Галина Рымбу. Фрагменты из «Книги упадка»

если книга упадка снова открылась, то каким

будет касание?

тяжелая вода. и тяжелый свет.

тяжелая кожа.

по влажной дороге мы катимся

на черном материке

ее тела.

земля. ее тело лепили двое

корявыми руками,

изымали препарат из специального бокса

внутри живота. ночь держалась.

мы были немыслящими, неговорящими,

когда открылось.

в комнатах воображения

лежали, вскрикивая. ночь держалась.

лепили ее двое

с дикими дырками зрачков, с дырами в черепах,

уводя состояний табор к беззначным полям.

гробы на отравленной воде. стук станков языка. держится ночь. мы держим

нечто

между телами.

земля.

она лжет.

все прилегает друг к другу,

используя книгу упадка. открылась. и бьют

страницы, касаясь. мы пьем слепо

тяжелый напиток, глухой препарат,

чтобы не чувствовать, каким образом

думает ночь, эти двое, без знака

поля страданий размеченные едва

теми, кто ждет

толпа возникает внезапно, как голос

того, кто смотрит на нас,

как узел ближайшего

узлы полные крови миру несем с собой

твое тело снаружи, вжимается,

с теми, кто вышел, не обгорев,

за пределы поля

начинается

начнется вот-вот

связь

как ты ее держишь,

протягиваясь всюду,

время,

туда,

последнее,

где

взрывается различенно

ум, как вулкан

здесь разбухают ткани, рассыхаются двери. фрагменты прибывших. книга упадка зарыта

в них. потому мы так коротко длимся? любая

связь неясна. тянут в укрытие

караваны серых жуков прямые тела из траншей. второе прибытие

лишенных фрагментов. накануне

сон во сне принес теплый лозунг. значения

не вспомнить. оно было? потом.

колонны медведок в горячей земле. другие тела

стали горячими от бездействия. в другой стороне. в прозрачном боксе

несу на приём свой сон. пусть. пусть посмотрят, что не так,

что стало, эти,

животные с красными глазами, преображенные лекарственным ветром,

сопротивлением, именно эти, которые одним мутным взглядом

поднимают танкеры над водой, а ту черную жидкость

заставляют обратно втекать, внутрь земли. они лечат? знают

Гею так, как ты? как в том сне, где хотим, когда она коротким дном-лезвием

провела по твоей голове, и все свернулось в отснятое. мы держим,

лежим, изменяясь, ночь, обнимая книгу упадка. только мы. и позже,

пробираясь сквозь заросли техники старого образца, ты держишь. но как?

до этих пор.

красное окно.

красная птица мечется по двору.

красные слёзы от твоего присутствия.

огонь в огне. что с ним стало?

сомышление — это удар.

«я включил фильм», «я ем этот хлеб», —

говорит ребенок. но твоё имя -

что с ним стало? следы от огня.

кожа горит. не мыслит.

красный стол для события.

прикосновения стали красными,

как следы от ударов. сомышленник

свернуто ждёт. огонь от огня

отделен. как?

красный купол над незащищённым. утро без

сомышленника. которым

сообщением видишь встречу, а тело

держится? книга упадка в огне

до красной субботы, мимо

общего мира.

и они развернули костер и стали петь о широком времени, сообщаясь со всем, что вокруг,

собирая слёзы в специальные боксы, поднимая сознание до станций огня,

из недр земли шел гул имен и выбирали имена и выбирались наружу,

становясь сомышленниками, и дальше колония двигалась без конца, чтобы уничтожить оружие;

неорудийным мышлением животные отдавали им общую тень; становилось неясно

когда я стояла у бывшего дома, не его двери открылись, но мое тело раздвинулось,

чтобы выпустить мир; старые окна здесь смазаны жиром, а мать и отец

стоят в белом огне, обнявшись с предметами, ребенок,

вжавшись в стену, молится на другое время, на еду, называет хлеб по скрытому имени;

я здесь, я держу тебя с другой стороны, где шепчутся в недрах о выжившем

мы стояли на скрытом пути, а книга упадка оскудела значениями, чтобы сказать.

мы пытались найти воду, чтобы оставшиеся смогли идти, но все было против.

чёрный воздух, которым дышать осталось, и укрытия слизистые вблизи недоступной горы,

отделенной от экрана лагерем происходящего

это непрочная ткань языка, которую ткут станки четвертого мира? захваченный

язык тела разве понять? рукой проколотой сообщение держала, пока

высился старый ребёнок. и если

ребёнок оружия теперь в скорости понят, то чего мы ждем?

стационарные вспышки и участков зажиточных ограждения, госпиталь

для побывавших там; твоя рука на лице сомышленника, ожоговый след от нее,

и книга упадка, левитирующая над оскудевшим промышленным водоемом, роняет знаки, как

заснувший рабочий — болты, как зубы — старец

сообщения где-то неподалеку, в книге упадка зарыты, но чего мы ждем, не желая знать?

они не разрешены. и не перемещенные. близится ночь пустого труда,

танцев сквозных на зажженных участках. дышит рядом имя-сомышленник

III

пусть смерть все ведет, смерть

все решает

пусть мы

она и я

и георг

сворачиваясь лентой чёрной

пусть в ней путаясь идем

по слизистым тропам в город

заброшенных датчиков, красного камня

пусть смотрим, как больные, любимым в глаза

и следуем дальше, глаза выдавливая смертельным богам -

вырасти довелось

пусть все будет как смерть —

имеет она хорошо,

как доводилось ранее

белые губы на

открытом плече

вспыхнут

и черный рот помощника

как там ты? как я?

что будет, если сжигается весело? мертвый корабль

в сетке ума плывет, и касание пишет, что лжет. весело.

так — ничего: белые губы и белый

сомышленника говор, стадом меж белых

в старой части света ромы идут, извиваясь,

к теплому камню от красного камня. пусть смерть

границы определит, впустит, того, кто издавна ждет

прижатый ко времени голодом. их коротко пишет

некто, никто, одна.

одного на двоих

помощника делим, червя.

губы, касаясь плеча.

ромы поют: «хватит смотреть,

развлекаясь, втаптывать в землю ногами свой страх, —

вся земля вовлеклась».