Откровения от Жана-Люка Годара. Памяти последнего классика «новой волны»

Последние годы он жил в Швейцарии. Все состоятельные французы, не желающие платить безумные налоги, рано или поздно перебираются поближе к Леману, в этот тихий пенсионерский рай. Для прирожденного революционера, каким был Жан-Люк Годар, это, конечно, был компромиссный вариант. Что-то вроде уступки возрасту, обстоятельствам, а может, отчасти и ностальгии. Впрочем, не надо забывать, что мать Годара была из знатного протестантского рода Моно, восходящего к женевскому богослову Жану Моно, и что с четырех лет он жил и учился в Ньоне, респектабельном пригороде Женевы, любимом районе дорогих дантистов и адвокатов. Так что все логично: жизнь совершила свой круг, приведя его обратно туда, где он начинал.

Правда, в Швейцарии Годар чувствовал себя в ссылке, как политэмигрант, в отрыве от Парижа, от экстремального кино, которого тут никто не знает и не смотрит, от Синематеки, которую он так любил. По его собственным словам, они жили тут с многолетней подругой и соратницей Анн-Мари Мьевилль как французские беженцы, вынужденно подчинившиеся местным законам. Их телевизор всегда был настроен на французские каналы, а читали они только три французских издания: Liberation, Le Canard Enchaine и Сharlie Hebdo.

Легко могу представить, как это было: утро, невесомые алюминиевые столы и стулья на летней террасе с идиллическим видом на озеро. Ее капуччино, его — двойной эспрессо. Газетный шелест страниц, молча передаваемых друг другу. Его тлеющая сигарета, зажатая между указательным и средним пальцем. И пепел, который он забывал стряхивать в пепельницу, усталый, неопрятный старик.

По фотографиям 60-х годов мы все еще представляем Годара высоколобым интеллектуалом в темных очках, небритым и нервным, выкрикивающим маоистсткие лозунги и снимающим свои фильмы, каждый из которых как откровение Нового Завета. Именно так их воспринимали в 60-е годы. Все — ложь. Политика, социум, искусство… Все! А правда — это лишь то, что попадает в кадр кинокамеры. Причем той камеры, которой снимает, припав к ней одним глазом, Годар. Камера как продолжение его руки, лба, нервной худобы, его радикальных идей, стремительного французского языка… Блуждающая камера, которая дышит с ним в такт и слышит учащенное биение его сердца. Она-то и есть душа «новой волны».

«Кино — это правда 24 кадра в секунду» — фраза из фильма «Маленький солдат» станет девизом Годара и всех продвинутых кинематографистов его поколения. Он хорошо знал цену любой секунде. Он знал цену свободе. «Как человек я имею право судить, а как художник — нет», — любил повторять он. Все его фильмы переполнены цитатами, которые теперь могут считывать только знатоки или как минимум очень образованные люди. Смотреть Годара — это как сдавать экзамен на киноведческий факультет ВГИКа. Если ты не распознаешь цитаты из Хичкока или Любича, если ты не читал Джойса и не знаешь, кто такой Брехт, лучше не тратить время и сразу отправляться на продюсерский. Годар не прощает невежества. Ему не по пути с серостью, которая ждет каких-то там озарений или приступов вдохновения. Какие озарения? За шестьдесят лет непрерывной работы он снял 150 полнометражных художественных, документальных и видеофильмов. Причем никогда у него не было супербюджетов. Никаких суперзвезд (один раз на пике славы и успеха он связался на свою голову с Брижит Бардо, которую навязал ему продюсер для фильма «Презрение», и проклял все на свете). Свой последний фильм «Книга образов» Годар выпустил, когда ему было 87. Кстати, за него он удостоился премии Каннского фестиваля, которую без особого энтузиазма разделил с Хирокадзу Корээда, своим страстным поклонником и почитателем. И в этом тоже видится знак судьбы. Всю жизнь Годару поклонялись, им восхищались, его именем клялись. А еще у него всегда что-нибудь подворовывали — от кадров до идей. Причем занимались этим бесстыдно и бесстрашно все самые талантливые режиссеры ХХ и ХХI века — от Бертолуччи до Тарантино. Но Годару нравилось, когда у него воровали, когда ему подражали, когда говорили, что «выросли» на его фильмах.

Он и сам, как известно, начал с воровства. Причем не фигурально, а буквально так. Известно, что он крал книги из библиотеки своего деда. Крал деньги в кассе редакции Cahiers du cinema, крал деньги в кафе de la Comedie, которое принадлежало родителям его друга. Дело дошло до психиатрической клиники, куда его насильно поместил отец, чтобы спасти от реальных тюремных сроков. После этого они с сыном десять лет не разговаривали.

В сущности, если вдуматься, и кино, которое снимал Годар, тоже было чем-то сродни акту беззастенчивого воровства: он воровал воздух и солнце Парижа, молодость и красоту своих актеров, их молодые тела, их нетерпение и жажду жизни, воровал белоснежные простыни, на которых они занимались любовью… Как мужчина в расцвете лет и традиционной сексуальной ориентации, он никогда не упускал одну из главных старорежимных привилегий режиссеров золотой эры — снимать исключительно тех актрис, в кого был влюблен или кто его по-настоящему волновал.

Впрочем, в любви Годару везло не всегда. Известно, что после фильма «Две или три вещи, которые я знаю о ней» Марина Влади решительно отвергла его предложение руки и сердца. А Анна Карина, будущая жена и муза, отказалась от главной роли в его первом фильме «На последнем дыхании», потому что не захотела раздеваться в кадре. Как будто в отместку за это Годар не только на ней женился, но и написал сценарий «Живи своей жизнью», где ей предназначалась роль проститутки.

После болезненного разрыва с Анной Кариной в 1966 году он сойдется с восемнадцатилетней актрисой и аристократкой русского происхождения Анн Вяземской. Брак будет недолгим, но бурным. К тому же спустя много лет после их развода последовало неожиданное продолжение: Анн Вяземски стала одним из авторов сценария фильма «Молодой Годар» (Le redoubtable), который добрался до российского проката.

Но, как часто бывает с режиссерами, тихую семейную гавань он обрел не с актрисой, а с фотографом Анн-Мари Миевель. Их роман начался с ее фотосессии по заказу глянцевого журнала. На этот раз снимали Годара. И ему это так понравилось, что их союз продлился более полувека. За это время Анн-Мари переквалифицировалась в сценариста и продюсера, сняла несколько фильмов. Именно она активно содействовала тому, чтобы в 1990 году московский Музей кино одним из первых обзавелся аппаратурой системы Dolby. Об этом мало кто знает, тем не менее аппаратура была приобретена на деньги, которые Годар и Анн-Мари заработали на каком-то рекламном проекте. Более того, они не только обеспечили покупку и транспортировку этой аппаратуры, но и приезд специалистов для ее установки. Прямо из Швейцарии пришла огромная фура со всем необходимым, вплоть до гвоздей и шурупов.

Потом в Москву пожаловал и сам Годар. Я был на одной из его пресс-конференций. Никакой позы, минимум жестов и слов. Все время как будто в глухой защите. Руки, скрещенные на груди. Когда он снимал очки, чтобы их протереть, то можно было поймать его испуганный, близорукий взгляд. Взгляд собаки, потерявшей хозяина. Почти не помню, что он говорил. Но в памяти засели долгие паузы и то, как он терпеливо и строго молчал, пока его переводили на русский. Или как, когда попросил у аудитории разрешения закурить и, услышав радостный гомон: «Да, конечно! Да, пожалуйста!» — робко улыбнулся.

Ему неинтересно было говорить про свой первый и лучший фильм «На последнем дыхании!» («А кто вам сказал, что он лучший?»). Он не торопился демонстрировать свое интеллектуальное превосходство («Я в общем что-то читал, но читал мало»). Впрочем, когда кто-то из зрителей попытался щегольнуть своей просвещенностью и процитировал Гуссерля, Годар с извиняющейся интонацией его поправил. Гуссерля он знал и читал в подлиннике. Именно тогда прозвучала эпохальная фраза, которую любят цитировать киноведы: «Есть мои фильмы, которые недостаточно хороши для части аудитории. А есть часть аудитории, которая недостаточно хороша для моих фильмов».

С грустью могу констатировать, что с годами эта часть аудитории не только не уменьшилась, но стала еще больше. Годар был последним из гениев «новой волны»: Ривет, Ромер, Трюффо… Все давно умерли. Быть замыкающим очень тоскливо. Он-то привык быть первым. Всегда впереди. Вчера Жан-Люк Годар принял самоличное решение закончить это кино. Весь кофе выпит. Сигареты выкурены. В газетах ничего нового, а в мире по-прежнему все так же ужасно. Эвтаназия — отличный режиссерский ход. В конце концов, когда тебе девяносто один, можно позволить себе и happy end!