Николай Усков: Смерть побеждает всегда
Писать на шкуре своих подданных
Как часто случается в жизни, маленькая бытовая деталь сразу дает понять глубину совершенной Екатериной революции. Помните, императрица любила нюхать табак и, очевидно, бравировала этой неженской привычкой. Важно, что щепотку табака она брала всегда только левой рукой. Правая рука монарха предназначалась для поцелуя — установленного этикетом приветствия государыни. Зная, что не все любят запах табака, Екатерина не хотела принуждать людей, стоящих ниже себя, испытывать дискомфорт. И это в стране, где царь Петр еще недавно лично бил палкой своих вельмож и вырывал им зубы из одного мальчишеского любопытства. Подумаешь, какие цацы, запах табака им не нравится! Да, цацы, полагала Екатерина. Кстати, для знакомых у нее было припасено особое приветствие, которое выглядит чуть менее феодально, чем лобызание руки. При поцелуе она слегка пожимала пальцы приветствующего ее гостя и тем самым непринужденно стирала разделяющую их границу.
Екатерина выросла при дворе дочери Петра, Елизаветы, которая, по меткому выражению кандидата исторических наук Ольги Елисеевой, «держала двор как дворню». Например, когда Елизавета Петровна неудачно покрасила волосы и их пришлось состричь, последовал приказ всем петербургским дамам сделать то же самое. Как-то Елизавета приревновала к красавице Лопухиной, которая явилась на бал с розой в волосах такой же, как у государыни. Елизавета велела ей встать на колени и срезала розу с прядью волос. А когда императрице сказали, что униженная Лопухина лишилась чувств, та бросила: «Нешто ей дуре!» И правда, двум слишком модным, с точки зрения императрицы, фрейлинам повезло меньше: она состригла вместе с волосами и немного кожи. Впрочем, судьба Лопухиной будет страшной. Ее обвинят в участии в заговоре, приговорят к порке кнутом, отрежут язык и сошлют в Сибирь. Заговора на самом деле не было, ревность императрицы к Лопухиной просто ловко использовали для политической интриги. Подобных анекдотов о нравах Елизаветы Петровны множество: при государыне, которая мучительно переживала увядание собственной красоты, дамам опасно было выглядеть ярко, нарядно, да просто хорошо. В присутствии Елизаветы и говорить следовало весьма осторожно. «Было множество тем для разговора, которые она не любила, — вспоминает Екатерина, — например, не следовало совсем говорить о короле прусском, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о покойниках, ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках — все эти предметы разговора ей не нравились. Кроме того, у нее было множество суеверий, которые не следовало оскорблять; она также была настроена против некоторых лиц и склонна перетолковывать в дурную сторону все, что бы ни говорили… Вследствие этого разговор был очень щекотливым». В итоге за обедом по преимуществу молчали, но и это возмущало государыню, отчего она нередко выходила из-за стола в раздражении.
Екатерину такие порядки совершенно не устраивали. Едва став императрицей, она начала бороться с манерой придворных умолкать и трепетать в ее присутствии: «Когда я вхожу в комнату, можно подумать, что я медузина голова. Все столбенеют, все принимают напыщенный вид», — жалуется она своей подруге во Франции в 1764 году. Екатерина требовала от подданных естественности, живости, а потому легко устраняла всякую иерархию, вела себя просто, без церемоний, с неизменной улыбкой и самоиронией. Известно, что она, будучи падкой до лести, легко воспринимала и критику. Ее статс-секретарь и первый крупный русский поэт Державин отличался, например, довольно вздорным нравом и часто спорил с государыней по тем или иным административным вопросам. Однажды их дискуссия стала столь жаркой, что императрица пригласила из соседней комнаты другого своего секретаря, Попова: «Сядьте тут, Василий Степанович. Этот господин, мне кажется, меня прибить хочет». Никаких последствий для Державина его резкость не имела. Екатерина могла быть снисходительной. Тот же Гаврила Романович, который попробовал вести себя аналогичным образом с Павлом I, был вынужден спасаться из кабинета императора бегством. Павел пустился за ним с криками и бранью.
Терпимость Екатерины часто оборачивалась великодушием. Один из пажей императрицы как-то наступил на кружевную оборку ее платья и разорвал его. Екатерина дернулась, мальчик испугался и опрокинул тарелку супа на платье царицы. Вместо того чтобы выбранить олуха, она подбодрила его, и без того раздавленного чувством вины: «Ты меня наказал за мою живость». Ровно так же она общалась со своими военачальниками, терпевшими иногда (очень редко) поражения. Вместо гнева, вполне уместного, Екатерина старалась поддержать и ободрить. Один из ее адмиралов, принц Нассау Зиген, потерял в сражении пять фрегатов, в общей сложности шестьдесят четыре судна и почти восемь тысяч человек убитыми и пленными. Удрученный неудачей, он вернул императрице все свои награды, включая высшие ордена империи — Андрея Первозванного и Святого Георгия. Императрица их не приняла и отписала адмиралу: «Одна неудача не может истребить из моей памяти, что Вы семь раз были победителем моих врагов на юге и на севере».
Екатерина была первым русским монархом, который увидел в людях личности, имеющие свои мнения, характер, эмоции, чувство собственного достоинства. Она охотно признавала за ними и право на ошибку. Из волшебного поднебесья самодержавия Екатерина разглядела там, внизу, человека и превратила его в мерило своей политики — абсолютно невероятный кульбит для русской деспотии. Предшественники Екатерины таким зрением не обладали вовсе. В беседе с Дени Дидро императрица заметила, что, в отличие от философов, которые работают на бумаге — а она «все стерпит», — ей, «бедной императрице, приходится писать на шкуре своих подданных, которые весьма щепетильны». То есть на дне той социальной пропасти, которая уходила от подножия ее трона в самую глубь земли, Екатерина различала и шкуру, и щепетильность одновременно, не только тело, но и душу. Иными словами, своим долгом она считала не просто заботу о подданном, но и уважение к его личности.
Профессор Каменский остроумно сравнил Екатерину с Молчалиным из «Горе от ума». Она сама описывает принцип «угождать всем людям без изъятья» как безусловно успешную стратегию, которая принесла ей корону. Знать дни ангела своих слуг, дарить кому букетик фиалок, кому — серебряный рубль, крестить детей, соблюдать православные посты и обряды, нравиться одновременно и императрице, и горничной, вельможам, и истопникам, православному духовенству и гвардии — вся эта система заискивания и умасливания, безусловно, создала у нее репутацию «народного» кандидата на трон. Любопытно, что такой же Екатерина останется до конца своих дней. И это будет проявляться не только в личных привычках.
Фактор одобрения людьми станет центром ее политики. И это было безусловным новшеством для всей истории страны. Однажды она говорила с Поповым, когда-то начальником потемкинской канцелярии, потом ее статс-секретарем: «Дело зашло о неограниченной власти ее не только внутри России, но и в чужих землях. Я говорил ей с изумлением о том слепом повиновении, с которым воля ее везде была исполняема, и о том усердии и ревности, с каким старались все ей угождать. “Это не так легко, как ты думаешь, — сказала она. — Во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. Когда уже наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, к мнению народному, и когда в оном я последовала одной своей воле, не размышляя о следствиях. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается, только мне угодное. Напротив того, я, принуждая себя, стараюсь угождать каждому, сообразно с заслугами, достоинствами, склонностями и привычками. И поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели чтобы все тебе угождали. Напрасно сего будешь ожидать и будешь огорчаться. Но я сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по-моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к тому приучить, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу я быть в тягость и беседа моя всем нравится”».
У всех свои занятия
«Не рожденная от крови наших государей, — пишет князь Щербатов, — жена, свергнувшая своего мужа возмущением и вооруженную рукою, в награду за столь добродетельное дело корону и скипетр российский получила, купно с именованием “благочестивой государыни”, яко в церквях моления о наших государях производится». Сознавая правду не хуже князя Щербатова, Екатерина желала оставаться императрицей сердец, она как будто отрабатывала аванс, выданный ей обществом в 1762 году.
Уже распорядок ее жизни был четким, размеренным и весьма жестким, лишенным как авралов, так и праздности, хандры или загулов. Летом она вставала в 5 утра, в 7-8 часов — зимой и при плохом самочувствии. Сама разводила камин, зажигала свечи и садилась за письменный стол в кабинете. Эти первые часы дня, когда во дворце все спали, были обычно посвящены ее личным литературным занятиям, а также обширной переписке с корреспондентами в России и Европе. «Не пописавши, нельзя и одного дня прожить», — признавалась она своему секретарю.
Екатерина, вероятно, ценила одиночество, а потому спокойно относилась к отсутствию слуг в эти ранние часы. Однажды, когда слуги ей все-таки понадобились, она позвонила пару раз в колокольчик и, никого не дождавшись, выглянула в соседнюю комнату. Слуги играли в карты. На упрек государыни они как ни в чем не бывало ответили: «Мы просто хотели закончить партию». Такую сцену даже трудно себе представить, ее можно объяснить только добрым нравом самой хозяйки и, возможно, привычкой императрицы, разбаловавшей слуг. Дело в том, что утром Екатерина обычно навещала своего фаворита и не любила попадаться кому бы то ни было на глаза. Это было ее личное время. И слуги об этом знали.
К девяти императрица покидала кабинет и направлялась в спальню слушать дела. Приглашение в спальню, пришедшее в Россию из Франции, воспринималось как знак особого доверия монарха, хотя мизансцена мало чем отличалась от офисной. Екатерина сидела за небольшим столиком. Напротив, тоже за столиком, устраивался докладчик. Интимность обстановки подчеркивал только наряд государыни — белый шлафрок, то есть ночная рубашка, капот и чепец, который обычно сползал на левую сторону. Здесь она также не стеснялась носить очки с толстыми стеклами. «Верно, вам еще не нужен этот снаряд, — кокетничает императрица с секретарем. — А мы в долговременной службе государству притупили зрение».
Ко времени докладов дворец уже просыпался, и гул огромного муравейника нередко беспокоил государыню. Впрочем, она это терпела. Однажды какая-то молодежь принялась играть в соседней комнате в волан и так расшумелась, что Екатерина не могла расслышать слов докладчика. Он спросил императрицу: «Не прикажите ли велеть им замолчать?» — «Нет, у всех свои занятия, — отвечала Екатерина. — Оставьте их веселиться, а сами читайте погромче». В подобных историях хорошо заметно, что Екатерина не просто внесла стилистические коррективы в грубые нравы российского общества, она внутренне была убеждена в праве подданных на личную жизнь, не подчиненную высшим интересам, а абсолютно самоценную и автономную. Это ее убеждение проявлялось не только в массе бытовых мелочей, но и в законодательстве.
К полудню Екатерина уже была на ногах около восьми часов, то есть провела полноценный рабочий день. Она делала перерыв на туалет и переодевание в платье, при «волосочесании» обычно присутствовал ее сын, позднее внуки. Приведя себя в порядок, императрица наконец совершала «выход», то есть появлялась на публике по дороге в домашний храм или сразу в столовую. В зависимости от обстоятельств этот «выход» мог превратиться в многочасовое общение с придворными, сановниками, генералами и дипломатами, которые, рассредоточившись по обширным комнатам дворца, ожидали явления своего солнца. В результате за стол императрица иногда садилась в два часа дня. В ее желудке к этому времени ничего кроме утреннего кофе не было, а позади оставалось уже 10 часов работы с небольшим перерывом на туалет.
За обычным обедом у Екатерины присутствовало от двух до десяти человек, за праздничным — от двадцати до шестидесяти гостей. В пост она обедала одна. На еду у императрицы все жаловались, некоторые придворные даже предпочитали заблаговременно перекусить. Обед занимал не более часа. Екатерина ела мало, вино почти не пила, только под старость по совету врачей стала выпивать один бокал мадеры. Любимым ее блюдом была вареная говядина с солеными огурцами и смородиновое желе. Императрица постоянно сидела на диете, но все равно располнела, судя по всему, вследствие климакса. В последние годы у нее стали отекать ноги, появились язвы, и она была вынуждена пользоваться устройством, напоминающим лифт. Впрочем, как отмечает современник, зубы она все сохранила, «от чего говорила твердо, без шиканья, только несколько мужественно».
Послеобеденное время было отдано чтению книг, газет, корреспонденции и снова докладов — по ее словам, она «мешала дело с бездельем». Обычно Екатерина занималась рукоделием — вышивала, вязала для собачек или внуков, шила по канве, а ей читали вслух. Императрица прекрасно чувствовала комичность ситуации. Семирамида Севера вяжет одеяльце для своей левретки Томаса. «Что мне делать? — говорила она. — Мадемуазель Кардель более меня ничему не выучила. Это моя гофмейстерина была старосветская француженка. Она не худо приготовила меня для замужества в нашем соседстве. Но, право, ни девица Кардель, ни я сама не ожидали всего этого».
Беллетристики среди чтений Екатерины было мало. Принц де Линь вспоминает: «Она… не любила ничего ни грустного, ни слишком нежного, ни утонченностей ума и чувств… Императрица не любила и не знала новой литературы, и имела более логики, чем риторики». Очевидно, что к чтению Екатерина подходила прагматически, оно должно было ей что-то дать помимо эмоций, принести некую практическую пользу. Отсюда любовь к Тациту, Плутарху, Монтеню, а также к литературной классике вроде Мольера, Корнеля и открытого ею во второй половине 80-х Шекспира. В подражание его историческим хроникам она напишет несколько пьес по русской истории — о Рюрике, Олеге и Игоре, которые должны были пропагандировать ее политические взгляды. В русской культуре Екатерина — литературная «мать» Пушкина с его «Борисом Годуновым».
Разумеется, так выглядел день уже стареющей Екатерины. В молодые годы она много скакала верхом и гуляла. «Я была проворна, как птица, — пишет она подруге в Париж в 1772 году, — то пешком, то на лошади; я хожу по десяти верст как ни в чем не бывало. Не значит ли это испугать самого храброго лондонского ходока». Этот отсыл к Лондону не случаен, императрица была привержена прогрессивной моде на физическую подвижность, которая пришла из Англии. Характерно, что Екатерина не любила устраивать парадные выезды в город. Как-то на восхищенное замечание своего фаворита, что ее приветствуют толпы подданных, она хмуро заметила: «И медведя кучами смотреть собираются».
Прогулка для Екатерины была прежде всего частью личной жизни, приватным ритуалом, своего рода фитнесом. Неудивительно, что нередко с нею приключались истории вроде той, которую Пушкин рассказывает в «Капитанской дочке». Екатерина непринужденно болтала с прохожими, и далеко не все ее узнавали: «Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: “Не бойтесь, она не укусит”. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, со своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая прервала молчание…» Пушкин мог слышать десятки таких историй от людей, которые случайно встречались с императрицей во время ее прогулок. Ведь доступ в императорские парки был открыт для всех. Характерно, что собачка — как и сейчас — повод завести непринужденный разговор, и Екатерина этим не пренебрегала.
Вечер при дворе начинался в шесть. В его программу могли входить балы, маскарады, театральные премьеры и, конечно, ужин. Правда, Екатерина никогда не ела. Обычный ее вечер напоминал нечто вроде нынешнего светского раута. В покоях императрицы собиралось общество из сановников, генералов, дипломатов, придворных дам, люди разговаривали, играли в карты или шарады. В узком кругу, который был приглашен в «Эрмитаж» — буквально монашеская пустынь, приют отшельника, — даже запрещалось вставать, когда императрица поднималась с места. В десять Екатерина уходила к себе и ложилась спать. Едва ли, после восемнадцати часов на ногах, у нее оставались силы на сексуальные утехи, которые обычно воображают. Так она жалуется Потемкину: «Я думаю, жар и волнение в крови от того, что уже который вечер поздно ложусь, все в первом часу; я привыкла лечь в десять часов».
Даже не верится, что за этой размеренностью и благообразием стояли две русско-турецкие войны, присоединение Крыма и создание Новороссии, строительство черноморского флота, три раздела Польши, которые принесли России Белоруссию, Западную Украину, Литву и Курляндию, война с Персией, присоединение Грузии и завоевание будущего Азербайджана, подавление Пугачевского бунта, война со Швецией, многочисленные законы, над которыми Екатерина работала лично, — всего она издала 5798 актов, то есть в среднем 12 законов в месяц, — созыв Уложенной комиссии, реформа административно-территориального деления империи, создание системы образования и общественного призрения, записки, переводы, либретто, пьесы, сказки, журнальные статьи, бесконечная переписка с друзьями, сановниками и генералами, а еще разбор тысяч прошений и сенатских дел. По существующим оценкам, за 34 года екатерининского царствования через Сенат — высший судебный орган империи — прошло в общей сложности 120-150 тысяч дел, из которых в момент смерти императрицы остались нерешенными 11 456, то есть немногим более годовой нормы. Конечно, Екатерина вмешивалась не во все вопросы судебной власти, но ее педантизм и трудолюбие хорошо описаны современниками.
Так, статс-секретарь Державин вспоминал о деле иркутского генерал-губернатора Якоби, обвиненного в притеснениях китайцев. Это дело разбирали в Сенате в течение семи лет, потом подключили статс-секретаря. Ему доставили три кибитки, доверху набитые бумагами. Через год работы он подготовил доклад императрице — краткий обзор дела занял 250 страниц. Тем не менее, согласно инструкции, Державин должен был во время аудиенции иметь при себе все оригиналы документов. Поэтому целая «шеренга гайдуков и лакеев» внесла бумаги в спальню государыни. Державин был убежден, что генерал-губернатора оклеветали, Екатерину аргументы статс-секретаря не устроили, и она потребовала зачитать ей все дело, занимавшее в изложении Сената три тысячи страниц. Через четыре месяца чтений Екатерина все-таки согласилась с мнением Державина, и губернатора оправдали.
«Я с некоторого времени работаю, как лошадь, — жалуется императрица барону Гримму в 1788 году, — мои четыре секретаря не успевают справляться с делами; я должна буду увеличить число секретарей. Я постоянно пишу. Никогда еще не писала столько». Впрочем, Екатерина не устраивала шоу из своей занятости. Признание в письме Гримму — это невидимые миру слезы. Внешне ее жизнь казалась легкой и гармоничной в духе той памятной фразы: «У всех свои занятия». Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Презрение к славе есть презрение к добродетелям
Умение планировать день, распределять свои дела, не отступать от задуманного, не поддаваться хандре или лени, всегда держать спинку, сохранять спокойствие и самоиронию, одновременно рационально относиться к своему организму, беречь и тренировать его, чтобы он служил безотказно, справляясь с постоянно возрастающими нагрузками, — все это можно было бы списать на немецкое воспитание. Однако думается, что причина такого поведения глубже. Екатерина подчинила свою жизнь сверхзадаче — оправдать собственное пребывание на престоле, к которому она имела весьма косвенное отношение. Как добрый человек она, вероятно, жалела и своего мужа, и еще больше — Ивана Антоновича. Но сочувствие к их трагической судьбе, в которой она была целиком повинна, мобилизовало ее волю. Екатерина по своему искупала грех, если, конечно, вообще, верила в Страшный суд, а не в суд современников и потомков.
Еще Ключевский заметил, что одобрение значило для Екатерины то же, что «аплодисменты для дебютанта». Правда, Ключевский относил тщеславие Екатерины на счет ее женской слабости. Между тем она была поклонницей Тацита, а тот говорил, что «презрение к славе есть презрение к добродетелям» — contemtu famae, contemni virtutes. Желание славы, в том числе посмертной, было для императрицы способом оправдать «революцию» 1762 года, на деле доказать миру добродетельность своих намерений. Такая жизненная мотивация, безусловно, превращала ее в self made. Ради своей цели — править страной — Екатерина без сожалений преодолела массу данностей: и свое немецкое происхождение, и конфессиональную принадлежность, и пресловутую слабость женского пола и монархический принцип наследования, о котором ей осмеливались напоминать практически в лицо. Словом, Екатерина решительно вышла за пределы тех констант, в которые жизнь пыталась ее поставить, и всеми своими успехами доказывала, что «счастье не так слепо, как его себе представляют».
Преодолев, казалось бы, непреодолимое, она очутилась в блистательном чертоге российской монархии, отражаясь в сотнях зеркал ее прекрасных залов и в тысячах глаз подданных, подобострастно устремленных к ее величию. В действительности за сиянием хрусталя, бриллиантов и орденских звезд скрывался, быть может, самый мрачный из тупиков ее жизни. Там, в изящной золотой клетке, ей предписывала томиться современная политическая наука, в том числе ее учитель, Монтескьё. Томиться и не чирикать. Россия как большая империя обречена быть деспотией — так он считал. Екатерина с ее «республиканскою душою» никак не могла примириться с таким приговором.
Те, кто ищет в политике императрицы признаки «прогрессивного» движения к демократии, просто плутают в лесу. Не удивительно, что, измотавшись как следует, покусанные комарами и изъеденные клещами, они обвиняют Екатерину в лицемерии. Не менее тупиковым представляется мне путь тех исследователей, кто приписывает кондициям верховников 1730 года или так называемой «конституции» Никиты Панина середины 60-х годов XVIII века революционное значение. Ограничение самодержавия аристократическим советом едва ли облагородило бы здание русской государственности, скорее, приблизило бы страну к хаосу Польши. Такой аристократический совет был призван легитимировать случайно приобретенное влияние отдельных лиц и превратить его в охраняемый законом, институциональный статус. Это все равно что наемный топ-менеджмент компании вдруг захотел бы обладать ею по частям и заставил бы собственника подписать соответствующие бумаги. Очевидно, что тогдашние собственники ЗАО «Российская империя», столкнувшиеся с «конституционными» проектами своих топ-менеджеров, были совершенно не готовы расставаться ни с властью, ни с собственностью. Анна Ивановна порвала кондиции и забыла о них. Екатерина же, не отдаляя Панина, игнорировала его мнение как малосущественное.
Она, очевидно, пыталась найти свой путь между деспотией, олигархией и демократией, которые считала одинаково негодными формами правления. Фактически Екатерина впервые в русской истории попыталась осознать особенность русской ситуации. Ход истории, действительно, передал в руки российских правителей беспрецедентные ресурсы, которые обеспечивали их полную автономию от народа. В то же время страна, ее элита очевидно стремились стать европейскими. В первой же главе своего «Наказа» 1767 года Екатерина безапелляционно провозглашает: «Россия есть Европейская держава». Для императрицы это была и данность, и цель. Страна, прорубившая окно в Европу, нуждалась в дальнейшей трансформации в соответствии с требованиями современной европейской политической мысли. Екатерининская революция, которая начиналась как национально-освободительная, постепенно перетекла в антидеспотическую.
Мыслить гуманно и как люди
В поисках образа недеспотической России императрицу ожидали горькие разочарования. Так, анализируя дискуссии в Уложенной комиссии по поводу крепостного права, Екатерина пишет: «Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами. Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».
От этих слов Екатерины веет безнадежностью и апатией. Но деспотизм, как она выяснит, не только порождение господ, он коренится в качествах самого народа: «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков и людей, которые под предлогом усердия ищут лишь, как обратить в свою пользу все подходящее… Человек, не имеющий воспитания, в подобном случае будет или слабым или тираном, по мере его ума».
Очевидно, что причина, по которой она не собиралась расставаться с самодержавием, лежала не только в ее наблюдениях за Польшей, Швецией или Британий. Екатерина ощущала свое полное одиночество в России. Трогательно это ее восклицание: «Даже граф Александр Сергеевич Строганов…» Полагаю, чувство экзистенциального одиночества не раз накатывало и накатывает на русских правителей — оно прямое следствие совершенно исключительного их положения. Как выразился правнук Екатерины, Александр II: «Управлять Россией очень просто, но совершенно бесполезно». Правда, Екатерина не унывала и не отчаивалась, она понимала, что самодержавие в ее руках — это действенный инструмент по преобразованию России на более справедливых, рациональных и гуманных основаниях. Злоупотреблять самодержавием значило оставаться деспотом, делиться им с другими — рисковать отдать власть «безрассудному и жестокому обществу», «невежественным дворянам», «народу от природы беспокойному, неблагодарному и полному доносчиков». Императрица была убеждена, что с помощью самодержавия может многое исправить и кроме нее сделать этого никто не способен.
Она прекратила преследования раскольников и обеспечила равенство их в правах с никонианами, запретила пытки, не злоупотребляла цензурой и разрешила частные типографии, приняла действенные меры по поощрению частной инициативы, развитию предпринимательства и торговли и т. д. Полный обзор всех законодательных инициатив императрицы потребовал бы многостраничной эпопеи вроде трудов Мадариаги, Брикнера или Бильбасова, и я вынужден от него отказаться.
Человек любит ярлыки. Они помогают мозгу чувствовать себя комфортно на любой незнакомой территории. Назвал и успокоился: «Екатерина — просвещенный монарх». Не стоит забывать, что, в отличие от нас, императрица находилась в совершенно неизведанном краю, она вышла за пределы ее любимой политической науки. Эта наука обрекала ее на постыдное звание деспота, «душа республиканки» бунтовала и пыталась найти решение. Но и тут ее ждало одиночество самодержца, окруженного рабами, владеющими в свою очередь другими рабами. Екатерининское «мыслить гуманно и как люди» в российских реалиях никак не исчерпывается обычным значением слова «просвещение». Екатерина, будучи человеком другой культуры, прекрасно видела ту ментальную пропасть, которая разделяет Европу и ее новую родину. Она чувствовала это не только тогда, когда наблюдала за повадками своей тетки Елизаветы, присутствовала на заседаниях Уложенной комиссии или читала материалы следствия по делу Салтычихи, которому именно она дала ход в 1762 году.
Как человек литературный, много переводивший на русский язык, Екатерина вполне осознавала отсутствие целого цивилизационного пласта в русской речи, а соответственно, и в жизни. На это обратил внимание, например, сын знаменитого екатерининского адмирала и сам адмирал Павел Чичагов: «Она очень скоро заметила недостаток обработки этого языка, который я сам очень люблю как большой патриот, но чтобы быть справедливым во всем, скажу, что он богат словами простонародными, выражениями тривиальными, но очень беден в отношении высокого или поэтического слога. Слова sentiment, admiration, génie, honneur, faculté, impressionnable; оттенки слов: bravoure, courage, valeur … vaillance не существуют, равно как и множество технических терминов по части наук, искусств и естественной истории».
Сегодня мы можем перевести слова, для которых Чичагов не находил еще русских аналогов: чувство, удивление, гений, честь, способность, впечатлительный, храбрость, мужество, доблесть, неустрашимость. Трудно поверить, что эти понятия «высокого или поэтического слога» еще спали. Потребность в них внезапно обнаружилась в екатерининское царствование, и они довольно быстро проснутся и станут общеупотребительными. Бедность соответствующего понятийного аппарата, безусловно, отражала степень нравственного развития народа, который как-то обходился без чести и впечатлительности. «Скипетр деспотов тяжелым гнетом ложится на разум человеческий, и тогда язык подвергается тому же принуждению, которое властелин налагает на всех. Язык делается льстив или скрытен, щедр на ложь и на оговорки и впадает в смешную пошлость или замыкается в преувеличенную сжатость. Ограничивается одами, хвалебными словами или бесцветными сказками. Он бывает всегда извращен той ролью, которую присужден играть пред царедворцами, цензорами, шпионами и в особенности перед невеждами. Скипетру Екатерины суждено было освободить язык от всех этих пут и открыть ему широкое и раздольное поприще». Чичагов правильно улавливал связь между политикой и языком, хотя и несколько упрощал ее. Екатерина не столько раскрепощала язык, она пыталась внедрить в России новую систему ценностей, в которой уважение к личности, гуманизм, чувство собственного достоинства являются ключевыми понятиями, но в ней есть место также впечатлительности и удивлению. Наверное, этот замысел удался императрице лучше всего. Во всяком случае человеколюбие, которое она сделала модным, станет главной чертой русской высокой культуры XIX века. Я не представляю себе Достоевского и Толстого без царствования Екатерины.
Императрица понимала, что заданный ею вектор развития страны отнюдь не гарантирован. Ей предстояло преодолеть последнюю данность своей жизни — смерть, как прежде она преодолевала собственную национальность, конфессию, пол, порядок престолонаследия или постулаты политической науки. Поэтому она так мучительно искала способы передать престол любимому внуку Александру, минуя своего неудачного сына. Когда-то, едва родив Павла, она его лишилась: младенца забрала Елизавета Петровна. Теперь у нее была власть, чтобы сделать из внуков то, чего не получилось из сына.
При всей грандиозной занятости Екатерина всегда находила для них время. Это был ее шанс продолжить начатое, но отнюдь незаконченное. Ее одиночество вдруг обрело надежду. Екатерина впервые в русской истории принялась писать специально для детей, она первый наш детский писатель — это были не только сказки, нравоучительные рассказы, зарисовки из русской истории, но даже учебники. Мало кто знает, но именно екатерининской любви к внукам мир обязан изобретением детского комбинезона. Она его лично сконструировала и щедро делилась своей находкой, в частности, отправила выкройку шведскому королю Густаву III, когда прослышала о готовящемся пополнении семейства.
Императрица считала, что жизнь внуков должна быть простой и спартанской: много свежего воздуха, здоровая еда без излишеств, температура в детских на уровне 14-15 градусов, никаких колыбелей, вместо них — жесткие кожаные матрасы, в младенческом возрасте огороженные на манер современных манежей, ежедневные купания, с годами — в холодной воде. Ее внуки имели маленькие садики, в которых самостоятельно ухаживали за растениями. Воспитание, считала Екатерина, не должно ограничиваться только образованием. Детей следовало приучать к правдивости, стойкости, отваге. Императрица одобряла механические игрушки, развивающие воображение и полезные навыки. Так, первую печатную машинку в истории России она заказала именно для Александра. Его воспитателем императрица с «душою республиканки» назначила швейцарца Цезаря де Лагарпа, поклонника Руссо и Французской революции, отказавшегося даже от дворянской частицы «де» в своей фамилии.
Говорят, последнюю попытку отстранить Павла от власти и передать трон Александру она предприняла летом 1796 года. Ей оставалось жить всего пару месяцев. Смерть побеждает всегда.
Читайте также:
Существует ли русская нация: часть 1 и часть 2.
Почему Россия отстала от Европы: часть 1, часть 2, часть 3.
Нужна ли русскому народу твердая рука: часть 1,
часть 2 (Новгород: упущенный шанс России),
часть 3 (Староверие: невидимая страна),
часть 4 (Екатерина Великая: первая русская революция).