Стелла и Балванна
Место действия — городское машинописное бюро
Время действия — канун празднования Октябрьской годовщины 1975 года
Действующие лица:
Балванна — заведующая бюро, женщина неопределенных лет
Стелла — машинистка, болезненная девица
Люда — машинистка, дева
Катамадзе — посетитель
Такусенькая — кошка
Лев — фарцовщик-филолог, без речей. (Не появляется)
Стелла очень отделяла себя от Люды, — в той коммуналке, где она проживала, ведь наличествовал туалет, вечно засоряемый всякими тварями, и ванна, где можно было прилично что-то прополоскать, это было серьезное отличие, и еще Стеллина мать была культурной женщиной, очень близкой к искусству — билетершей в ТЮЗе, так что Стелле был доступен театральный дефицит, и знаменитую критическую пьесу «Синие кони», где сам Ленин без лысого парика и картавости просто ходит туда-сюда прям как все, она смотрела бесплатно на приставном раз семь, и пойдет, в отличие от этой дурехи безбилетной Люды, еще и еще.
— Наш ТЮЗ — это законодатель стиля, — говорила Стеллина мать, — И Лениниана наша невероятной смелости, и готовим еще-таки кое-что таакое, если пропустят, — все прям закачаются, отдел культуры не устоит.
Стелла материнские сентенции повторяла к внутреннему неудовольствию Балванны; та была больше по опере, потому что театр оперы и балета степеннее и без выпендрежа. И все «современное» Балванна критиковала за неуважение к театральному символизму. В опере «А зори здесь тихие», к примеру, она не приняла военную форму, не дающую, по ее разумению, свободно дышать сопрано, так как на гимнастерках невозможно вырезать декольте из-за этой новомодной режиссуры.
— Пели, одним словом, тихо, как в себя, и много речитативили.
При этом слове, сказанном Балванной с раздражением, все как-то начинали горюниться за судьбу современной оперы, просто, судя по всему, обреченной.
— Эти «зори» вам не Верди, девочки, — говорила с брезгливостью Балванна.
Многим сказать было нечего, и они кивали Балванниному образованию, вкусу и широте интересов. Про цирк они не говорили, чтобы не нажить неприятностей.
— Я еще понимаю, что ремни диафрагму держат, но, простите, гимнастерки с пуговицами у горла́… Как верхнее соль взять — совершенно в голове не укладывается, — Балванна так хорошо говорила о колоратурах, что все забывали, что она пищит, как нутрия, раненая в глаз, предсмертно.
— Это даже в каком-то смысле против охраны труда, если комиссии проверить, — заключала она с глубоким возмущением.
Подразумевалось, что она-то, как администратор, охраняет труд, как святыню. Она одновременно лгала и глумилась, как обычно, но была уверена, что показывала свою доброту и сочувствие к человеку труда. На примере певиц, взятых буквально за горло этими новомодными художествами.
И Балванна задумалась, как бы заставить своих машинисток что-то такое сделать на ниве охраны труда. Ну, рапортички заполнять, положим, контролирующую группу создать. Собрание провести тематическое. А то некоторые не хотят сидеть на фанерных подставках! Пусть попроверяют друг друга как следует. Можно расстояния между столами зафиксировать, чтобы не сдвигались в компании.
И она переходила от оперы к насущному:
— Как дальше сидеть будем, дорогие мои? Упорядоченно? Курение, конечно, Стелла, волнует меня, ведь нет песочницы для гашения огня… Я прямо не знаю, Стелла, может, ты начнешь бросать? Уж как тебе разрешить перекур? По заявлению, что ли, что гарантируешь.
Балванна вступала в зону неистовых издевательств над вредной Стеллой, она ведь курила больше для элегантности и красоты, вставая в выразительный профиль. Но по плану Балванны она должна была погибнуть от обострения никотиновой зависимости, желательно в корчах на ее глазах.
— Где ты, к слову, «БТ» берешь, ведь не «Шипку» куришь, не «Беломор»…
— Связи помогают, Анниванна… — тупилась Стелла и рдела от удовольствия показать, что курить «БТ», а не какую-то самокрутку, это все-таки шикарно, если сама Балванна примечает.
Но это было моментально повернуто против нее.
— Ах вот так торговля у нас и устроена. Трудящимся — «Беломор», а кое-кому «БТ» по импорту. Да, слов моих нет, Стелла…
В этом «Да» было всё — политическое осуждение ловкачей, констатация вредной привычки, намек на сущность Стеллиных связей, порочных, конечно, и противных советскому образу жизни.
Балванна была по сравнению с прочим машинистками вообще другим человеком, так как бывала за границей — в Болгарии, и приехала оттуда потрясенная:
— Если все пойдет по пятилетнему плану, у нас тоже будет полная Болгария вот-вот, ручаюсь вам девочки.
Теперь она стояла в профкоме на Югославию, но очередь не шла, так как это была почти капстрана. В ней были сложности, но стоять стоило, так как те семнадцать долларов, что давали каждому достоявшемуся, поездку окупали: три пары туфель, две кофты и парик! Ждать стоило, но обсуждение было еще серьезнее чем на Венгрию, Болгария была по мнению многих самой простой по обсуждению и документам…
— Это из-за ихних событий, — заключала Балванна и больше ничего таинственно не говорила.
События было обыкновенное слово. Везде, почти везде были свои события, и от них остались намеки, иногда страшные. События в Новочеркасске, события в Тбилиси, в Венгрии, Чехии и Югославии… Где только их не было, этих событий.
С недавних пор на пустых предметах обстановки, годных для сидения, Люда располагала мистического Льва, уже согласного на все, и он, воображаемый, восседал пластмассовым пупсом, согласным принять все. Люда разговаривала с ним простыми словами: «Вот», «Да», «Так», — и кивала головой, и он иногда в ответ, не разнимая пластмассового рта, кивал тоже. И она проваливалась в это созерцание, как бадья в колодезный сруб, плюхнув вздох ледяной воды.
Мать, если видела Люду с невидящим взором, говорила:
— И чё, ты Люд мечтаешь все?
Дело с воображением податливого Льва зашло далеко, и Люда погружалась в эту меланхолию и на работе, лишь заметив пустой стул по соседству. Она прекращала печатать, и изменение в общем оркестре замечала Балванна, не пугавшая Люду внезапным окриком, а делавшая знак Стелле. Та подходила и молча трогала Люду за плечо, и та возвращалась со свидания со Львом.
В машбюро все-таки чувствовали, что сомнамбул лучше не пугать. Ведь однажды Люда-лунатичка вскочила, опрокинула столик со своей «Украiной», что-то гортанное вскричала и целую минуту простояла столбом, не реагируя ни на что. Ведь в этот день пластмассовое виденье Льва обратилось к ней по имени, внятно выговорив первый слог «Лю».
Хотя на самом деле это скрипнула петлею дверь, когда Стелла пошла на перекур, неся коробок «ВТ» и спички, как драгоценные дары своего какого-то далекого архивлиятельного почитателя.
Балванна, наблюдавшая эту сцену, как-то непроизвольно длинно выхмыкнула такой бессловной формулой, вокализом, подразумевавшем:
— Ну вот, эта Стелла, опять курить…
И совершено случайным образом завершила этот ничего не значащий пассаж рядового женского хмыка в регистре своего очень высокого сопрано не совсем обычным для нее выхлестом. Будто в ее внутренней партитуре обнаружился значок бекара, отменивший все ухищрения и публично раскрывший истинную суть ее акустики. Вроде как чуть прикашлянула с такой странной ревнивой фиоритуриной, вырвавшейся из ее писклявых недр.
За этим непроизвольным звуком, полным дремучего подозрения, она отчетливо представила очень могущественного Стеллиного давнего воздыхателя, такого взрослого чрезвычайно серьезного мужчину в хорошем импортном синем костюме-двойке, вышедшего из автомобиля с шофером. Видимо, он не только постоянно одарял свою подстилку блоками блатного «БТ», но и вообще, скорее всего, должен был начать продвигать в широком смысле эту конченную тварь, такую *** Стеллу по жизни всячески. Да кто бы в этом сомневался!
Свет открытия ударил Балванну по глазам наотмашь, и испарина страха покрыла ее пористый лоб и попортила пудру.
Она была права на все сто, иначе бы ей так не кашлянулось с догадкой. И думать тут нечего! О! Да! Тысячу раз — да!
Балванна как глубокая итуитивистка отлично знала, что душа женщины за просто так никаких звуков из своих опрятных недр не испускает. Тут сомнений быть не должно, ведь она, в отличие от этой прошмандовки Стеллы сама с собою честна как на духу.
И она в который раз что-то пометила в Стеллиной объективке карандашом, нажимая на грифель сильно, и досадливо шваркнула выдвижным ящиком стола. Она давно вела за Стеллой наблюдения, вернее, за некоторыми импортными предметами, появляющимися у нее с завидной периодичностью, чьи-то любовные дары, иначе импортом у нас так не бахвалятся.
И Балванна уже не могла отделаться от мысли, вывод этот напрашивался сам собою: — у чертовой Стеллы был надежный канал снабжения, не иссякающий никогда, видимо от очень уж сильного человека, и Балванна уже громоздила интригующую историю Стеллиного беспробудного распутства и *** за дефицит. Это означало, и уже не было никаких сомнений, что связи у косенькой были ой какими серьезными. Может быть, такие, что Балванна их глубину и силу даже не представляла.
Балванна, следуя ревнивому инстинкту, терпела подле себя только незамужних трудниц, она какой-то железой чуяла их бесперспективность и никчемную тусклость, — и метафизически в чьи-то жены они должны были годиться куда меньше, чем она, возлюбленная артиллериста Кавтарадзе. Но так как у нее не сложилось из-за профессии возлюбленного, — Балванна не могла представить себя в каком-то дальнем гарнизоне вне культуры, — то у других даже потуг на такое быть не могло. Потому, когда все поняли, что Люда до беспамятства влюбилась в Льва, Балванну стала одолевать мстительная ревность, — ведь на чувство среди всего безмужнего машбюро была способна только она, помнившая свой трепет и неутоленное томление по «этому чертенку-чертяке» Кавтарадзе, хотя чертенком-чертякой он не был по своему кабаньему сложенью, кромешной лени и сказочному обжорству.
Когда они расстались окончательно, она стала звать его «дьяволом моей судьбы», «сатаной закавказским», «проклятым горным бесом», «корявым чертякой», «чушко-тварью», но потом она остывала, и умиление тайными свойствами Кавтарадзе взяло верх, и он сделался «исчадьем закавказским» и, в конце концов, она звала его «моим лохматым чертякой», и, в са́мом конце концов, — «чертенком» и «моим чёртушкой», и с умилением — просто «чернышом». И если бы Черныш окликнул ее из бездны, она бы туда рванулась, по меньшей мере, ей так казалось.
И, конечно, этот бессмысленный модник Лев, и тенью не походивший на Черныша, вызывал в ней только брезгливость. И как эта полудурочная Люда мужчину не чует? Ни на вот сколечко не понимает мужской стати и обаяния.
— Сейчас этот черт заявится, — сказала Стелла.
— Что бы ты, Стелла, в чертях понимала, — пропищала Балванна.
Любовное имя «черт», так буднично произнесенное ею, вызвало в недрах Балванны ревнивую бурю, будто у этой Стеллы с Чертёнком было что-то (а что, вполне, он такой, за ним не засохнет!), и они лежа предавались неге, и Стелла похохатывала нагло перед ним, миниатюрно заголившись и поворачиваясь хитро выгодной стороной.
— Ах, какая же ты ***-***-***, — про себя говорила многократно красивым грудным тембром укоризны Балванна, все про Стеллу поняв глубоко и мгновенно, ее просто, как говорят философы, — осенило и теперь думать по-другому о Стелле не могла.
Балванна вообще относилась к распространенной породе, проживающей отношения с другими по ревнивым сценариям, не имеющим к реальности никакого отношения, но сила мотивов, выстраивающая ее антипатии, была сколь безосновательна, столь и необорима. И некоторые, попавшие в подобные жернова ее неприязни, — не выдерживали и покидали ее и бюро, уходя на вольные хлеба, часто — к собственной выгоде, если удавалось раздобыть машинку, что было совсем не просто и очень дорого; к тому же, согласно небезосновательному слуху, многие полагали, что в высоких контролирующих всё и вся инстанциях имелись образчики всех шрифтов этих машинок, и потому печатать у надомницы небезопасно, ведь неизвестно, что надомница могла печатать перед твоей рукописью, а попробуй потом докажи, что ту антисоветчину на десять лет тюрьмы с конфискацией настрогал не ты, ведь шрифт машинки тот же. Вот и подумаешь, прежде чем нести свою честную работенку какой-то темной машинистке, поэтому машбюро — все-таки понадежнее будет. Один однажды перепечатал на стороне у хорошо знакомой вроде бы, — так затаскали потом…
Внутри своего тела Балванна беседовала степенно и серьезно, как и подобает зрелой женщине, познавшей многое в этой жизни, — серьезные чувства, так воодушевлявшие когда-то, горькое разочарование, пришедшее незаметно, заслуженный долгим трудом служебный успех и воспоследовавшее общественное уважение. Но писк, издаваемый ею, и слышимый ею самой как что-то отчужденное, не имеющее отношение к ее серьезному социальному статусу, часто путал все ее карты, заставляя быть подозрительной, мелкой и суетливой, что совсем не соотносилось с ее крупнеющими год от года габаритами. Поэтому и мстительность ее была вертлявой, множественной, так как она своим словам, произносимым на октаву выше, чем надо, не очень верила, будто они были и не ее.
Но, с другой стороны, — такие колоратуры молодили ее тело.
— Ведь если, — размышляла порой Балванна, — такой девичий тон в теле степенной женщины, значит, она — и игрива и подвижна и на многое вообще-то способна! Ну прямо, ах и ох!
В этой раздвоенности для всех, окружающих ее, заключалась некая кромешность, ужасающая порой. Потому что понять ее двоящуюся истину было непосильно никому.
Однажды в бюро забрел щеголь кавказских кровей и кабаньих фактур, видимо учившийся по какому-то странному разряду, и само собою, оказавшийся заочником-юристом с набитой в папку разномастной несусветностью вроде курсовой работы, и ее надо было спешно перепечатать набело и очень красиво переплести.
Он обращался к Балванне, восседавшей за главным столом:
— Э, дэушка, срочна мэнэ эта нада, эта ты адын нага туда, другой, пинимаэшь, там. Платить тэбэ нада, говори, щас дэушка пажалуйста? Да? Толька скажи сколько тэбэ нада?! Дэушка!
Вероятно этот посетитель кого-то ей напомнил, и она, вглядываясь в него, да еще при многократном слове «девушка» просто чрезвычайно заволновалась. И когда еще выяснилась при разглядывании листков, что фамилия его Каматадзе, то есть почти что блаженной памяти Кавтарадзе, — то Балванна, как-то стала тянуть вверх шею и самопроизвольно уминаться, чтобы вжать лишнее, и, собирая свою квашню, стала усаживаться статно; и она так стиснула Такусенькую, гревшуюся в провисшем подоле меж ее разведенных лядвий, (как в таком уютном гамачке), что кошка, с трудом выбравшись из зажатия, надсадно кашлянув, выдавила в несколько толчков из своей пасти на листки шерстяную колбаску размером с член того самого незабвенного «чертенка Кавтарадзе» в минорном положении.
Брезгливый щеголь Каматадзе, разглядев эти кошачьи подробности, закричал хрипло и непонятно, как волшебник:
— Дзвелииии сулелиаааа!
Это означало всего лишь «старая дура», но Балванна не поняла его… Звук грузинских слов повеял сладким прошлым и умилил ее.
И он гневно, прямо чистый Кавтрадзе, выхватил у нее и схлопнул свою папку перепачканную кощиным.
— Спокойней, товарищ, поспокойней, — сказала Балванна очень тонко, и даже несколько игриво, — это все-таки вам учреждение, а не...
Договорить она не успела, так как Каматадзе, искрясь, буквально вылетел, и злая дверь сошлась за ним навсегда с особенной издевкой, мол, вот вам, получите еще оплеуху.
Балванна со сладким сожалением пропищала в сторону двери:
— Ну и чертенок…
И Стелла совершила еще одну роковую оплошность: якобы соболезнуя Балванне, она сказала во всеуслышание про этого ушедшего роскошного вообще-то брюнета в теле:
— Горный хам! Вонючий…
И это ведь, действительно, был меткий плевок в Балваннино сладкое прошлое, и такое не прощается никому.
Болванна вгляделась в произнесшее это Стеллу, едва заметную из-за машинки.
Эта тварь должна быть изведена…
Балванна теперь неотступно следила за нею, а за ее реакциями, репликами, движениями, будто бы преувеличенными и отвлеченными от самой ничтожной машинистки Стеллы. Так, мало по малу, она, эта кривенькая несчастная недоучка в глазах Балванны раздувалась в некую непомерность и делалась монстром, в чьих ближайших (и легко достижимых!) планах было — занять место Балванны, опорочить ее в глазах начальства и навсегда погубить, как ответственного деятеля, достойно возглавлявшего учреждение.
— Ах ты, Стелла-Стелла-Стелла, как ты не проста, кривуля ты такая! Врешь, не возьмешь меня голыми ручонками-то своими, — размышляла часами Балванна, передвигая в уме бутафорские шахматные фигуры размером с подростка, как в парке культуры.
Конкретных поводов у нее не было, но домыслы разрастались в ней бурьяном на пустоши, порождаю уже сплошную спутанность.
— А я вот так, подлюка! — негодовала внутри себя Балванна, вспомнив или же представив некий страшный Стеллин ход, вроде бы воспоследовавший после того-то и того-то.
И как она сразу-то не поняла...
— Все твои ходы, тварь, заранее знаю!
И вслух изнеженно пищала, вроде не обращаясь ни к кому:
— Видала я со среды сон — небо чистое-чистое, а по нему облака прямо бегут и бегут такие аккуратненькие…
Она изобразило умиление атмосферой, показав руками форму этих облаков.
— И ах, дорогие мои, как хорошо мне стало — ну просто не облака, а дефицит-зефир с пастилой! Как я, такая сластена, мечтаю о зефирках и пастилках, ведь у нас ни за что не достать…
И глупая Стелла ловила эту наживку:
— Ну, я могу вам грамм триста запросто достать, Аниванна. Или даже коробку могу попробовать.
— Так я ж говорю, что нигде не достать теперь, — серьезно выпискивала Балванна, вроде как со знанием торговой обстановки, по-детски игриво, что бы не сорвалась куколка эта, тварь хитрая…
Стелла заглатывала крючок глубоко и невозвратно:
— А места есть, Аниванна, особые, — наивно провозглашал она как-то сразу всем, притихшем при слове «зефир».
И тут Балванна понимала в белом просветлении, ощутимо потея поясницей, что это такие места, где ее, Анну Ивановну Флокс, могут извести с потрохами, — в розовую пудру превратить за минуту, если только соберутся. Была Анна Ивановна зав машбюро, а стала — пшик один.
— Неужели, у этой ничтожной Стелки такая силища?! — спрашивала себя Балванна и влажнела от ужаса еще сильнее.
Она стискивала ладони внизу живота, будто в рукопожатии, и чуяла, что они стали совсем скользкими, как от вазелина.
— Да! Это так! Потовые железы не лгут, все правильно, коль потею, так оно и есть, уже меня эта сука подсидела, коль зефир при всех достать не стесняется! Тварь какая! При всех! Надо ждать мне приказа! — Репродуктор внутри Балванны голосом диктора Левитана объявлял о Стеллином вероломстве и ее беспримерном успехе на земле, воздухе и в море…
Хорошо хоть, что два кольца уже несколько лет не снимала, так вросли глубоко, а то от скользоты съехали б. На что жить-то станет. Вот на них, родимых, золотеньких. Как их снять-то. У слесаря что ли? Пилить?! Ой! У техника зубного во дворе, он и золотцо хорошо купит.
В ее голове неслись сюжеты разорения, изничтожения и полного падения в бытовую бездну.
А она пол-очереди в кустовом профкоме отстояла на Югославию, почти капстрану, документов целую папку собрала, обсудила свои шансы в инстанциях, там были благосклонны. Прощай, значит, турпоездочка, коль такое от этой Стеллы пошло.
И тут Балванна уже отчетливо видела Стеллу не в обличье машинистки в тянутой юбке и кофте-самовяз, а в дефицитном костюме-кримплен заграничном с искрой, или вообще в самом настоящем импорте — капиталистическом джерси, восседающей за ее начальственным столом.
И она зачем-то спрашивала, блея трусливой флейтой, но не могла подавить страх, стискивающий горло:
— А чё, Стел, ты, может, и отрез кримплена достанешь?
— Да если вам надо, Аниванна, вы скажите. Для вас кое-где найдется, — молола глупая Стелла из хвастовства.
Балванна совеем чумела, исходя на свист:
— Так его даже в нашем облторге с полгода номенклатура ждет не дождется, ну директора там, понимаешь ты чего директора, инспектора этого самого, понимаешь, кто его ждет-то...
И глупая Стелла подписывала себе приговор:
— Так с самой Москвы можно завезти.
Через зрачки Балванны, внутрь ее одуревшей от серии отгадок головы начинал хлестать свет, будто она приставила лицо вплотную к прожектору, откуда ярым лучом мог сиять только Кавтарадзе, нареченный Стеллой, хоть и косвенно, — «вонючим горным хамом».
И это ее просто взрывало на элементы гнева, мести и злобы…
— Ну, тварь, гореть тебе в атомном огне! — хрипло говорила Балванна внутри своего чрева зловещим контральто и оттого, что хорошо знала, сколь пародийными прозвучат эти слова, сказанные настоящим писклявым голоском, мрачнела своей темной душой еще сильнее.
Она порой мнилась себе мистической Пифией из-за двухголосия или даже гениальной вентрологичкой, способной через полуоткрытый рот предсказывать что-то такое, неведомое вообще никому на свете.
Кривенькая Стелла, тварь тоже еще та, сидя весь день перед Балванной за своей машинкой, что-то начинала понимать, ловя на себе частые взгляды Балванны, и она забывала от этого как поворачиваться выгодной стороной; она чувствовала себя мышью в трехлитровой банке, не могущей ничего спасительного предпринять, только скользить розовыми с исподу лапками по высокой неподдающейся стекляшке. Она словно привставала, все время напрягаясь в этом тревожном поле, вздымала к небесам тощие лапки, но о том, чтобы достигнуть края — не было и речи. В отверстие сверху заглядывала Балванна, как полная луна на притихшую долину, смиренно ожидающую урагана.
И вот однажды Стеллина мать — сумела выпросить у театральной буфетчицы, а та, уж каким-то переусложненным путем, видимо, в кустовом узле снабжения культурно-зрелещных буфетов, целую коробку архидефицита — зефира в шоколаде «Сладкий сюрприз», той самой Московской конфетной фабрики номенклатурного подчинения, и Стелла по-тихому принесла и вручила коробку, завернутую в неприметный партийный листок Балванне. Та как-то посмотрела внутрь упаковки, не разворачивая ее всю, потом перевела изучающий взор своих заплывших глазок на замершую Стеллу и бодро пропищала:
— Ну-ну, к восьмому, значит, будем считать, хоть и за полгода наперед еще…
Балванна прищурилась, так как хорошо различила мелкую надпись на торце коробки.
— Хе-хе, Стелла, знаю-знаю про эту фабрику, слыхали! Для самой номенклатуры высшей конфетки-вафельки, даже в торги наши не доходит. Зефирки, значит, любишь, зашоколаденные сплошь в слой; к хорошему быстро, Стелла дорогая, привыкаешь, особенно к такому, нам ли не знать, не цирлих-манирлих мы, чай, тоже лакомки-сластенки, не только ты в таком хорошо понимаешь. Не только ты…
И коробку Балванна пухлоруко сдвинула в ящик стола с рапортичками.
Стелла, услышав Балваннины слова, обмерла, так как недоумение смешанное со страхом реально взяло ее за горло. И Балванна еще прибавила, усугубляя, наслаждаясь своей властью:
— Иди себе и не беспокойся, всему свое время, Стелла значит наша дорогая дорогуша.
Стелла потом повторяла эту фразу, не понимая ее смысла. Ей только делалось еще страшнее.
Всему свое время…
Дорогая дорогуша…
Что бы это все значило?
Конечно, писк большого тела, жеманные придыхания сулили что-то очень серьезное по своей сути, в отличие от кукольной огласовки, но ведь не зря казни всегда сопровождались высоким свистом флейт, буквально столбенящих ротозеев, чтобы сомнений в ужасе происходящего не было. Так и Стелла — ужасалась не словам Балванны, вроде бы не несущим в себе прямой угрозы, а тем, как она бывала освистана с головы до ног Балванниной фистулой, никак не могущей находиться в ее крупном обведенном жирной обводкой рту. Но если она говорит все это еще и каким-то иным отверстием в теле, то совсем сие ужасно.
Как одолеть литеру
Балванна как образованная женщина должна была себя оградить себя от козней Стеллы. Посему и решила обратиться к источнику Высшего Разума во Вселенной, (или В. Р. В. для простоты), в чьей материалистической мудрой доброте и вездесущей силе была уверена на все сто, так как читала ученого-фантаста Ефремова описавшего этот заоблачный В. Р. В., проникший не просто везде из космоса, что, конечно, совсем нетрудно при таком развитии и темпах роста (!!!), но и управляющий буквально всем-всем-всем куда не посмотри, — за примерами далеко ходить не надо.
Сессию она решила провести как обычно спокойно дома и вызвать его, то есть В. Р. В., на весьма откровенный разговор и поведать, что она думает об этой разнуздавшейся поганой твари Стелле и, главное, что ей самой в этой обострившейся ситуации предпринять.
На скорую руку соорудив ужин, (старалась не наедаться до «рыга»), она накрыла в гостиной по-специальному гостевой стол не для угощения, а для чистой красоты, чтобы из космоса было заметно, ведь В. Р. В. всевидящ, уж крыши и этажи с этими тварями-соседями проницает.
Она выложила из серванта прямо на полированную столешницу все лучшее и самое блестящее, и выставила только коробку зефира в шоколаде, поднесенную этой гадиной. Она ведь обязательно выспросит у В. Р. В. и про сам зефир, можно ли вообще его от этой прошмандовки безопасно употреблять в пищу.
Балванна уже не впервые обращалась к этой процедуре, не магической, (упаси господи), а просто уважительной по отношению к некой сверхразумной инстанции, в чьей воле не только разрешать простые человеческие проблемы, как ее, но и двигать галактиками и даже зарождать в глубинах необозримой вселенной жизнь.
И Балванна сладко подумала о черноте, ведь в ней обязательно есть разумная жизнь. Она даже сложила свои пухлые лапки лодочкой и захотела надеть еще пару своих дефицитных колечек, но для этого надо было пальчикам сделать тепленькую ванночку, чтобы колечки надевались лучше.
Процедура общения с В. Р. В. требовала не только напряжения всех ее гуманитарных сил, но и предельной бытовой опрятности, то есть уважительности к невидимой фигуре того, кого позвали или только еще будут звать для откровенного разговора.
Импортный тюль на окне был сдвинут и городское мигание и шумы сгустились, как ей показалось, во что-то приятно-театральное с проблесками, она внутренне собралась, и начала требовательно ожидать, ведь промедление с этой адовой Стеллой было подобно настоящей смерти.
Она интересовалась внеземной жизнью вообще и была совершенно уверена, что всё-всё-всё и даже кошка Такусенькая на связи с В. Р. В., конечно, но не так плотно, как она, собравшаяся побеседовать на ним сегодня на чистоту. И она закрыв глаза и подперев подбородок представила себе мироздание, как бесконечную кулинарию в черном котле вселенной. Чья-то разумная рука посредине мешала это варево мешалкой круговыми движениями.
Она скосилась на свое отражение в трюмо; и горячая сопля огонька на толстенной пахучей свече, недавно зажженной ею, пребывала в неподвижности. Значит, сейчас что-то будет!
Звук чего-то материального, пухлого и мягкого, опустившегося на противоположный стул дал ей сигнал, что В. Р. В. уже здесь и может быть давно. Восседает невидимо и посматривает на нее.
Подробности этого откровенного разговора она старалась не вспоминать, так как не хотела чувствовать себя полной зверюгой, тем более, что В. Р. В. ее даже мягко укорил, что мол она уж очень близко все к сердцу добрейшему принимает.
Но вот в том, что Стелла представляет угрозу и угрозу огромной мощи, почти космической, она удостоверилась из ответов В. Р. В., хоть часто осторожных и неопределенных. Да, все именно так как она и предполагала!
Балванна чувствовала себя усталой, но была благодарна В. Р. В. и умильно вспомнила, как не раз понапрасну вопрошала эту всемогущую инстанцию по мелкой бытовой ерунде. Она не могла подавить улыбки и смешка, как например, когда искала ключ в сумке, (вот глупая, ну полные стыды ведь, если кому сказать!) прямо все перерыла, а ключик словно утонул. Из-под половика придверного она достать его не могла, так как не была полной дурой, чтобы его держать там, как все. Спускаться со своего третьего к почтовым ящикам тоже было бессмысленно, потому что запасной ключ, лежащий на дне ящика ей было не достать, потому что ключик от почты был в связке с пропавшем ключом от квартиры. И она тогда буквально взмолилась:
— Высший Разум во Вселенной, хоть ты просвети меня, несчастную!
И ключ тогда моментально нашелся, в сию секунду, — в узком боковом кармашке он, притаившись, лежал за коробком спичек для освещения подъезда, если она возвращалась затемно, будто кто-то специально его туда сунул за этот коробок.
И теперь, зная ответы В. Р. В. на сегодняшние вопросы, она утвердилась в мысли, что сама положить его туда не могла! Естественно, не сама!
И Балванна говорила с собою, будто ее саму еще надо было в это убеждать:
— А это ведь чьих-то злобных рук дело.
И она представляла как публично, при всех она скажет вслух, прямо во всеуслышание,— чьих! Злобных и корявых!!!
Но в своей малогабаритной двухкомнатной она была свершено одна, так что диалог должен был развиваться по кромешным внутренней логике ее злобы:
— И эта тварь смеет рыться в моей сумке и еще строить козни?! Как со спичками-то закрутила! А? Ключик заслонила коробком. Небось долго обдумывала эту кознь?! Ну и тварь!!! Думала, никто не догадается… Ха! Она думала! Спичками прикрылась!
И буква «эс», возглавлявшая слово «спички» совпадала с началом Стеллиного имени, и в этом была не просто красноречивая подсказка, а сияющей истиной вещий знак.
— Да, спички дают нам свет, светят, и Стелла светит якобы тоже своей сучьей кличкой. Тоже мне звезда-***! — пропищала Балванна, не постеснявшись В. Р. В., может еще находящегося в помещении, хотя куда ему, вездесущему деваться, он-то ведь неотлучно во всех атомах-молекулах.
Все ей стало ясно, и она даже не поблагодарила В. Р. В. за просветление, так как слова «свет» ни в каком наклонении произносить из-за этой чертовой гадины-суки-*** Стеллы не хотела.
И вот тут же Балванна стала замечать, как это «эс» просто выпрыгивает на нее отовсюду, — и «стул» тебе, и «стол», и «сервиз», и «скатерть», и «салфетки», и «свеча», и «серебро столовое» (аж дважды!), и «сервант», и «секретер»!
И она стала всему давать новые имена, обходя эту зловещую «эс», что сделать (опять это «эс») было затруднительно.
И «табурет поддерживающий» вместо «стула»,
и «площадка пищевая» вместо «стола»,
и «накрывало под тарелки» вместо «скатерти»,
и «шматы ткани небольшие» вместо «салфеток»,
и «фарфор однотипный» вместо «сервиза»…
Она, перебирая эти синонимические варианты, чувствовала, как мозг ее не просто разогревался, а вскипал.
Да чтобы этой Стеллы больше нигде не было!
Чтобы она ничего не лапала ручонками кривенькими.
И Балванна перевернула коробку со «сладким сюрпризом», чтобы не видеть больше этих треклятых «эс».
Но, к величайшему сожалению, слишком многое было связано со словом «свет», и это стало в один миг для Балванны невыносимо.
И она стала прозывать «свет» «электрикой».
— А включу-ка я электрику!
— А вот и как выключу эту электрику враз!
И она с удовольствие щелкала выключателем, будто шелчком изничтожала светящуюся повсеместно Стеллу.
— Так я тебя, чертова тварь, гнилушка, да твоим же оружием!
— Да чтоб ты во тьме потела, гадюка бледная!
Это вместо того — «Чтоб ты в аду, Стелла, сгорела!».
И Балванна порадовалась, как легко ей удалось извернуться без «эс», сохранив силу инвектив.
Она мысленно выворачивала Стеллу чулком, во всех мыслимых проекциях и всеми способами.
— Вырублю-ка я электрику, — сказала себе на сон грядущий довольная общением с В. Р. В. Балванна, и щелкнула тугой пипкой на скольком боку мраморного ночничка-филина. Совой она никогда больше его не назовет.
Но тут до нее дошло, что на самом деле она бессильна — что делать с государственными словами — КПСС, СССР, РСФСР, ВЛКСМ, ВЦСПС. Значит Стелла проникла в самое священное для советского человека, обнаружить ее можно везде, и она показалась Балванне образом неистребимости, всеместности, такой ядовитой эссенцией, не то что проникшей во все поры мира, а мощнейшим чудовищным множителем, предваряющим скобки с жалким мировым копошением.
Ко дню красного календаря, посвященное производственным успехам бюро общее собрание, почему-то случилось внезапно. Балванна объявила за полчаса перед концом рабочего дня и все безропотно расселись, вернее, просто остались за своими зачехленными машинками, еще две пришедших кустовых представительниц, подсели к Балваннинному столу, накрытому красной тканью, изобразив президиум.
Балванна, шумно поднявшись и расправившись как вздумавший безвременно цвесть бутон, прочла с листка торжественную речь к ноябрьским, наступающим вообще-то не так скоро. Она была в праздничном морковном, яростно накрашена и при медальке.
А потом она подозвала Люду, не умевшую удивляться, что мол та давно уже записалась в прения, и приготовила свою краткую речь, высоко оцененную Балванной, и вот прямо сейчас она и выступит с доброй товарищеской критикой некоторых наших общих рабочих так наболевших, честно скажем, досадных моментов.
— Ну, Люд, мы все тебя ждем, — Балванна протягивала ей бумажку.
В листике оказались напечатаны слова, всячески поносящие бог знает что возомнившую отдельную некую личность их монолитного коллектива.
Она, это отдельно взятая личность, была поименована и неуважаемым товарищем, и безынициативным работником, не совершенствующим свой труд, а бредущим в самом-самом хвосте.
Считывая эти инвективы, Люда воодушевлялась, так как была уверена, что это их подсобник, прогульщик и пьяница, иногда появлявшийся в бюро в облаке угарного газа морового пьянства, что бы подвигать что-то тяжелое и неудобное или крутить новую лампу в туалете.
Не дождаться и не допроситься.
Его, выпивоху, но еще не забулдыгу, все осуждали, но жалели.
Люда даже показывала свободной рукой размер осуждения, считываемого с листка. Словно такой митинг серьезный.
Но вот Люда с считала термины, совершенно точно не имеющие отношения к пьнице-подсобнику, мужику:
— …Является аполитичной низкопоклонкой, склонна к фарцовке-спекуляции и огульной пропаганде чуждого нам, советским людям в коллектив-монолите аморального образа жизни западно-буржуазного потребителя. И по-товарищески придется эту персону назвать ради ее же блага по имени-фамилии.
Носителем обозначенных свойств оказалась Стелла, вовсе не предполагавшего такого оборота.
За своей машинкой она сидела совершенно серая. Сливаясь с клеенчатым чехлом, прикрывающим агрегат. И Люда в паузах своей бессмысленно считываемой речи примечала, как тяжелел ее подбородок, рот приоткрылся и как-то съезжал набок, будто она собиралась показать Люде язык, как врачу. И до Люды как-то начало доходить, что она читает слова, относящиеся именно к Стелле-спекулянтке, Стелле-низкопоклонке и вообще опаснейшей пропагандистке всего фарцово-аморального. Произнося чужие слова, Люда им верила, так как вылетевшие из ее рта они становились ее плотью.
— Я выйдууууу… — из Стеллиного разинутого рта что-то жалкое стекло неопрятной слюнявкой, она уже не сдерживала рыданий.
Чувствовалось, что ее все очень осуждают за такое.
И Люда мельком успела подумать между словами своей речи, что какая эта Стелла все-таки спекулянтка и вообще гадина, аж рукой махнула в ее сторону.
— Посиди уж, дорогуша, когда товарищи-то по-доброму критикуют, для своего же исправления посиди, — Балванна, напустившая строгость к красному календарю, выговорила в очень высоком регистре эту фразу, будто метнула в Стеллину сторону жесткий леденец, — ведь чтобы она не говорила, из-за ее тембра всегда получалась сладко.
Проверяющие из инстанции что-то очень серьезно застрочили в свои блокноты.
— А ты Люда, докладай спокойно себе! Пусть сидит и слушает товарищей! — Пискнула Балванна, будто некая невидимая злая девочка надавила на ее живот со звуковой штучкой.
И Люда считывала дальше, распаляясь:
— А так же она при мне распространяла в коллективе идеи, порочащие образ советского человека труда. И так же она постоянно допускает опечатки превыше нормы на тридцать четыре про́цента по контрольному замеру нашего профкома.
Стелла взныла, жуя носовой платок:
— На семнадцать…
— Не перечь на критику, — сказала спокойно Балванна, — и платок от рта убери, чтобы все слышали про твои так называемые семнадцать.
— Да какие семнадцать, постеснялась бы, спекулянтка ты! Ради исправления ж! — Вскричала гневно, подыгрывая Балванне, закадычная подружка по курению Стеллиного «БТ».
Люда перешла на профессиональные просчеты обсуждаемой, и холодный пот на ее лбу свидетельствовал, что речь идет о ней самой, куда более безграмотной, чем твердая троечница Стелла.
Люда с трудом считывала вслух эти инвективы, ничего в них толком не понимая, и сама делала ошибки в согласованиях и ударениях, проборматывая кашу сложносочиненных особо порочащих безграмотную спекулянтку терминов. Люде мнилось, что это такое магические заклинания, какая-то бесовщина, будто из ее рта исходят слова вывернутого бессмысленного языка, непонятного никому.
— А грамотность — наш струмент в деле решения программы за мир двадцать четвертого съезда в жизнь, — и бедная Люда бледнела от многоэтажного и бессмысленного, как это предложение, страха, выросшего в ней самой.
Стелла была съедена целиком, — увольнение «по собственному желанию» было самым гуманным поворотом в ее карьере, и через некоторое время Балванна могла именовать окружающие разнообразные предметы и собственные действия без опасения наткнуться на букву эс, уже не связанную с этой Стеллой.