Оскар Кокошка. Венский фавн

Этот портрет австрийского актера Эрнста Рейнхольда был выставлен в Берлине в 1937 году как образец «дегенеративного искусства». Соответственно, и его автор, художник Оскар Кокошка, был объявлен «арт-дегенератом». «Где пятый палец?» — гневно интересовались защитники «исконных ценностей» и правоверные нацистские искусствоведы. Ну и выражение лица Рейнхольда их тоже не устраивало. Портрет сослали в запасники дворца Шонхаузен, где томились такие же ошельмованные «неполноценные» полотна. Всего тогда из немецких музеев изъяли около 400 работ Оскара Кокошки. 

Правда, «Рейнхольду» еще, можно сказать, повезло: спустя два года, в 1939 году портрет втихаря выставили и продали на аукционе в Люцерне. Состояние его было ужасное. Поэтому Королевскому музею искусств в Брюсселе он достался по дешевке. А дальше война, оккупация, освобождение…. «Рейнхольда» отреставрировали совсем недавно для первой большой выставки Кокошки в Париже. 

С него и начинается экспозиция в Музее современного искусства. Белая стена — и это энергичное лицо с широко расставленными водянистыми, голубыми глазами, обращенное к зрителям как бы с вопросом: «Вы готовы к тому, что вас здесь ждет?»

А ждет нас неистовый, немыслимый, необузданный, великий Оскар Кокошка. Галантные французы прозвали его «венским фавном», как бы намекая на некую первобытную дикость не только в творчестве, но и в жизни.

В главном австрийском художественном триумвирате — Климт, Шиле, Кокошка — последнему отведена роль слегка безумного младшего брата, этакого вечного infant terrible, к которому принято относиться с отеческой снисходительностью.

С самого начала он не был ни на кого похож. Ни на богемного и жовиального Климта, любителя богатых еврейских красавиц с Рингштрассе, для которых он без устали изобретал модернистские оклады из сусального золота. Ни на нервного Шиле, всегда возбужденного, всклокоченного, всегда на грани истерики. Экспрессионистские вибрации Кокошки все-таки другого рода. Они не от природной нервности или передоза возбуждающих средств, а от избытка жизненных сил.

Его живопись была абсолютной ересью для имперской, буржуазной Вены, вызовом всем ее юристам, дантистам, фармацевтам — главным заказчикам его портретов. Кокошка — это заразный сорняк Сецессиона. Неудивительно, что его искусство норовили вырвать с корнем, убрать подальше, чтобы не мозолил глаза. И тогда, и позже. Венские критики брезгливо предупреждали: на выставки Кокошки можно идти, если только вы уже переболели сифилисом. Наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, разгуливая по выставочным залам и позвякивая шпорами, признавался, что у него чешутся руки переломать кости молодому наглецу за его картины.

Сегодня забавно читать подробные подписи к портретам Кокошки. Как-то получалось, что его модели от своих изображений под разными предлогами то и дело отказывались. Например, богатому венгерскому бизнесмену Морицу Хиршу, кстати, отцу Эрнста Рейнхольда, не понравилось, как художник изобразил его вставную челюсть. Она действительно сверкает на полотне белоснежной эмалью мужского клозета Sacher Hotel. Но что с того? Колючий глаз Кокошки всегда нацелен на какую-то самую смешную или самую примечательную деталь в облике заказчика.

И даже когда ему модель откровенно симпатична, он органически не умеет, не может подольститься.

Одна из самых удачных работ на парижской выставке — портрет знаменитого венского психиатра и ученого Августа Фогеля, которому Кокошка придал сходство с библейским Моисеем или святым Иеронимом. Старый, мудрый, седой, знающий все обо всех. А руки будто скрючены артритом или какой-то неведомой болезнью. Увидев портрет, Фогель обиделся. Сказал, что художества Кокошки имеют больше отношения к психбольнице, чем к искусству. И тоже от портрета отказался.

Прозорливее других были братья Хьюго, Макс и Карл-Лео Шмидт, владельцы мебельной фабрики. Двум из них хватило одной-единственной сессии, чтобы понять, с кем имеют дело. В результате позировать остался один Макс, инициатор этой затеи группового портрета. Задаток-то был уплачен! Получился довольно грустный портрет господина с темными, усталыми подглазьями и с редкими седоватыми усиками. Сидит поникший, весь будто ушел в себя и свои невеселые думы. Видно, что и потраченных денег ему жаль, и времени. Красноречивая деталь: чтобы закончить этот портрет, Кокошке понадобилось три(!) года.

Сам он искренне считал, что кисти — это не единственный инструмент художника. В ход пускал все: иглы, скальпель, даже собственные ногти. Каждый холост как операционный стол. Каждый сеанс как процедура по ампутации всего лишнего, наносного, отвлекающего от самой сути. 

Следы этой борьбы видны даже на самой гармоничной картине выставки — портрете чудесной пары искусствоведов Ганца и Эрики Титце-Конрат. Молодожены рискнули заказать ему свой свадебный портрет в ренессансном стиле. Кокошка честно попытался это сделать, вспомнив уроки композиции Лоренцо Лотто и Пьеро делла Франченски. Но от себя не уйдешь, ему надо взять эту пару за горло, впиться в душу. В результате руки молодоженов получились выразительнее их лиц. По ним можно читать их судьбу. Они тут символ телесности, какой-то сгусток плоти и нервов, который важнее их замкнутых лиц-масок. Руки на полотне живут своей жизнью, создавая энергетическое поле особого напряжения. «Не знаю, как насчет гвоздей, но из этих людей было очень удобно делать слова, ноты, картины», — напишет Кирилл Кобрин на сломе веков.

А вот женщине, которой Кокошка был обязан самыми яркими своими прозрениями, самыми неистовыми приступами любви, вдохновения и ревности, — этой женщине почему-то на парижской выставке места почти не нашлось. Речь об Альме Малер. О ней, «веселой вдове» Сецессиона, первой даме венского авангарда, напоминают здесь лишь три веера, расписанные для нее художником. Ни знаменитой «Невесты ветра», ни безумных его писем, ни двойных их нагих портретов, ни других свидетельств эпохальной любви в Париж не привезли. Почему? Могу предположить, что большие полотна не подлежат длительной транспортировке. А может, кураторы решили, что история Альмы и Кокошки слишком растиражированная и попсовая? Все, кому надо, и так про нее знают. И про то, как он страдал, и как ее домогался, и как она его отвергала, требуя все новых доказательств любви. И как он отправился на фронт, измученный, истерзанный ею, откуда вернулся с простреленным легким. А она даже не захотела его увидеть, не ответила ни на одно из его писем. Ушла к другому.

И тогда он попросит знакомую художницу сшить куклу в полный рост своей жестокосердной возлюбленной. И будет всюду таскать ее за собой — главный секс-фетиш послевоенной Вены. Он будет эту куклу Альму наряжать, раздевать, кормить с ложечки, возить в оперу, угощать шампанским… По сути, выходы Кокошки с куклой Альмой — это чистой воды акционизм. Хотя такого термина тогда еще не было. Но те, кто знал и сочувствовал Оскару, понимали, что это агония любви, которая когда-нибудь должна закончиться. И она закончилась.

В своем позднем мемуарном очерке Кокошка признавался: «Я нанял оркестр… Венецианская куртизанка, с которой я был близок, настаивала, чтобы я вынес куклу. Она жутко ревновала к моей набитой пухом Альме и все спрашивала, спал ли я с ней. Мой друг принес-таки куклу и даже провел ее перед всей компанией на манер современных показов мод. Под занавес вечеринки мы отрубили кукле голову и я разбил об эту голову бутылку красного вина. Как же мы напились!»

Правда, предварительно, до всех этих бесчинств, он сделает несколько черно-белых фотографий, чтобы хоть что-то от Альмы осталось. И сегодня эти свидетельства выставлены в Парижском музее современного искусства.

Потом в жизни Оскара появится другая женщина, уравновешенная, разумная чешка Олда (Олдриска-Алоизия) Палковска. На 29 лет его моложе. Она внесет в его жизнь покой и ясность, поможет справиться с его демонами. Станет верной спутницей во всех его скитаниях по предвоенной Европе.

Парадоксально, но в это тревожное и страшное время в картинах Кокошки впервые появится даже что-то отдаленно напоминающее умиротворение и тихую радость бытия. Сады, цветы, пикники на изумрудной траве… Кажется, он хотел убедить самого себя, что счастье еще возможно. Вопреки всему! Более того, в ответ на решение нацистов об изъятии его картин из музейных собраний и включении его имени в список «художников-дегенератов» он напишет свой автопортрет в голубой майке, где нарочно изобразит себя «истинным арийцем», словно сошедшим с пропагандистских фашистских плакатов. Мол, вот как выглядит ваша «норма»!

Всю войну они проведут с Олдой в Лондоне под бомбами. И даже скромная церемония их бракосочетания пройдет в бомбоубежище в Хэмпстеде в 1941 году. Свой плакат «Христос помогает голодным детям» с просьбой о пожертвовании он вместе с Олдой расклеит в переходах и на станциях лондонского метро, а потом устроит выставку детских работ, озаглавленную «Война глазами детей». Своих детей у них не было, но они всегда трогательно заботились о чужих. Когда жизнь совсем прижмет, Олда станет торговать домашней выпечкой, а Оскар — небольшими акварельками с местными пейзажами. Так и переживут блицкриг.

Смешная и горькая история приключится с одним из немногочисленных его заказов. МИД СССР закажет ему портрет посла И. Майского. Хмурый человек стертой, невыразительной наружности просидит все 29 сеансов, уткнувшись в газету, не поднимая глаз и не выказывая ни малейшего интереса к результату трудов художника. В какой-то момент Оскар не выдержал: «Господин посол, вы не могли бы хотя бы перевернуть страницу? Эту я уже написал». Разумеется, у Кокошки получился портрет, который никому не понравился, а МИД даже отказался за него платить. Так и остался портрет товарища Майского в галерее Тейт как памятник несостоявшейся советско-английской дружбы.

После войны Кокошка в Вену больше не вернется. Музеи, которые еще недавно брезгливо отказывались от его работ, теперь посвящают его творчеству целые залы. Те же самые профессора и критики, которые иначе как «дегенерат» его не называли, строчат о нем диссертации и воспевают его новые работы. Иметь со всем этим дело Кокошка не захотел. Выбрал нейтральную и благополучную Швейцарию, где обосновался в тишайшем городке Вильнев. Английский подданный с швейцарским видом на жительство. Остаток дней проведет в покое, достатке и благополучии. Лишь изредка будет соглашаться запечатлеть кого-нибудь из великих вроде канцлера Конрада Аденауэра или виолончелиста Пабло Казальса. 

Под присмотром и опекой любящей Олды венский фавн станет совсем домашним, ручным. Она попытается помирить его с Альмой, но та останется непреклонной и даже откажется поговорить с ним по телефону. Впрочем, может быть, и сам Оскар этого не очень-то уже хотел. Тяжело возвращаться к былой любви, когда тебе больше всего нравится сидеть в кресле-качалке и смотреть на сияющие дали Женевского озера.