Стивен Фрай: Мидас

Перевод с английского: Шаши Мартынова

Безобразный незнакомец

Гордий помер, когда пришел срок, и его сын Мидас унаследовал царский трон. Жизнь его была необременительна и изысканна, он вырос добродушным и радостным, его все любили и им восхищались; Фригия была не очень-то богатым царством, однако бóльшую часть времени и денег, которыми Мидас все же располагал, он вбухивал в роскошный розовый сад при дворце. Тот прославился как одно из чудес своей эпохи. Больше всего на свете Мидас любил бродить по этому райскому буйству цвета и аромата и ухаживать за растениями, а на каждом из них было по шестьдесят великолепных цветков.

Как-то раз поутру, когда гулял он по саду, примечая с привычным восторгом, до чего изысканно капли росы сверкают на нежных лепестках его драгоценных роз, Мидас споткнулся о сонное тело уродливого пузатого старика, свернувшегося на земле калачиком и храпевшего как свинья.

— Ой, — произнес Мидас, — прости. Я тебя не заметил.

Срыгнув и икнув, старик встал на ноги и поклонился.

— Извиняй, — проговорил он. — Никуда не денешься — пошел вчера на сладкий дух твоих роз. Уснул.

— Ничего-ничего, — вежливо отозвался Мидас. Его воспитали всегда выказывать старшим уважение. — Но отчего бы тебе не зайти во дворец и не употребить что-нибудь на завтрак?

— Да я-то не против. Очень мило с твоей стороны.

Мидас понятия не имел, что этот безобразный пузатый старикан — Силен, закадычный друг винного бога Диониса.

— Может, желаешь принять ванну? — предложил Мидас, когда они зашли во дворец.

— Это еще зачем?

— Да так, пустяки. Просто подумалось.

Силен прожил во дворце десять дней и десять ночей, совершая серьезные набеги на небогатый винный погреб Мидаса, но воздавая царю непотребными песнями, плясками и байками.

На десятый вечер Силен объявил, что назавтра уйдет.

— Мой повелитель уже небось страдает без меня, — сказал он. — Твои-то, может, препроводят меня к нему, а?

— С удовольствием, — ответил Мидас.

Наутро Мидас и его свита подались с Силеном в долгий путь к южным виноградникам, которые Дионис любил посещать в это время года. Через много часов тяжкой дороги по жаре и путанице пыльных троп, крутых холмов и узких обходных закоулков они нашли бога вина и его спутников — те пировали на поле. Дионис при встрече со старым другом страшно обрадовался.

— Вино без тебя кисло на вкус, — сказал он. — Танцы наперекосяк, а музыка — скрежет. Где тебя носило?

— Я потерялся, — сказал Силен. — Этот добряк… — он подтолкнул Мидаса вперед, поближе к богу, — …пригрел меня у себя во дворце и дал там пожить. Я выпил почти все его вино, съел почти всю его еду, сикал в его чаны для воды и тошнил на его шелковые подушки. И ни единой жалобы. Напрочь добрая душа. — Силен хлопнул Мидаса по спине. Мидас улыбнулся изо всех сил. Про чаны для воды и про подушки он не догадывался.

Дионис, как и многие выпивохи, легко впадал в бурные эмоции и восторги. Он благодарно сгреб Мидаса в охапку.

— Видишь? — обратился он к миру в целом. — Видишь? Стоит только утратить веру в человечество, как оно доказывает, что кой-чего стоит. Вот что мой отец называет ксенией. Сердце прямо-таки рвется из груди. Назови.

— Что, прости? — Мидасу не терпелось убраться. Десять дней и ночей Силена — достаточно. Мидас алкал остаться в одиночестве со своими цветами. Пьяный Дионис с полным сопровождением менад и сатиров — перебор даже для такого терпения, как у Мидаса.

— Назови, чего желаешь в награду. Что угодно. Чего б ты — ик! — ни пожелал, я чую даром. Иными словами, — с достоинством поправил себя Дионис, — дарую чудом. Вот! — добавил он воинственно, вдруг резко оборачиваясь, неизвестно зачем.

— В смысле, владыка, я могу просить о чем угодно?

Кто из нас не баловался приятными фантазиями о джиннах и феях, исполняющих наши желания? Вынужден сказать, что у Мидаса от Дионисова предложения кровь все же несколько взыграла.

Я уже говорил, что Фригия была царством не очень богатым, и если друзья Мидаса не считали его ни скупым, ни алчным, он все же хотел, как любой правитель, тратить побольше денег на армию, дворец, подданных и всякие муниципальные нужды. Расходы царского двора подрастали, а Мидас всегда был слишком добросердечным, чтобы обременять свой народ непосильными налогами. И потому он обнаружил желание, совершенно выходящее из ряда вон, и оно из его горячечных мыслей добралось до уст.

— Тогда попрошу вот что, — сказал он. — Пусть все, к чему я прикасаюсь, превращается в золото.

Дионис расплылся в довольно-таки демонической улыбке.

— Правда? Ты этого хочешь?

— Этого я и хочу.

— Отправляйся домой, — сказал бог. — Выкупайся в вине и ложись в постель. Когда проснешься поутру, желание исполнится.

Златоперст

Возможно, Мидас не поверил, что из этого разговора выйдет какой-нибудь толк. Боги славились тем, что увертывались, выкручивались и ускользали от своих обязательств.

Тем не менее — на всякий случай, в конце концов, беды же никакой? В смысле, кто знает… — тем вечером Мидас вылил в царскую ванну бочонок-другой из своих тощих запасов вина. Винные пары обеспечили ему глубокий безмятежный сон.

Мидас проснулся сверкающим утром, и оно избавило его ум от всяких неуемных желаний и пьяных богов. Думая исключительно о своих цветах, он спрыгнул с ложа и поспешил в любимый сад.

Никогда прежде не выглядели его розы столь прелестно. Мидас склонился и понюхал юный розовый гибрид, вошедший в безупречную стадию цветения между тугим бутоном и полностью раскрывшимся цветком. Изысканный аромат вскружил ему голову радостью. Мидас любовно прикоснулся к лепесткам, чтобы развернуть их. В тот же миг стебель и цветок превратились в золото. Настоящее золото.

Мидас, не веря глазам своим, вытаращился.

Коснулся другой розы, затем третьей. В миг, когда его пальцы притрагивались к ним, те превращались в золото. Мидас заметался по саду в полном безумии, скользя ладонями по кустам, пока они, все до единого, не застыли сверкающим драгоценным, бесценным, великолепным, золотым золотом.

Скача и вопя от счастья, Мидас оглядел то, что раньше было садом редких роз, а теперь стало величайшим сокровищем на свете. Он богат! Он безумно, колоссально богат! Ни один человек на свете никогда не был богаче Мидаса.

Эти крики ликования привлекли супругу царя — она вышла из дворцовых дверей и огляделась, держа на руках новорожденную дочку.

— Милый, чего ты кричишь?

Мидас подбежал к ней и заключил мать и дитя в тугие объятия пылкой радости.

— Это невероятно! — сказал он. — Все, к чему я прикасаюсь, превращается в золото! Смотри! Всего-то и надо… ой!

Он отступил назад и увидел, что его жена и малютка-дочь слились в цельную статую, сверкавшую в утреннем солнце, — в застывшую композицию «мать и дитя», какой гордился бы любой скульптор.

— С этим я разберусь позже, — сказал Мидас сам себе. — Должен быть способ вернуть их… Дионис не мог быть таким… а пока… Зим! Зам! Зу!

Часовой, здоровенная откатная дверь дворца и любимый трон царя сделались полностью золотыми.

— Вим! Вам! Ву!

Закусочный столик, царский кубок, столовые приборы — чистое золото!

А это еще что? Крак! Чуть зубы себе не обломал о литой золотой персик. Пым! Губы соприкоснулись с металлическим вином. Хрясь! Тяжелый золотой слиток, что прежде был льняной салфеткой, прищемил и поранил ему губы.

Мидас осознал всю полноту последствий этого дара, и беспредельный восторг царя начал увядать.

Дальнейшее можно себе представить. Внезапно ликование и радость от обладания золотом превратились в ужас и страх. Все, к чему Мидас прикасался, превращалось в золото, но царское сердце сделалось свинцовым. Никакие слова, никакие громкие проклятия небесам не могли вернуть его холодных, слившихся воедино жену и дочь к подвижной теплой жизни. От вида его любимых роз, ронявших тяжкие головки, он сам повесил горемычную голову. Все вокруг него сверкало и сияло, светилось и сыпало искрами умопомрачительного металла мечты, но сердце Мидаса оставалось безрадостным и бурым, как базальт.

А голод! А жажда! Через три дня превращения еды и питья в несъедобное золото ровно в тот миг, когда Мидас к ним прикасался, царь приготовился к смерти.

Лег на золотую постель — твердые тяжелые простыни не давали ни тепла, ни уюта — и забылся лихорадочным сном. Привиделось ему, как его цветы вновь расцветают мягкой, хрупкой жизнью — да, его розы, но из всех цветов более всего значили для него, как он теперь понял, его жена и ребенок. В сладостной грезе он увидел, как их щеки вновь наливаются нежными оттенками, как вновь сияет в их глазах свет. Эти манящие образы плясали у него в мыслях, а поверх гремел голос Диониса:

— Глупец! Повезло тебе, что Силен так тебя обожает. Только ради него смилуюсь. Когда проснешься поутру, отправляйся к реке Пактол. Опусти руки в воду, и заклятие снимется. Все, что омоешь ты в тех водах, вернется тебе в былом виде.

Наутро Мидас сделал, как велел голос в сновидении. Как и было обещано, соприкосновение с водой освободило его от золотого колдовства. Без ума от радости, он целую неделю сновал туда-сюда — омывал в реке жену, дочь, стражников, слуг, розы и все свои пожитки и всякий раз хлопал в ладоши, когда они возвращались к своему недрагоценному — но бесценному — состоянию.

После этого воды Пактола, что вьется у подножия горы Тмол, стали крупнейшим на всем Эгейском побережье источником электрума, природного сплава золота с серебром.

Уши царя Мидаса

Вам может показаться, что Мидас усвоил урок. Урок, что повторяется вновь и вновь в истории человечества. Не имейте дел с богами. Не доверяйте богам. Не злите богов. Не торгуйтесь с богами. Не тягайтесь с богами. Оставьте богов в покое. Относитесь ко всем благословениям как к проклятиям, а ко всем обещаниям — как к ловушкам. А главное — никогда не оскорбляйте бога. Ни в коем случае.

В одном отношении Мидас уж точно изменился. Он теперь чурался не только золота, но и вообще любых богатств и собственности. Вскоре после того, как Дионис снял заклятие, Мидас стал приверженным поклонником Пана, бога с козлиными ногами, повелителя природы, фавнов, лугов и всего неприрученного на свете.

С цветами в волосах, в сандалиях, облаченный в намек на одежду, лишь бы прикрыть срам, Мидас оставил жену и дочь править Фригией, а сам посвятил себя счастливому бытию хиппи и простой буколической добродетели.

Все, может, и ничего, но его владыка Пан вознамерился бросить вызов Аполлону, чтобы в состязании выяснить, какой инструмент замечательнее — лира или флейта.

Как-то вечером на лугу, что раскинулся на склонах горы Тмол, перед собранием фавнов, сатиров, дриад, нимф, разношерстных полубогов и прочих мелких бессмертных Пан приложил флейту к губам. Зазвучала грубая, но милая мелодия в лидийском ладу. Словно перекликались лани, журчали реки, резвились кролики, ревели олени и мчали галопом кони. Незамысловатый пасторальный напев восхитил слушателей, особенно Мидаса, который не на шутку поклонялся Пану, игривому веселью и безумию, которые этот бог олицетворял.

Когда встал Аполлон и прозвучали первые ноты его лиры, все затихли. С его струн поплыли видения вселенской любви, гармонии и счастья, глубокой непреходящей радости жизни и музыки самих небес.

Он доиграл, и слушатели все как один вскочили аплодировать. Тмол, божество горы, выкрикнул:

— Лира великого владыки Аполлона победила. Согласны?

— Так! Так! — взревели сатиры и фавны.

— Аполлон! Аполлон! — завопили нимфы и дриады.

И лишь один голос возразил:

— Нет!

— Нет? — Десятки голов обернулись посмотреть, кто это осмелился не согласиться.

Поднялся Мидас:

— Я не согласен. Я скажу, что у флейты Пана звук лучше.

Даже Пан оторопел. Аполлон тихонько отложил лиру и направился к Мидасу:

— Повтори.

Справедливо заметить, что Мидасу, по крайней мере, хватило отваги настаивать на своих убеждениях. Он дважды сглотнул и заговорил:

— Я… я скажу, что у флейты Пана звук лучше. Музыка… интереснее. Самобытнее.

Аполлон, видимо, был в тот день в хорошем настроении, ибо не прикончил Мидаса не сходя с места. Не содрал с него шкуру, клоками, как произошло с Марсием, когда бедолага набрался дерзости бросить богу вызов. Не причинил Мидасу и малейшей боли, а лишь сказал негромко:

— Ты искренне считаешь, что Пан играл лучше, чем я?

— Да, считаю.

— Что ж, в таком случае, — произнес Аполлон со смешком, — у тебя должны быть уши осла.

Не успели эти слова слететь с божественных губ, как Мидас ощутил у себя на голове нечто странное, теплое и шершавое. Он принялся ощупывать себя пытливой рукой, а в собравшейся толпе зазвенели вопли, вой, визг, крики и насмешливый хохот. Свидетели происшествия видели то, чего не видел Мидас. Два здоровенных серых ослиных уха пробились сквозь волосы и теперь трепетали и прядали на виду у всего белого света.

— Похоже, я прав, — сказал Аполлон. — У тебя и впрямь ослиные уши.

Пунцовый от стыда и унижения, Мидас развернулся и удрал с луга, а насмешки и улюлюканье толпы звучали в его громадных косматых ушах еще звонче.

Его деньки как последователя Пана завершились. Обвязав голову неким подобием тюрбана, он вернулся к жене и семье в Гордион и, решительно покончив с беспечным экспериментом сельского житья, опять обустроился по-царски.

Единственный человек, которому поневоле пришлось созерцать царевы ослиные уши, — слуга, ежемесячно подстригавший царю волосы. Больше никто во всей Фригии не ведал об этой ужасной тайне, и Мидас намеревался сделать все, чтобы положение дел таким же и оставалось.

— Значит, так, — сказал Мидас своему цирюльнику. — Я тебе положу зарплату больше, а пенсию щедрее, чем кому угодно другому из дворцовой челяди, а ты будешь помалкивать о том, что увидишь. Если же ты хоть слово хоть кому-нибудь молвишь, я казню твою семью у тебя на глазах, отрежу тебе язык и отправлю бродить по миру в немой нищете и изгнании. Понял?

Перепуганный цирюльник кивнул.

Три года оба выдерживали уговор. Семья цирюльника зажила припеваючи на дополнительные деньги, что поступали в дом, и никто не догадывался о царевых ослиных отростках. Тюрбаны в стиле Мидаса сделались модными по всей Фригии, Лидии, Фракии и за их пределами. Все шло хорошо.

Но хранение тайн — страшная штука. Особенно таких смачных, как та, что досталась царскому цирюльнику. Каждый день он просыпался и ощущал, как копошится и пухнет в нем это знание. Цирюльник любил свою жену и детей и, как ни крути, был верен своему монарху, чтобы никак не желать его унизить или опозорить. Но этот набрякавший, неуемный секрет надо было как-то стравить, пока он не рванул. Ни одна недоенная корова, ни одна мать с переношенными близнецами, ни один облопавшийся до отвала гурман, тужащийся в клозете, никогда не ощущали подобную отчаянную нужду в облегчении их мук, как тот несчастный цирюльник.

Наконец у него родился замысел, который наверняка позволит ему избыть бремя без опасности для семьи. Проснувшись после изнурительной ночи, насмотревшись снов о том, как он выдал тайну обалдевшей публике Гордиона с балкона на главной площади, цирюльник с первым же светом зари ушел далеко в глушь. В уединенном месте у ручья выкопал в земле глубокую яму. Оглядевшись хорошенько и убедившись, что он точно один и его никак не могут подслушать, встал на колени, сложил ладони рупором и крикнул в яму:

— У Мидаса ослиные уши!

Лихорадочно сгреб землю обратно в яму, прежде чем слова успеют оттуда удрать, но не обратил внимания, что на дно ямы упало крошечное семечко…

Зарыв яму, цирюльник изо всех сил потопал по земле, чтобы наглухо запечатать страшную тайну. Всю дорогу до Гордиона он преодолел вприпрыжку, направился прямиком в любимую таверну и заказал бутыль лучшего тамошнего вина. Теперь можно было напиваться, не опасаясь, что вино развяжет ему язык. Словно был он Атлантом, и небо наконец сняли с его плеч.

Тем временем через несколько недель на том безлюдном поле у ручья крошечное семечко, согретое снизу тихим дыханием Геи, принялось прорастать. Вскоре хрупкий росточек протолкался сквозь почву и высунул нежную головку. Ветерок обнял росток, и тот тихонько про-
шептал:

— У Мидаса ослиные уши…

Шелест камыша и шорох осоки прошуршал по листьям трав и деревьев, и шум кипарисов и ракит шустро послал весть в полет.

— У Мидаса ослиные уши, — вздыхали ветви.

— У Мидаса ослиные уши, — пели птицы.

И наконец новость добралась до города:

— У Мидаса ослиные уши!

Царь Мидас внезапно проснулся. На улице у дворца смеялись и кричали. Он подобрался к окну, сел на корточки и прислушался.

Унижение оказалось невыносимым. Не тратя времени на месть цирюльнику и его семье, Мидас смешал ядовитое снадобье из воловьей крови, вскинул взгляд к небу, горестно рассмеялся, пожал плечами, выпил отраву и умер.

Бедолага Мидас. Его имя навсегда станет символом человека удачливого и богатого, но вообще-то он был невезучий и нищий. Лучше б розами занимался. Зеленые персты лучше златых.