, вычитанное, к слову сказать, еще в детстве, в журнале «Домовой». В основном-то я здесь мычу и жестикулирую, иногда повторяя какие-то фразы, застрявшие в памяти со времен университета. Например, оборот, которым злоупотребляла наша англичанка: Perfectly right you are. Джереми улыбается, когда слышит от меня эти слова, и я повторяю их снова и снова, лишь бы вызвать на его лице улыбку. Видно, что улыбка здесь – редкий гость, черты лица не приспособлены к ней и не знают, как вписать ее в рисунок.

Французские сады – воплощенный порядок: четкие стрижки деревьев, геометрия и прекрасная видимость, тогда как британские, если верить той давней статье в журнале, разбиваются с единственной оглядкой на природу и ее законы. Там все буйствует, цветет и развивается, как того требуют растения, а не человек. Мне еще раньше приходило в голову, что французские сады больше подходят англичанам – британцы ведь такие правильные, воспитанные, вежливые, тогда как французам свойственны разного рода завихрения и отклонения, да и революционное прошлое к лицу скорее запутанным розовым кустам, нежели продуманным цветочным партерам. Но эту мысль я на английский переводить не решилась. Проклятая школьная лень! «Попомнишь, как прогуливала занятия!» – голос учительницы Эммы Акимовны вдруг долетел из прошлого, прямиком из свердловской школы на углу Шаумяна-Ясной – в Люксембургский сад. Звучал он так же ясно, как голоса птиц, которых мы здесь слушаем ночью за окном, поневоле, но с наслаждением.

В мае во дворе нашей школы зацветали яблони – и было непереносимо сидеть на уроках, когда за окном колыхались эти душистые пенные деревья. Мне кажется, учителя понимали нас – они тоже все время поглядывали в окно, издали любуясь весной. Издали, потому что весна для учителей – это же самый ад: конец года, экзамены! Только Эмма Акимовна плевать хотела на яблони и требовала сдать ей неправильные глаголы, но я их не учила, и вот поэтому плаваю теперь в прошедшем времени, иду на дно, как тяжелая колода.

Птицу, которая поет за окном в резиденции, я искренне считала соловьем, но Джереми уверенно сказал, что это starling – «скворец».

Ну и пусть скворец, все равно мне его голос очень нравится.

Под конец нашей прогулки пошел сильный дождь – моя монстера не ошиблась с предсказанием, вот только город выбрала неверный. Дома никаким дождем, конечно, не пахло, Ленка сказала, было сухо и тепло, она ходила в школу в ветровке. А Париж заливало по-страшному.

Вчера мы ездили в парк Монсо – снова вдвоем, так что Кара уже начинает поднимать вопросительно левую бровь (лучше бы она так не делала – это ее ужасно старит). Она справедливо считает, что Джереми больше подходит ей по возрасту, но мы ведь работать сюда приехали, так что вслух никто ничего не произносит, а бровь эту задранную можно и пережить.

До конца сессии – больше двух недель, но я уже сейчас скучаю по Джереми, как будто все окончилось и он вернулся в свой Лондон, а я – домой, к цветам и Ленке.

31 марта

Утром поймала себя на том, что мыслю английскими цитатами из песен – и даже пытаюсь объясняться с их помощью. Песни вспоминаются все как на подбор нелепые – из детства, когда мы переписывали друг у друга альбомы Modern Talking и Bad Boys Blue на двухкассетном магнитофоне.

Что я скажу Джереми? You are one in a million?

Призрак Эммы Акимовны громко смеялся за окном – вот это уж точно не соловей.

После завтрака ко мне подошла Кара – как все не самые сообразительные иностранцы, она говорит со мной, точно с глухой. Кара считает, что, если повысить громкость собственной речи, бедняжка русская тут же начнет ее отлично понимать!

– Что ты делаешь сегодня? Не хочешь съездить в Ботанический сад?

Я, конечно же, не хотела – тем более Джереми сказал, он найдет меня днем, и мы что-нибудь придумаем. Но отказаться было бы невежливо – и эта ее вздернутая бровь, она меня прямо пугает. У Кары пышные волосы, которыми она явно гордится – распускает по плечам, отбрасывает за спину… Волосы и правда очень красивые – табачного цвета, густые, ухоженные. Я бы тоже такими гордилась.

Глядя прямо в эти волосы, я сказала, что после обеда можно и съездить – тем более мне нужно порисовать с натуры, а небо сегодня чистое, как вымытое стекло в моем кафе. Мама не на шутку увлеклась заботой о «горшках» – сегодня даже притащила орхидею пафиопедилюм и поставила ее передо мной с таким видом, как будто мы сейчас начнем здороваться и шептать друг другу нежные слова. Дело в том, что пафиопедилюм зацвел – впервые в жизни! Такой красивый, нежный и робкий цветок, что с ним действительно хочется поздороваться: он будто расписан тонкой кисточкой! Попросила маму не убирать орхидею – и рисовала, пока она рассказывала печальную новость: Олег разбил горшок с лиловой фиалкой!

После обеда Кара зашла за мной – я пригласила ее войти в мастерскую, и американка долго разглядывала мои акварели. Она так крутила губами, что они двигались вправо-влево вместе с носом.

– Фантастик! – сказала Кара и предложила на минутку заглянуть к ней. По дороге мы столкнулись с Джереми – он был очень хмурым, но сказал, что вечером в «Комеди Франсез» идет спектакль по русскому драматургу Максиму – я сразу догадалась, что это Горький, и точно так же сразу согласилась встретиться с Джереми у театра в восемь пятнадцать.

В мастерской Кары лежало несколько готовых коллажей – картины сложены из бумажных обрывков, перьев, листьев, мелькнул картонный рулончик из-под туалетной бумаги. Когда я не решаюсь сказать коллеге правду, то прячу ее за удобным: «Любопытно!»

Боже, как мне не хватает здесь удобных и обжитых русских слов: английское interesting звучит равнодушно и тускло. Кара дернула плечиком, и мы пошли прочь из резиденции. Жан-Франсуа крикнул вслед, что завтра вечером приедут спонсоры и мы должны показать им, над чем работаем.

Кара одевается как протестный подросток – ботинки на тяжелой подошве, куртка в замысловатых пятнах… Я выгляжу рядом с ней буржуазно – в Париже во мне после долгого летаргического сна очнулась женщина, и эта женщина таскает меня по бутикам Марэ, не ведая сострадания. Вчера я купила чудесные башмачки из тонкой кожи – сегодня выяснила, что они еще и очень удобные.

Мы доехали в метро до левого берега, но вышли далеко от нужной станции, потому что обе плохо знаем Париж, – и заблудились. Оказались на каком-то бульваре, рядом с парфюмерным магазином – оттуда так сильно пахло жасмином, что я не выдержала и попросила американку зайти внутрь буквально на минуточку. Кара благосклонно согласилась и спросила, продают ли в России духи. Я шла на запах жасмина, как на зов, – мне нравятся чистые, беспримесные цветочные ароматы. Роза – это роза, жасмин – так жасмин, гиацинт – пусть гиацинт. Никаких букетов.

Кара сказала, ей нравится ландыш. Ядовитый цветок, заметила я, и американка удивилась, really? Мы купили жасминовые духи и спросили у продавщицы дорогу к Ботаническому саду – она махнула рукой в сторону и вверх.

Мы шли в сторону и вверх, и я коряво, но вдохновенно рассказывала Каре все, что знаю о цветах. Белая роза родилась из капель пота пророка Мухаммеда (слово «пот» я показывала на себе, неприлично нюхая подмышку). Сатана пытался подняться на Небо по прямым стволам шиповника – но Господь разгадал его планы, изогнул эти стволы, а Сатана – раз так! – от злости согнул и шипы. Гвоздики появились благодаря вырванным глазам несчастного пастушка, разозлившего Артемиду, – выросли из этих глаз, брошенных богиней охоты на землю.

– Какой ужас! – вскрикнула Кара. Чтобы успокоить ее, я рассказала о фиалке – маленький нежный цветок был эмблемой Наполеона, фиалки росли на могиле Жозефины… Фу ты, опять – могила!

Сама понимала, что слова мои не для Кары: я репетировала с ней то, что расскажу вечером Джереми. Мы с ним не говорим о цветах, об искусстве и о том, что важно, – мы вообще очень мало говорим, но словно бы питаемся присутствием друг друга, пьем его, как растения – воду из почвы.

– Для художника ты слишком много болтаешь, – сказал мне давным-давно человек, в которого я так неудачно влюбилась в другом, далеком Париже.

Мы почти дошли до Ботанического сада, как вдруг Кара ойкнула и встала на месте. Я обернулась – и увидела жуткую картину: на золотистых волосах лежала, подтекая, крупная жирная клякса. Голубь от всей души пометил мою американку, она не могла открыть глаза, даже пошевелиться не смела! Я попыталась оттереть эту дрянь влажной салфеткой, но дрянь, конечно, не поддавалась: парижские голуби хорошо питаются, не всякая чайка так сумеет… Предложила повернуть домой, но Кара сказала: нет, пойдем в сад, как договаривались. Чтобы утешить ее, я сказала, что в России это хорошая примета – к деньгам! Какие странные у вас приметы, удивилась Кара. И тут же, будто мало голубя, с поводка у худенькой старушки сорвалась вовсе не худенькая собака: переполненная радостью, возможно, узнавшая в Каре какую-то свою знакомую из прошлой жизни, собака в три прыжка подскочила к нам и встала грязными лапами на плечи коллажистке, оставляя на куртке сочные, свежие отпечатки. Старушка извинялась – дезоле! – Кара чуть не плакала, внезапно пошел дождь, и Ботанический сад мы так и не увидели, спрятавшись в метро. На пути в резиденцию мы обе вымокли, «надеюсь, эту твою Кару хорошенько отмыло», пошутила вечером моя добрая мама. А я подумала, что «Кара» по-русски звучит как «Наказание» – Кара Небесная, вот что такое был этот наш сегодняшний поход.

Новые ботинки промокли насквозь и хлюпали, пока на сцене «Комеди Франсез» ходили меж березок горьковские дачники. Артисты старательно произносили сложные русские отчества, загадочная русская душа всходила над сценой, как Луна, Джереми взял мою руку ровно за три минуты до антракта. Я угадала его жест ровно за секунду до этого – как всю жизнь просыпаюсь ровно за секунду до звонка будильника.

12 апреля

День космонавтики, а у нас в России – еще и Пасха. Тот редкий случай, когда космонавты на орбите все-таки увидели Бога.

До отъезда – неделя. Записи мои заброшены, работы недоделаны, зато мы с Джереми обошли все парижские сады и парки, от Булонского леса до висячего сада на крыше вокзала Монпарнас, от Монсури до Сен-Клу, от Пале-Рояля до Тюильри. В моем родном городе есть два дендрария, ЦПКиО имени Маяковского (с гипсовыми статуями и маньяком в анамнезе – поэтому в народе его зовут «парк Маньяковского»), есть скверы и парки, названные в честь Энгельса, Павлика Морозова и какого-то съезда комсомола. Под деревьями там лежат сметенные в кучу человеческие зависимости – шприцы, окурки, банки из-под пива.

В Париже мы ходим по паркам и садам, иногда Джереми берет меня за руку – и все. Кара сказала, он очень известный скульптор – что всем нам и не снилась такая слава.

Я увидела его работы случайно. Когда приезжали спонсоры, они заходили к каждому по отдельности, и тем же вечером Антон сказал, что его агент пристроил несколько работ в галерею, не хочу ли я посмотреть? Мы шли до этой галереи пешком, и я устала соответствовать красоте Антона – с ним рядом нельзя быть самой собой, нужно постоянно втягивать живот и обворожительно скалиться. Иначе не будет гармонии, ведь он действительно очень красив.

Картины Антона по-прежнему походили на фотографии, а вот маленькая статуэтка, стоявшая у входа в галерею на большом белом кубе… Я с трудом удержалась, чтобы не схватить ее, – хотелось гладить, поворачивать так и этак, проводить пальцем по гладкой поверхности и чувствовать, как он срывается в шероховатость обратной стороны. Рядом лежали визитки с именем скульптора.

Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трех недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.

И ведь не сказать даже, не объяснить, чем она мне так понравилась, – ни на одном языке! Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное «похоже на». Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я постеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.

В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а «Подсолнухи», «Кувшинки» и «Пионы». Фиалки волн и гиацинты пены… Париж наконец распустился – долго же он собирался, капризный тугой бутон, который показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.

Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – что он может изваять ее заново, сделать не такой, как была, и вообще – не рукой.

На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, деревянные скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – все равно что анатомические портреты людей, и еще о том, что десмодиум умеет махать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – «огонь-трава»!

Вечерами я ищу в интернете все новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит мне в скайпе, что очень соскучилась. «Горшки» – в полном порядке, клеродендрум все никак не отцветает, «тебя ждет». В почтовом ящике тридцать писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела мне деньги за проданные «Гиацинты» – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон «Травиаты» – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов:

– Еще раз, с третьей цифры!

И даже те, кто к тому времени умер, безропотно вскочили на ноги – и снова начали петь!

Вот и я здесь тоже пою – в мыслях перебираю цитаты из старых песен исчезнувших групп.

19 апреля

Чемодан набит под завязку – там подарки для Ленки, Олега и родителей, краски, сыр и куча ненужных вещей, которые меня заставила купить очнувшаяся после летаргии женщина. Я знаю, что эту женщину начнет клонить в сон уже в аэропорту, но пока что она не сдается и заставляет меня бродить по бутикам в последнее парижское утро – вместо того чтобы спокойно посидеть в нашем саду Розье с сигаретой. Раньше я не замечала, что этот сад – типичный hortus conclusus, только вместо монастырских стен в нем жилые дома. Антон и Джереми уже уехали. Джереми оставил мне свой номер телефона и адрес в Лондоне. Если я вдруг… Никакого «вдруг», конечно же, не будет – все цветы рано или поздно отцветут, срезанные – завянут, а нарисованные, даст Бог, продадутся.

Надеюсь, что мы с Карой не опоздаем в аэропорт – заказали одно такси на двоих. Кара уже не кричит на меня, как раньше, и вообще, она очень милая женщина, хоть и напоминает порой свои коллажи. А впрочем, кто из нас не похож на свои работы? Разве что Джереми – та его статуэтка юна и прекрасна, и, разглядывая ее, можно было додумать все то, что не было услышано.

Он показал мне эскизы вчера, перед отъездом – что ж, в отличие от меня, Джереми не зря провел этот месяц в Париже. Он очень внимательно меня рассмотрел – и рассказал об этом бумаге, а в Лондоне расскажет вначале своей жене, потом гипсу, а затем и бронзе.

Его жена – художник-портретист с европейским именем (в обоих смыслах слова – ее зовут Луиза, и ее знают по всей Европе). У них две дочери, старшая – моя ровесница.

Как же это временами хорошо – плохо знать язык! Эмма Акимовна, где бы вы ни были, я торжествую. Я рада, что не смогла сказать Джереми о том, что хотела.

Большинство цветов нельзя пересаживать во время цветения.

В аэропорту мы с Карой расцелуемся – и неожиданно легко расстанемся. Каждый прыгнет в свою прежнюю жизнь, будто и не было этого месяца, Парижа и садов.

Сейчас я поставлю точку – и спущусь вниз. Жан-Франсуа будет сладко улыбаться нам (уже неинтересным, вчерашним) и прокручивать в уме список дел на завтра: уборка, отчет перед спонсорами, подготовка к встрече следующего десанта гостей – корейский фотограф, два немецких пейзажиста и граффитист из Дании. Уже доносятся дыхание новых историй, запахи свежих картин и ароматы цветов, которым пока что не пришло время распуститься.

Все-таки самые прекрасные сады – на картинах, а лучшие любовные истории – те, что не рассказаны до конца. Или же вовсе не начаты.С

«Немолодой и некрасивый» войдет в сборник прозы Анны Матвеевой «Лолотта и другие парижские рассказы», который «Редакция Елены Шубиной» (АСТ) планирует выпустить в 2016 году.