Из жизни привидений
С самого начала фильм балансирует на грани между сном и явью – непонятно, спит ли еще Довлатов в своей коммуналке или, уже проснувшись, бродит по исчезнувшему городу Ленинграду. Туманный мир вокруг похож на медленное грустное сновидение, и, когда сосед по автобусу начинает обличать сионистов, сообщая главному герою, что Голда Меир — ястреб, кажется, будто израильский премьер вот-вот появится в кадре, ударится о землю, обернется птицей. Во сне Довлатову набивается в соавторы генсек, гуляющий с Фиделем по холодному пляжу, наяву — уролог, предлагающий ему исследовать простату и написать античную трагедию. Кто из них привиделся, кто существует на самом деле? И кто реальнее — Гоголь с Толстым на верфи или Бродский с Довлатовым на безлюдных улицах, по очереди несущие на руках сонную девочку? Спустя почти полвека все кажутся фантомами в несуществующем городе — никого уже нет в живых. Все умерли, даже Фидель. И только девочка Катя продолжает что-то спрашивать сквозь сон, не получая ответов, — ленинградские призраки не слышат живых, не обращают внимания на наши предупреждения. Они и так прекрасно знают свое будущее.
«Довлатов» меньше всего похож на то, что принято называть гастрономическим словом «байопик» — на все эти истории о тернистом пути гения, получающем в итоге заслуженную награду. Герман все-таки придумывает герою квест со счастливым концом — поиски двадцати пяти рублей, на которые можно купить дочке гигантскую гэдээровскую куклу (кажется, тоже порождение чьего-то сна), — однако эта уступка традиционным жизнеописаниям выглядит скорее пародией. В остальном же здесь мало что происходит: Довлатов пишет репортажи для заводской многотиражки, ходит, как на работу, в литературный журнал, уговаривая напечатать свои рассказы, пытается продать душу, сочинив по заказу стихотворение про нефть. Он то погружается в мир коммуналок, по-германовски перенасыщенный звуками, то, обмотавшись отвоеванным у кого-то шарфом, выходит в разреженную атмосферу ленинградских набережных и площадей.
Кто реальнее — Гоголь с Толстым на верфи или Бродский с Довлатовым на безлюдных улицах, по очереди несущие на руках сонную девочку? Все они кажутся фантомами в несуществующем городе — никого уже нет в живых
Действие происходит в первые дни ноября 1971 года — странное, выморочное и почти не существующее время между революционным октябрем и стылым ноябрьским праздником. Все начинается 1 ноября, в католический День всех святых, он же День мертвых, — потому, наверное, вокруг столько призраков и мертвецов. Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой вместе с Наташей Ростовой — ряженые работники верфи — приветствуют годовщину революции и спуск на воду корабля. Писатель, отчаявшийся увидеть в журнале свои рассказы, вскрывает вены в пустом кабинете. В ленинградских подземельях обнаруживаются скелеты детей, погибших во время войны. Поэт-метростроевец, придуманный когда-то из озорства героем Никиты Михалкова, теперь депрессивным Орфеем ищет в шахтах сбежавшую музу, снова и снова декламируя свои стихи: «Еще мороз певучий не охрип...», — и если досмотреть до конца финальные титры, окажется, что написал их сыгравший эту роль Антон Шагин.
Даже те, кто еще жив, скоро исчезнут — умрут, эмигрируют, отправятся в лагеря. 60-е закончились, весна обернулась оттепелью. Через полгода улетит в Вену Бродский, в 1978-м покинет страну Довлатов. Где-то там, в коридорах коммуналок или среди посетителей кафе, наверняка есть и художник Рухин, который спустя несколько лет сгорит в своей мастерской, и Рыбаков с Волковым, которые напишут на стене Петропавловки: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!», — сев за это в тюрьму, причем крамольную надпись в первые часы после обнаружения кто-то символически прикроет крышками гробов. В «Довлатове» вообще много художников — пожалуй, даже больше, чем писателей и поэтов, — и не случайно «Серебряного медведя» в Берлине получила Елена Окопная, художник-постановщик и художник по костюмам этого фильма. Она едва ли не заново построила больше не существующий город, с его ракетами на детских площадках, этажерками телефонных будок, тонконогими столиками кафе и массивными счетчиками на стенах коммунальных квартир, так не похожих на венецианские палаццо.
Ленинград в «Довлатове» — город-призрак, населенный фантомами. Даже главный герой в исполнении серба Милана Марича, большой и грустный, кажется немного бесплотным: он почти не пьет и, уже разойдясь с женой, все равно обращает мало внимания на прекрасных девушек вокруг. Довлатов, конечно, издевается над советскими гражданами, косплеящими классиков, выдает себя за капитана КГБ, катается на крыше автомобиля, но это все-таки не совсем тот шумный и брутальный журналист, который жил в настоящем Ленинграде начала 70-х, — скорее его душа, действительно нежная, как сообщает нам девочка Катя. Да и остальные персонажи этого сна выглядят слегка размытыми, чуть-чуть недовоплощенными — за исключением героя Данилы Козловского, художника-фарцовщика, на этом фоне слишком четкого и яркого. Впрочем, именно ему и предстоит проснуться.
В «Довлатове» вообще немного звезд — все больше какие-то смутно знакомые лица, которые, кажется, уже больше и не встретишь в этой жизни, словно Алексей Герман заново воссоздал их точно так же, как Елена Окопная восстановила по старым чертежам Ленинград. Помимо Козловского и Шагина, на экране появляются Елена Лядова и Светлана Ходченкова — с героиней последней, актрисой, у Довлатова вроде бы когда-то был роман, а теперь она снимается в роли без слов у гениального режиссера. Человек, который в конце этой сцены уходит в даль, напоминает Германа-старшего — в 1971 году он закончил свою «Проверку на дорогах», а позже даже хотел снимать Довлатова в фильме «Хрусталев, машину!», но не успел: в 1990 году писатель умер в карете «скорой помощи» по дороге в нью-йоркскую больницу. Пять лет назад скончался Алексей Юрьевич Герман. В прошлом году ушла из жизни его вдова Светлана Кармалита. Все умерли — остались только нежные призраки в исчезнувшем городе.