Издательство: «Никола-Ленивец»

Маяк в народе — Страсти Христовы

Никола-Ленивец, Калужская область Лето 2004

У нас произошла тогда экологическая трагедия.

Рядом с нашей церковью стояли огромные вязы. Стояли везде на горе нашей, в два обхвата, и в лесу. Двухсотлетние вполне были деревья. Их сожрал жук. Пейзаж на склоне был совсем другой. Они при нас засыхали, засыхали от этой так называемой голландской болезни. Жук оставлял пиктограммы под корой и как-то так вязы сжирал.

Национальный парк [«Угра»] меня тогда уже заметил. Предложили что-то сделать — они устроили праздник посадки дубов. Когда-то были дубравы, дубы валили, козельские засеки такие есть — против татарской конницы заграждение. Я помню, мы на машинах стартовали и сажали эти дубы. Далеко ездили, чуть ли не в Оптину пустынь, высаживали их огромное количество.

А потом они предложили сделать арт-объект в самом парке. Это место, где стояли снеговики, где стояла «Сенная башня», — особо охраняемое. Тогда, в самом начале существования парка, еще не было такого жесткого регулирования. А в этот момент они уже заявили себя хозяевами. Я бы без их разрешения не смог поставить этот объект. Более того, они нашли мне даже спонсора — компанию «Вимм-Билль-Данн». Они дали каких-то денег.

И я, естественно, спилил эти засохшие деревья. Материал был буквально в ста метрах от места. Он был удобен во всех отношениях. Материал, на который никто не претендовал, потому что деревья погибшие, а вид был достаточно могильный, мрачный. Их все равно надо было убирать, потому что они начали бы подгнивать и падать. И все это подходило под мою идею: природное существо погибло, но мы из него создаем новое и даем ему вторую жизнь. Используем эти деревья, чтобы сделать произведение, которое бы дополнительно привлекало внимание к месту.

Так бы стояли страшные умершие деревья, а мы из них сделали вещь, в которую стали приезжать люди смотреть природу. Мы тогда в первый раз использовали для соединения шпильки, старым способом это сделать было невозможно. Мы до сих пор говорим, что это наше произведение — без единого гвоздя, зато на многочисленных шпильках. На куполе даже их оставили, я не стал срезать. Мне показалось, что эта блестящая вещь как-то свяжет нас с космическими объектами. Меня интересовало, что этот маяк действует не только на реке, как обычные маяки, а еще может служить для навигации и космических кораблей. Шпильки остались с тех пор.

Лестница была сделана тоже из вяза, а он оказался очень нестойкий. Когда он умирает, быстро гниет, нет смолы, которая предохраняет. И у нас еще не было никакой химии, которой бы поливали, чтобы продлить жизнь этого материала. Мы его, собственно говоря, укрепили изнутри второй сеткой вязов. А лестница начала ломаться, и ребята сделали другую, из толстого орешника. Орешник-то очень хороший материал.

Все тогда было легко. Многие ребята сейчас уже грузные мужики, обремененные детьми. А тогда все были молодые, и все было прекрасно. Делали и делали. 

Это был период, когда менялись многие смыслы. В самом начале я был молодой, бешеный, мне ничего не было страшно, казалось, что сил бесконечно. И получалось, что я выбирал материалы, которые совсем не вечные: снег, сено, еще раз снег, какие-то палки, которые недолго живут.

А потом появились другие смыслы. Здесь нужно было оставить какую-то вещь надолго. «Маяк» — первый такой объект. Он стоит уже больше двадцати лет, и нам приходится то и дело его реставрировать.

В тот момент я решал проблему: что делать дальше с моей ролью в этом месте. Нас стали приглашать, и что-то нашу команду должно было здесь представлять, когда мы уезжаем  работать в других местах. Именно поэтому эта вещь осталась и до сих пор стоит.

Я в первом фестивале «Архстояние» не участвовал, был принимающей стороной. Но «Маяк» — единственное, что тогда моего стояло, потому что ничего другого уже не было. И мне казалось, этого достаточно. «Маяк» — как визитная карточка нашей артели на этой земле, откуда мы уезжаем на разные другие проекты.

Слово «артель» возникло достаточно быстро. Тоже, может быть, не без помощи Саши Панова. Мне кажется, мы с ним как раз обсуждали такие вещи и сошлись на артели. Сама земля подсказывала что-то отечественное, понятное.

Потом, когда появилось «Архстояние», некоторые попавшие на фестиваль архитекторы и художники требовали уже абсолютной вечности. Чтобы их вещи стояли навсегда. А не сжигались, например, на Масленицу. Это как будто бы началось с «Маяка». Он принес новую идею, архитектурный контекст, хотя до него все было абсолютно временное.

На «Медиабашню» толпа приехала. На «Маяк» тоже. И я к этому всему готовился: к тому, чтобы все это отдать в мир, свое и навсегда. Решение пригласить других авторов было непростое, но сейчас понимаю, что все равно правильное, потому что развитие могло быть только так .

Байконур в народе — Ракеты

Москва / Никола-Ленивец, Калужская область

Зима 2005

«Байконур» был задуман в связи с выставкой «Сообщники» под кураторством Андрея Ерофеева.

Я в залах не всегда имею возможность развернуться. Особенно в групповых выставках, которые я терпеть не могу. А здесь мне было предоставлено отдельное пространство, большой двор Новой Третьяковки, и пространство внушало желание сделать что-то крупное, значимое, но перевозимое на транспорте и собираемое.

Нужно было что-то сделать существенное в деревне и сложить все в машину. У нас был уже опыт в плетении. И вот мы наплели этих ракет.

Я вообще люблю всяких таких Масков. Всяких дерзновенных таких людей, которые выносят в мир идею абсолютно, может быть, противоположную жизненным интересам всего человечества, но заставляют людей мечтать.

Я думаю, что это еще такой способ зарабатывания денег. Как вот алхимики убеждали власть имущих, чтобы они дали деньги: они им говорили, что найдут философский камень, все материалы будут превращать в золото. Эта идея очень нравилась тем, у кого были деньги. Благодаря маразматической совершенно идее превратить все в золото алхимики получали финансирование и придумали всю современную науку.

Тот же адронный коллайдер — гигантская вещь, стоящая триллионы, триллиарды и прочее. Ученые говорят, что дойдут до самой мелкой элементарной частицы вещества, из чего изначально состоит вся материя. Но я думаю, что это не всем важно — они параллельно еще что-то придумывают.

Или какая-то пафосная идея как у Маска: лететь на Марс. На фига туда лететь? Понимают все, что ни жить, ничего там не надо. Но параллельно придумываются какие-то полезные для науки и для людей вещи.

Я 1957 года рождения, это год запуска первого советского спутника. То есть я вообще ребенок космической эры. Я совершенно не научник, ничего в этом не понимаю, но этот пафос идей — практически завиральных, но возбуждающих фантазию у тысяч людей, у умных людей, — мне очень нравится. Нравится не бытовое мышление, а завоевание чего-то запредельного. Действия ученых, их подвиг меня завораживают. Поэтому у меня много таких технофильских вещей.

Но это типичный карго-культ. Делаем ракеты из подручного материала, какой у нас есть. И двигаем дальше идею космоса в отдельно взятой деревне. Материал — просто лоза нечищеная.

Когда все выставки закончились (объект экспонировался в Новой Третьяковке около года — прим. ред.), мы привезли «Байконур» на масленичную нашу первую поляну. Это была вторая уже официальная Масленица, разрешенная Национальным парком [«Угра»], с большим стечением народа (март 2006-го — прим. ред.). На старой поляне, где были «Дровник» и «Медиабашня», поставили «Байконур» и запустили его в космос при помощи спичек и зажигалок.

Сжигал Герман [Виноградов]. Он уже был такой постоянный наш поджигатель. Звонил, требовал — ну и я тоже был согласен, потому что не хотел ничего не менять, он меня вполне устраивал. Я любил его за этот образ: в деревне он был таким народным скоморохом. Я смею утверждать, что в деревне было его лучшее художественное, так сказать, значение. Максимально интересное.

Он раздевался обязательно — и голый, с лисьим хвостом, с паяльной лампой на причинном месте, поджигал. У него была сирена страшная, с которой, по легенде, брали Берлин в 1945-м. Он что-то придумывал еще: ему какие-то нужны были ведра, он поливался водой, какие-то мелкие детали привозил, целый арсенал. И приезжала команда у него всяких пьяниц. Он очень любил Алексея Годовикова, которому надевал ментовскую фуражку, и тот, не лишенный артистического дара, стоял, выполнял какие-то функции, пел. Один раз Герман чуть наших ребят не сжег, потому что начал поливаться бензином на «Медиабашне». Это сейчас более-менее все в рамках. МЧС стоит, врачи, все окружено, какая-то административная вещь.

Что такое Масленица? Это такой карнавал. Когда урядники с попами вообще близко не подходили и разрешали народу совершенно распоясаться перед тем, как их всех на пост завернут, застегнут и завяжут. В этом было именно что-то настоящее. Что сейчас называют Масленицей — это началось с брежневских времен: блины поел, везде милиция, не дай бог лишнего выпил. А раньше было настоящее народное безумие.

И это то, что происходило у нас на старом месте. Народный сумасшедший праздник. Я каждый раз не знал, выживу ли. Не произойдет ли что-то ужасное. Но все было абсолютно естественно, не протокольно.

Лихоборские ворота в народе — Табуретка

Москва, Осень 2005

Однажды звонит мне Галя Лихтерова и предлагает делать немножко для меня странное — московские парки.

Первым стал парк на северо-востоке Москвы, это 2004 год. Мне предложили оформить его целиком — не одну сделать вещь, а много объектов: перголы, деревянные скульптуры. Потом Галя предложила следующий этап: большую входную арку на Лихоборке. Как и за год до того, это уже была работа с архитектором в Москве, нужно делать согласования — ну, слава богу, этим всем она занималась. И, по-моему, все-таки это они предложили: у них было четыре неодинаковых столба, примерная схема того, что я должен был создать. Я на это посмотрел — и решил их перекрыть; так получилась форма четырехстолпной арки.

Заказ был с серьезными деньгами. Их поручили выделить бизнесмену, который строил рядом торговый центр. Лихоборка — река абсолютно загаженная. Она находится в таком, что ли, котловане. Наверху стоят жуткие московские дома, никчемные, но довольно-таки высокие. «Алтай», «Заря», «Восток» и еще какие-то гостиницы. Район довольно депрессивного вида — и вот овраг, куда сваливали разный мусор и в котором течет речка. Жуткая помойка. Ее, значит, стали разгребать.

Галя занималась парковыми вещами, а моя задача была сделать эту арку и еще огромные качели, которые местные люди очень любили, но быстро сломали. Некая машина на тросах, и на них качались разными способами. Качели потом убрали первыми.

Арку я решил делать из орешника, потому что уже понял, что это довольно живой материал. Недавно с ребятами вспоминали: то ли восемь фур мы привезли, то ли семь, то ли семь с половиной. Фуры огромные, двенадцатиметровые, а орешник рубила нам вся деревня во главе с егерем Сергеем Ключниковым по кличке Паря.

Начали строить арку на виду у всей московской публики, наслушались всего. Бабушки говорили, что мы потратили все их пенсионные деньги и прочее. В Москве вообще работать на улице довольно тяжело, потому что народ бедный, недовольный, ругается. Но все делятся примерно пополам: кто-то радуется, кто-то наоборот.

Строители поставили металлические трубы на бетонные стаканы, зарытые на три метра в глубину. Мы с ребятами все трубы зажали деревом, система получилась очень жесткая: примерно по пять креплений на палку, они цепляются за другие палки. Потом к металлу крепить перестали, и конструкция держалась уже сама на этом дереве, но трубы не давали ветровым нагрузкам ее толкать. Я следил только, чтобы плотность вещи была равномерная. Структурированный хаос, который люблю и очень часто использую: геометрическая в целом фигура, но сделана из абсолютно случайного набора кривых палок.

Мы прикрыли стоящие вокруг дома: арка стояла на их уровне. Проходя через нее как через портал, ты оказывался уже в абсолютной природе. Я даже придумал историю: ворона прилетела в город, видит, что все вокруг из бетона, а ей в бетоне жить неохота. Так что она сплела вещь из материала, в котором ей приятно жить, хотя по форме тоже геометрическую, как все вокруг. Собственно говоря, я выступал в роли этой вороны. Это даже больше не архитектура, а скульптура. Как скульптор лепит — гдето глину уплотнит, где-то, наоборот, добавит кусок, — точно так же и здесь, только из палок.

Чиновники, конечно, были в шоке. Это очень смешно, но они всегда к художникам так относятся. Думают, что как-то повлияют, чтобы ничего не было, потому что это противоречит всем их жизненным устоям — такая нахальная по размерам вещь из коряг. Они не понимают, что с ней делать. Может быть, боятся, что им поручат за ней ухаживать, поставят им на баланс. Они никогда такого не видели, а если не видели, то ненавидят просто лютой ненавистью, потому что это нарушает их мир.

На приемку вызвали Юрия Лужкова, и все там стояли в памперсах. Лужков долго смотрел и ничего не сказал, но это означало, что он принял. Я решил, что ему показалось похоже на улей, он все-таки был не чужд природного. Но слов и у него не нашлось.

Арка стояла довольно-таки долго, но разрушили ее абсолютно тихо, летом 2024-го. Кто-то мне позвонил и сказал. Просто взяли и сломали. В этот же год, раньше или позже, убрали «Пермские ворота», но там был целый процесс: мне присылали документацию, где было видно, что бревна подгнили, то есть там действительно были проблемы и были основания их убрать. Здесь — ничего не понятно. Она почернела, потому что это город, гарь — но можно было пригнать пожарную машину и помыть, там ведь слой пыли за столько лет. Я ее смотрел год-два назад, там не было никаких разрушений вообще, ничего не подгнило. Кому она помешала? Какая в ней опасность?