Иллюстрация: Joy Garnett / Flickr
Иллюстрация: Joy Garnett / Flickr

~ перевод Любови Сумм

Исма опаздывала на рейс. Стоимость билета не возместят: авиакомпания не брала на себя ответственность за проблемы пассажира, прибывшего в аэропорт за три часа до вылета и препровожденного на все это время в комнату для допросов. Исма понимала, что ее ждет, но не предвидела, что допроса придется дожидаться часами, как не предвидела, сколь унизительной будет процедура досмотра содержимого чемодана. Ей хватило благоразумия не брать с собой ничего, что вызвало бы подозрения или даже лишние вопросы — Коран, семейные фотографии, даже книги по специальности, — и все равно женщина в форме брала в руки по очереди каждый предмет одежды и перебирала в пальцах не столько в поисках потайных карманов, сколько оценивая качество изделия. Наконец женщина ухватила дизайнерскую пуховую куртку — Исма повесила ее на спинку стула, войдя в комнату для допросов, — и вытянула на одной руке, другой ощупывая плечи.

— Это не ваша вещь, — сказала она, явно подразумевая не «потому что она, по меньшей мере, на размер велика», а «потому что чересчур хороша для такой, как ты».

— Я работала в химчистке. Заказчица отказалась ее забрать, поскольку не удалось вывести пятно.

Исма показала жирный след на кармане.

— Управляющий знал, что вы взяли эту вещь себе?

— Я и была управляющим.

— Вы заведовали химчисткой, а теперь направляетесь в Амхерст, штат Массачусетс, в аспирантуру по социологии?

— Да.

— Как же это у вас вышло?

— Мы — я и мои младшие брат и сестра — осиротели как раз в тот год, когда я окончила университет. Им было двенадцать лет, они близнецы. Я взялась за первую же работу, какая подвернулась. Теперь они выросли, и я могу вернуться к своей жизни.

— Вернуться к своей жизни... В Амхерсте, штат Массачусетс?

— К академической жизни. Моя научная руководительница перешла из Лондонской школы экономики в Амхерст. Ее имя Хайра Шах. Вы можете связаться с ней. Она пригласила меня пожить у нее, пока я не подыщу себе жилье.

— В Амхерсте.

— Нет. Не знаю. Извините, вы спросили о том, где она живет, или где буду жить я? Она живет в Нортгемптоне, это недалеко от Амхерста. Я огляжусь и подыщу где-то в округе подходящее для меня место. Возможно, в самом Амхерсте, но, возможно, и нет. У меня в телефоне есть контакты нескольких риелторов. В телефоне, который вы отобрали.

  Тут она прикусила язык. Офицер проделала именно то, с чем Исма не раз уже сталкивалась: люди из службы безопасности держат паузу, пока ты подробно отвечаешь на вопрос, и тем самым у допрашиваемого возникает ощущение, будто от него требуется что-то еще — и чем больше говоришь, тем подозрительнее выглядишь.

  Женщина бросила куртку поверх кучи одежды и обуви и велела Исме ждать.

Прошло немало времени. Должно быть, уже объявили посадку. Исма посмотрела на свой чемодан — как только женщина вышла, она заново его собрала и тут же встревожилась, а имела ли она право упаковаться, не спросив разрешения. Может, лучше вывалить снова всю одежду, или нет, так только хуже будет? Она поднялась, расстегнула чемодан и подняла крышку: пусть все остается на виду.

  В комнату вошел мужчина, Исма увидела у него в руках свой паспорт, ноутбук и телефон. Вспыхнула было надежда, но мужчина сел, жестом велел и ей садиться и поставил между ними диктофон.

— Считаете ли вы себя британкой? — задал он первый вопрос.

— Я британка.

— Но считаете ли вы себя британкой?

— Я прожила здесь всю жизнь. — Этим она хотела сказать, что не чувствует принадлежности ни к какой другой стране, однако прозвучал ответ уклончиво.

Допрос затянулся почти на два часа. Офицер желал знать, как она относится к шиитам, гомосексуалам, королеве, демократии, Великому состязанию пекарей, вторжению в Иран, Израилю, террористам-камикадзе, сайтам свиданий. После ошибки с первым ответом, насчет ощущения себя британкой, Исма вспомнила свои тренировки с Аникой — та играла дознавателя, а Исма отвечала так, словно перед ней была клиентка с мутными политическими взглядами, которую не хочется отпугнуть своей однозначной позицией, но и лгать ей тоже не стоит. («Когда речь идет о шиитах и суннитах, причина обычно в каком-то дисбалансе власти, в Ираке, Сирии или где-то еще, а я, гражданка Великобритании, едва ли смогу отличить одних мусульман от других». «Оккупация чужой территории обычно порождает больше проблем, чем решает» — это годилось и применительно к Ираку, и применительно к Израилю. «Убивать мирных жителей грешно, каким бы способом это ни делалось — хоть бомбой самоубийцы, хоть воздушными бомбардировками, хоть ударами дронов») После каждого ответа повисала долгая пауза перед новым вопросом. Мужчина щелкал клавишами ее ноутбука, изучал историю поисков в интернете. Он знал теперь, что ее интересовало, состоит ли в браке актер из популярного телесериала, что, хотя она и носит хиджаб, это не мешает ей покупать дорогие шампуни для обуздания курчавых волос, и что она задавала в поисковике вопрос «Как вести легкий разговор с американцами?»

— Знаешь, не обязательно во всем подчиняться, — сказала Аника во время такой ролевой игры. Младшая сестричка в неполные девятнадцать лет выбрала профессию юриста и знала уже все о своих правах — и ничего о том, сколь ненадежно ее положение в этом мире. — Например, тебя спросят о королеве, а ты ответишь: «Мне, уроженке Ближнего Востока, остается лишь восхищаться ее палитрой». Важно проявить самую чуточку презрения к этой процедуре.

  Но Исма ответила иначе:

— Я глубоко восхищаюсь последовательностью, с какой ее величество исполняет свои обязанности.

И все же приятно было слышать в голове альтернативные ответы сестры, ее торжествующее «ха!», когда офицер задавал вопрос, который Аника предусмотрела и от которого Исма отмахнулась, вроде этого, о Великом состязании пекарей. Что ж, если ей не дали сесть на этот самолет и на следующий тоже не пустят, она вернется домой, к Анике. Половина ее души с самого начала хотела остаться. Насколько этого же хотела бы и Аника — труднее ответить. Она так настаивала, чтобы Исма не меняла своих планов, не отказывалась от Америки, а из самоотверженности или из жажды остаться без присмотра она этого требовала — в этом едва ли и сама Аника могла бы разобраться. А еще в мозгу что-то промелькнуло — мысль о Парвизе попыталась вырваться на поверхность, прежде чем ее подавил решительный, раз и навсегда, отказ думать о брате.

  Наконец дверь снова открылась, и вошла знакомая женщина из службы безопасности. Наверное, ей поручено задавать вопросы о семье — те, на которые труднее всего отвечать, над которыми она больше всего работала в спарринге с сестрой.

— Сожалею, — не слишком убедительно произнесла женщина. — Пришлось ждать, пока в Америке проснутся и подтвердят вашу студенческую визу. Все в порядке. Держите.

Великодушным жестом она протянула Исме твердый бумажный прямоугольник. Посадочный талон на давно улетевший самолет. Исма поднялась, неуверенно — ноги кололо и сводило, все это время она боялась пошевелить ими под столом, как бы ненароком не задеть сидевшего напротив офицера. Выкатывая из комнаты для допросов чемодан, она поблагодарила женщину, оставившую на ее белье отпечатки своих пальцев, и не позволила и капле сарказма просочиться в голос. 

✣ ✣ ✣

Мороз пребольно кусал за все обнаженные участки кожи, а затем проник и сквозь несколько слоев одежды. Исма запрокинула голову и втянула воздух ртом — губы тут же онемели, заныли зубы. У выхода из терминала сверкал в свете фонарей покрытый хрустящей коркой снег. Оставив чемодан у ног профессора Хайры Шах, которая проделала двухчасовой путь на машине через штат Массачусетс, чтобы встретить ее в аэропорту «Логан», Исма подошла к сугробу на дальнем краю стоянки, сняла перчатки и прижала к снегу ладони. Поначалу снег противился прикосновению, затем поддался, пальцы зарылись в мягкий слой под коркой.

Исма слизала с ладони снег, во рту стало не так сухо. Женщина в отделе работы с клиентами аэропорта Хитроу — мусульманка — подобрала ей место на следующем рейсе, и доплачивать не пришлось.

Всю дорогу Исма тревожилась из-за нового допроса, в Бостоне: уж там-то ее непременно либо задержат, либо посадят на обратный самолет, в Лондон. Но пограничник спросил только, где ей предстоит учиться, сказал что-то насчет университетской баскетбольной команды, чего Исма не поняла, но постаралась изобразить интерес, и дал отмашку.

А потом, когда она вышла из зоны прибытия, — вот она, доктор Шах, наставница и спасительница, ничуть не изменившаяся со студенческих дней Исмы, разве что немного седины появилось в коротко постриженных темных волосах. Увидев, как Шах поднимает ладонь, приветствуя ее, Исма поняла, что чувствовали люди в прошлые столетия, выходя на палубу и видя протянутую навстречу руку статуи Свободы: мы добрались, с нами все будет в порядке. И пока пальцы окончательно не потеряли чувствительность, она набрала сообщение: «Добралась благополучно. Граница без проблем. Д-р Шах здесь. Что у тебя?»

Сестра ответила: «Отлично. Теперь я знаю, что тебя пропустили. Тетя Насим перестанет молиться, а я перестану метаться».

«Правда отлично?»

«Перестань волноваться за меня. Начни жить своей жизнью. Я правда этого хочу для тебя».

Большие надежные автомобили на парковке; потом широкие авеню, всюду ярко горят фонари, их свет отражается и умножается стеклянными витринами и снегом. Кураж и самоуверенность, и в то новогоднее утро 2015-го — обещание новых начал. 

✣✣✣

Исма проснулась — светло, две фигуры срываются с неба и несутся вниз, к ней, яркое гало вздувается над их головами.

Когда Хайра Шах на следующий день после прибытия привезла Исму посмотреть эту студию, арендодатель особо расхваливал верхний свет как большое преимущество, уравновешивающее недостатки сырого встроенного шкафа, обещал, что жилица сможет любоваться кометами и лунными затмениями. Нервы все еще не успокоились после допроса в Хитроу, а потому Исме виделись лишь перемещающиеся по небу спутники-шпионы, и она отказалась от студии. Но к концу дня, когда перебрали все прочие варианты, стало ясно, что ничего другого ей не снять, если только не согласиться на иное обременение — соседа. И теперь, спустя два с половиной месяца, она привыкла потягиваться в постели, невидимая и видящая все.

Как медленно спускались парашютисты, красная искра и золотая. В человеческой истории, если кто-то падал с неба, это были ангелы, боги, демоны или рухнувший с высоты Икар, тщеславный мальчишка, которого не успел подхватить его отец Дедал. Каково было жить в тогдашнем мире? Все взгляды были прикованы к небесам в ожидании, когда же явится нечто божественное. А теперь она сфотографировала парашютистов и послала Анике снимок с подписью: «Попробуем как-нибудь?», затем встала с постели, раздумывая, весна ли наступила раньше времени, или это лишь оттепель.

За ночь столбик термометра резко скакнул вверх, снег таял, растекаясь ручьями. При первом пробуждении, на рассвете, для молитвы, Исма слышала, как вода журчит по склону улицы. Всю зиму бушевали метели — сверх обычного, говорили ей, — и, одеваясь, Исма воображала, как люди выходят из дома и на оголившихся впервые за несколько месяцев клочках земли обнаруживают потерянное: перчатку, ключи, ручку или монету. Под тяжестью снега предметы утратили знакомые формы, так что найденная перчатка, положенная рядом со второй из пары, казалась отдаленной ее родственницей.

И как теперь быть? Выбросить обе перчатки или носить несхожие, радуясь чуду их воссоединения?

Исма сложила пижаму, убрала ее под подушку, разгладила одеяло. Оглядела чистое пустое жилье — узкая кровать, рабочий стол со стулом, комод. По утрам она остро ощущала радость от того, что повседневная жизнь сведена к первоосновам: книги, прогулки, место для мысли и работы.

Тяжелая дверь двухэтажного каменного дома распахнулась навстречу утреннему воздуху — впервые он не колол тысячами лезвий. Снег на мостовой и тротуарах стаял, они расширились, и Исма почувствовала себя — как это сказать? — без границ!

И зашагала, быстро, не боясь поскользнуться. Мимо двухэтажных колониальных особняков, мимо автомобилей с политическими наклейками на бамперах, мимо лавки с винтажной одеждой, мимо антикварного магазинчика и класса йоги. Она свернула на Мэйн-стрит, где мэрия с нелепыми нормандскими башнями при узких бойницах придавала городу праздничный вид.

Исма вошла в любимое кафе, потом уже с кружкой в руках спустилась по лесенке в подвал, где по стенам тянулись полки с книгами, в это прибежище теплого света ламп, протертых кресел и крепкого кофе. Потыкала в кнопки на клавиатуре, будя ноутбук, едва заметила слишком уже привычную заставку — портрет матери в юности, в восьмидесятые, с длинными волосами и тяжелыми серьгами, целующей Исму в лысую младенческую макушку. По утреннему обычаю открыла скайп, проверяя, нет ли сестры в Сети. Сестры не было, но когда Исма собиралась выйти из скайпа, в списке бодрствующих контактов всплыло другое имя: Парвиз Паша. Исма убрала пальцы с клавиатуры, положила ладони по обе стороны ноутбука и молча смотрела на имя брата. Она не видела его в списке активных контактов с того дня в декабре, когда Парвиз позвонил и сообщил им свое решение. Он и на минуту не задумался о том, как это скажется на сестрах. А сейчас, наверное, тоже смотрел на ее имя, на зеленую галочку, извещавшую, что Исма здесь и с ней можно поговорить. Окошечко скайпа располагалось у самых губ ее матери на заставке. Тонкие, изящные черты Зейнаб Паши не достались Исме, перешли к близнецам, те смеялись, растягивая материнские губы, материнские глаза вспыхивали светом, когда они улыбались. Исма открыла скайп во весь экран, обхватила ладонями горло, чувствуя, как пульс частит, и кровь с удвоенной силой разносится по артериям.

Тянулись секунды, брат молчал. Исма не сводила глаз с экрана, зная, что он так же следит за своим, и оба они медлили по одной и той же причине: ждали Анику.

За несколько недель до того в квартире Хайры Шах однажды странная музыка пробилась сквозь стук ножа — Хайра резала картофель — с подсвистом, на высокой ноте, звон. Исма и Хайра проверили телефоны, домофон, прижимались ухом к стенам и к полу, выбегали на площадку, открывали шкафы, заходили в пустые комнаты, а звук все длился, прекрасный и пугающий, ни на каком известном музыкальном инструменте не сыграть такой, не голос, не птичье пение. Заглянул и сосед, тоже хотел разобраться.

— Призраки, — подмигнул он и ушел.

Исма засмеялась, но Хайра, съежившись, дотронулась до висевшего на стене амулета от сглаза, который Исма всегда считала обычным украшением. Музыка продолжала звучать, неслась отовсюду и ниоткуда, преследовала их, пока они обыскивали квартиру. Хайра вернулась на кухню и снова взялась за нож, бормоча какие-то слова — оказалось, Иисусову молитву, она воспитывалась в монастырской школе Кашмира. Наконец доктор Шах — сама рациональность, с острым как бритва умом — объявила, что, несмотря на град, они пойдут ужинать в ресторан. Глядишь, этот звук угомонится к их возвращению. Исма поднялась на второй этаж в ванную, смыть с рук пыль, приставшую во время поисков в потайных уголках. Стоя перед раковиной, она глянула в окно рядом с ней и тут-то обнаружила источник звука.

Сбежав вниз по лестнице, она ухватила Хайру за руку и потащила наружу, за дверь черного хода, пригнув голову от града. Вдоль всего краснокирпичного особняка, от края и до края, с застрех свисали сосульки длиной в фут и более. По этим прозрачным палашам стучали градины — вот откуда музыка. Лед, ударяющий о лед, невероятная акустика, такое и не представишь себе, пока сама не увидишь.

Внезапная боль, физическая мука повергла Исму на колени. Хайра бросилась к ней, Исма остановила ее движением руки, откинулась на спину, в снег, пусть боль волнами перекатывается по телу, пока град и сосульки играют симфонию, как будто на синтезаторе. Парвиз, мальчик, которого никогда не видели без наушников с микрофоном, тоже разлегся бы здесь и не вставал, пока длится песня, снег насквозь промочил бы его одежду, град колошматил бы его, а он бы, с глазами, отуманенными восторгом, ничего не замечал, ни о чем не тревожился, лишь бы уловить то, чего раньше не слышал.

То был единственный раз, когда она глубоко, искренне тосковала по брату, и в чувство безвозвратной потери не вторгались такие слова как «неблагодарный» и «эгоистичный».

Анике придется свыкнуться с мыслью, что он потерян навсегда. К этому вполне можно привыкнуть, как бы ты ни любила, Исма рано усвоила такой урок. Но усвоить его удается лишь тогда, когда на месте любимого — полная пустота.

Имя брата исчезло с экрана. Исма коснулась плеча, мышцы под кожей завязаны в узел. Помяла плечо, думая, что вот это и значит остаться одной: если что-то болит, только ты сама и потрешь больное место, больше никто не утишит твое страдание. «Мы будем на связи все время», — обещали друг другу Исма и Аника в недели перед отъездом, но постоянная связь, обеспечиваемая современной технологией, все же не соприкосновение, а без физического соприкосновения сестры утратили нечто для них обеих важнейшее. Ведь с этого начиналась их любовь — бабушка и девятилетняя сестра купали малютку Анику, переодевали, укачивали, пока Парвиз, более слабый и болезненный из близнецов, сосал материнскую грудь (молока хватало только на одного) и плакал, если мать пыталась передать его кому-то на руки. Близнецы подросли, создали собственный закрытый мир, Анике все реже требовалась помощь Исмы, но и тогда сохранились отношения именно физической близости — обо всех бедах и тревогах Аника говорила с Парвизом, но к Исме прибегала обняться, просила погладить, сворачивалась калачиком рядом с ней на диване. И когда мир слишком сильно давил Исме на плечи, особенно поначалу в ту пору, когда с разницей в год умерли бабушка и мама, оставив Исму единственной кормилицей и попечительницей двух горюющих подростков, тогда Аника клала на плечи старшей сестре ладони, массировала, прогоняла боль.

Прищелкнув языком — осудив себя за слабость и жалость к себе, — Исма открыла на экране статью, над которой работала, и укрылась в убежище своей работы.

✣✣✣

К середине дня температура поднялась выше 50 по Фаренгейту, что и звучало, и ощущалось куда как теплее, чем аналогичные 11 по Цельсию. Приступ весенней лихорадки выгнал из подвального кафе почти всех посетителей. Исма наклонила к себе чашку послеобеденного кофе, дотронулась пальцем до края жидкости, соображая, прилично ли попросить, чтобы кофе подогрели в микроволновке. Только она решилась на этот шаг и его последствия, как дверь открылась, из помещения для курильщиков проник запах сигарет, а следом — поразительной наружности юноша. Наружность его поражала не исключительностью: густые темные волосы, кожа цвета чая с молоком, хорошие пропорции лица, достаточно высокий, широкие плечи — встань на углу выбранной наугад улицы в Уэмбли, и рано или поздно увидишь вариацию на эту же тему, разве что поменьше уверенности в своих привилегиях. Нет, Исму поразило, до спазма в животе, насколько знакомым оказалось это лицо. В доме дяди — не кровного дяди и даже не по свойству, просто он привычно присутствовал в жизни ее семьи — имелась фотография семидесятых годов местной крикетной команды с добытым трофеем. Иногда, ребенком, Исма вглядывалась в этот снимок, дивясь контрасту: гордые, овеянные славой парни — и те невидимки средних лет, в кого они выросли. На самом деле внимание она обращала только на тех из команды, кого знала как мужчин средних лет, а потому почти не замечала того, неулыбчивого, в плохо сидящей одежде, пока однажды бабушка, остановившись перед тем же снимком, не произнесла: «Бесстыжий!», ткнув пальцем в юнца.

— А, да, новоизбранный член парламента, — подхватил дядя, подошедший посмотреть, чем вызвана столь непривычная вспышка гнева. — Для финальной игры нам не хватало одного игрока, а этот, мистер Принимайте-меня-всерьез, приехал к своему кузену, который у нас на воротцах стоял, вот мы и сказали: окей, будешь играть за нас — и выдали ему форму отбивающего, который слег с травмой. За весь матч ничего не сделал, разве что мяч из рук выронил, а в итоге он-то и держит кубок на официальной фотографии в местной газете. Мы ему из вежливости предложили подержать, поскольку он гость, да и были уверены, он поблагодарит и откажется, мол, кубок полагается взять капитану — а это как раз был я. Могли бы тогда сразу понять, что он пойдет в политику. Ставлю двадцать фунтов: он повесил снимок в рамочке на стену и всем говорит, что самолично выиграл матч.

В тот же день Исма слышала разговор бабушки с соседкой и лучшей подругой тетей Насим и узнала подлинную причину этой вспышки: «Бесстыжий». Не в том дело, какую карьеру выбрал себе неулыбчивый тип, а в том, как жестоко он обошелся с их семьей, когда к нему обратились за помощью. После этого Исма годами следила за ним, за тем единственным на снимке, кто вырос худым и резким, кто гонялся за все более громкими и крупными трофеями. И вот он тут, движется к ней через зал кафе, но не тот ненавистный и внушающий трепет, каким стал с годами, а тот парень или чуточку старше, что на фотографии с крикетной командой, разве что волосы пышнее и лицо более открытое. Наверное, его сын, кто же еще. Ей попадалась на глаза и фотография с сыном, но юноша на снимке наклонил голову, и грива волос закрывала его лицо. Тогда она еще подумала, не нарочно ли. Эймон, так его звали. Вот уж они в Уэмбли посмеялись, вычитав в сопровождавшей снимок статье эту подробность, ирландское написание мусульманского имени, Эймон вместо Айман, доказательство интеграции (американская, с ирландскими корнями жена рассматривалась как еще один способ мимикрировать, а не как понятное объяснение имени).

Парень остановился у стойки. Синие джинсы, стеганая оливкового цвета куртка, ждал официанта. Исма поднялась, прихватив с собой кружку, подошла к нему.

— За стойкой кто-то появляется, только если народу много.

— Спасибо, что предупредили. А где здесь...

Манера произносить гласные беззастенчиво аристократическая. Она-то ожидала услышать не столь классово однозначный лондонский акцент отца.

— Наверху. Я провожу. То есть вы, разумеется, найдете дорогу наверх, но мне самой туда надо. Кофе холодный.

С чего это столько слов? С неожиданной фамильярностью он взял кружку из ее рук.

— Разрешите мне. В качестве благодарности за спасение от участи Англичанина Который Вечность Стоял у Пустой Стойки. Вполне естественно принять его также за Англичанина Который Заблудится Если Пойдет Наверх.

— Кофе надо подогреть, вот и все.

— Верно, — Он понюхал кружку, еще один слишком фамильярный жест. — Пахнет изумительно. Что за сорт? Я бы не отличил эфиопский от колумбийского, даже если...

Тут он смолк, а потом добавил:

— Это предложение замерло и не знает, как ему закончиться.

— Да и ладно. Это какая-то их собственная смесь.

Несколько секунд она оставалась у стойки, глядя ему вслед. Он взбирался по лестнице, с одной стороны ограниченной кадками с папоротниками, а с другой — стеной, на обоях которой тоже были нарисованы папоротники. Когда он обернулся к ней и одними губами произнес: «Пока не заблудился», она притворилась, будто погружена в собственные мысли, и вернулась за маленький стол в нише, села, изогнувшись так, чтобы тенью своего тела заслонить от солнца экран ноутбука. Провела пальцами по деревянной столешнице, шишкам, ожогам. «Угадай, кого...», начала она печатать СМС, остановилась и стерла. Нетрудно было себе представить реакцию Аники. «Фу!», или «Как ты могла с ним заговорить?» Юноша не возвращался. Наверное, увидел наверху очередь, пожал плечами, поставил ее чашку на стойку и ушел. Эта мысль и разочаровала Исму, и утвердила в собственной правоте. Она пошла за новой порцией кофе, но аппарат оказался неисправен, и пришлось довольствоваться кипятком и чайным пакетиком, чтобы хоть подкрасить воду. Вернувшись в подвал, она обнаружила на своем столе чашку свежего кофе и парня: развалился в кресле, ноги перебросил через подлокотник и читает книгу, толщиной соответствующую прорехе на полке над его головой.

— Что это? — глянул он на чашку с чаем. Присмотрелся к ярлыку на пакетике заварки. — Красный рубин. Только цвет, на вкус можно даже не надеяться.

Она взяла кофе, приподняла кружку, молча благодаря. Кофе можно бы и погорячее, но, видимо, парень откуда-то его принес, шел с ним по улице.

— Сколько я должна?

— Пять минут разговора. Столько же времени, сколько я потратил в очереди. Но это после того, как вы закончите свои дела.

— Это не так быстро.

— Отлично. Я пока изучу наиважнейшее сочинение... — закрыв книгу, он зачитал название с обложки: «Священная книга женских тайн в одном томе. Женское колдовство, ритуалы богини, заклятия и другие женские искусства».

Кто-то из студентов с недовольством обернулся.

Исма сунула ноутбук в рюкзак, допила кофе.

— Можете проводить меня до супермаркета.

✣✣✣

За короткий путь до супермаркета она успела узнать, что юноша бросил работу консультанта по менеджменту и набирается опыта жизни вне офиса, в том числе отправился в гости к бабушке и дедушке с материнской стороны, в Амхерст, город, любимый с детства, где он всегда проводил летние каникулы.

Пока она пыталась выбрать какой-то из малосимпатичных сортов помидоров для запланированной на вечер пиццы, Эймон отошел и вернулся с банкой сливовидных помидоров и с зеленью для салата, который она готовить не собиралась.

— Рукола, — объявил он, преувеличенно раскатывая «р». — Хорошее название для итальянского танца или для мази от бородавок.

Никак Исма не могла взять в толк, пытается ли парень произвести на нее впечатление или он из тех, кто упивается собственным обаянием. Дождавшись, когда она сложит все покупки, он подхватил ее рюкзак с прилавка и закинул на плечо, примолвив, что ему нравится это ощущение, будто снова стал школьником, — можно ему немножко пройтись так, с рюкзаком?

Она подумала: он выставляет напоказ свои изысканные манеры, у таких, как он, это вменяется в заслугу. Но когда она сказала, что не нуждается в подобном рыцарстве, он возразил: не рыцарство, а прямая его противоположность — навязывать даме свое общество лишь потому, что ему одиноко, и лондонский акцент — наилучшее лекарство для него в таком состоянии. Вот они и пошли дальше вместе, направились в ближайший лесок, уж очень хороший выдался день. По дороге он попросил сделать крюк через Мэйн-стрит (название улицы он произнес чуть высокомерно, как человек, явившийся прямиком из метрополии) и остановиться возле уличного одежного магазина — она едва успела перейти дорогу и снять с карточки двадцать долларов, как он уже вынырнул из магазина в дорогих прогулочных башмаках, и рюкзак явно прибавил в весе.

В лесу было слякотно, и все же радовал свет, проникавший сквозь колючие ветки, и ревела река, вздуваясь от талого снега. Оба подняли воротники, спасаясь от капели. Юноша весело вскрикивал, когда крупные холодные капли шлепались ему на голову, хвалил стильную защиту, которую обеспечивал Исме шерстяной тюрбан, и сравнивал ее с Гретой Гарбо. Время от времени слышалось «ба-бах» — большой ком снега отрывался и падал наземь, — но в целом казалось вполне безопасным гулять тут. Говорили о пустяках, о погоде, о дружелюбии американцев к первому встречному, о любимых маршрутах лондонских автобусов (что лишь подтвердило существенно различавшуюся географию их жизней), и все же его английский юмор, знакомые аллюзии оказались для Исмы — чего она сама не ожидала — настоящим праздником.

Ему такая болтовня давалась легко, но юноша следил за тем, чтобы не впадать в монолог, и внимательно выслушивал самые банальные ее реплики, и задавал дополнительные вопросы, а не использовал ее слова как трамплин, чтобы разразиться длинной речью — в отличие от большинства знакомых ей мужчин. «Кто-то воспитал его так, как я старалась воспитать Парвиза», — пришла непрошеная мысль.

На одном из сравнительно спокойных участков ручья обнаружилось поваленное дерево, ствол лежал перекинутым с берега мостком длиной шесть или семь метров. Исма прошлась по нему, раскинув руки, балансируя, а юноша держался позади, издавал невнятные звуки, отчасти тревожные, отчасти восхищенные, очень приятно было это слышать. Небо насыщенной синевы, вода прибывала, словно кровь, отхлынувшая от сердца, стройный юноша из того мира, который был так далек, ждал Исму, просил вернуться к нему. Она глубоко вдохнула, попыталась уловить свое отражение в воде, но течение было слишком быстрым, ничего общего с той неторопливой рекой, к которой она привыкла.

Исма выросла в городе, пронизанном каналами, она открывала их тайны в отрочестве, пока сверстники увлекались иными поисками, которые более пугали Исму, чем привлекали. В Адпертоне, в двух милях от прежнего своего дома, она могла свернуть на тихие прибрежные улочки, почти безлюдные, если сравнить их с проезжими, по которым Исма добиралась туда.

Она знала, мама и бабушка считают это небезопасным, чтобы девочка одна шла мимо каких-то заводских территорий и по глухим участкам, где нет ничего, кроме деревьев, словно в сельской местности (ее родным сельская местность казалась полной угроз: будешь звать на помощь, никто не услышит), и она говорила попросту, не вдаваясь в подробности: «Я пойду погулять», что старшие родственницы воспринимали как безобидный и даже милый вид отдыха.

Подошва скользнула по мокрой поверхности ствола, пришлось упасть на колени, иначе свалилась бы в воду. Холодные брызги полетели на рукава, на ладони. Исма повернулась и уже осторожнее двинулась к берегу, видела, что Эймон смотрит на нее с тревогой.

После этого приключения он стал задавать более прямые вопросы о ней и ее жизни, словно полностью сосредоточившись на той, которая только что уходила от него прочь по стволу упавшего дерева.

Она выбрала наиболее простую версию: выросла в Северном Лондоне (это он уже мог угадать по маршрутам автобусов), если точнее, поблизости от Престон-роуд, но такой точности ему и не требовалось. Брат и сестра, намного моложе. Ее вырастили мама и бабушка, обеих уже нет на свете, отца она почти не знала. Сюда приехала в аспирантуру, грант полностью покрывает стоимость обучения, а также она получила стипендию научного ассистента, и этого хватает на жизнь. Она опоздала с подачей заявления и не попала на первый семестр, но прежняя научная руководительница, доктор Шах, добилась для нее разрешения приступить к занятиям с января, и вот она тут.

— Занимаешься тем, чем тебе хочется? Повезло!

— Да, — сказала она. — Очень повезло.

Следует ли в свою очередь расспросить, как складывается его жизнь? Но тогда он, наверное, упомянет своего отца, и она же не сможет сделать вид, будто никогда не слыхала этого имени, и разговор, скорее всего, свернет в ту сторону, куда вовсе не хотелось. Река потемнела, первый признак приближающегося конца дня, хотя на небе все еще было в избытке света. Исма вывела своего спутника обратно к дороге, они вынырнули около школы, где длинноногие подростки нарезали круги по расчищенному для бега участку, по углам квадрата расползались грязные сугробы.

— Можно спросить? — заговорил Эймон. — Этот тюрбан — дань моде или вере?

— Знаете, в Массачусетсе мне до сих пор этот вопрос задавали только двое, но оба формулировали иначе: мода или последствия химиотерапии?

Он расхохотался:

— Что страшнее — ислам или рак?

И все-таки подобные вопросы до сих пор заставали ее врасплох. Юноша тут же поднял руки, извиняясь.

— Боже! То есть — прошу прощения. Скверно вышло, честное слово. Я всего лишь хотел сказать, что в наше время нелегко быть мусульманином.

— Мне труднее — намного — не быть мусульманкой, — ответила она, и дальше они шли в молчании, которое сделалось уже отчасти неловким к тому времени, как они добрались до Мэйн-стрит.

Она-то заведомо решила, будто Эймон в каком-то смысле, пусть светском, политическом, а не религиозном, все-таки причисляет себя к мусульманам. Как глупо было ожидать такого от сына его отца.

— Что ж, всего доброго, — произнесла Исма, когда они вернулись к кафе, и протянула руку, лишь задним числом сообразив, что рукопожатие в их случае до нелепости формальный жест.

— Спасибо за компанию. Надеюсь, еще как-нибудь встретимся, — ответил он, вытаскивая свои старые ботинки и всовывая ей в руку рюкзак, словно за этим она руку и протянула. Небось решил, будто женщины, которые носят тюрбаны как «дань вере», не пожимают руку мужчине. И она побрела домой, размышляя, насколько же приятнее жить среди чужаков, не различая в их словах никакого подтекста. Не зная, к примеру, что «Надеюсь, еще как-нибудь встретимся» означает на самом деле «После этого разговора не имею особого желания видеть тебя снова».