Фото: Gil Cohen Magen / REUTERS
Фото: Gil Cohen Magen / REUTERS

Перевод: Михаил Загот

Евреи хоронят себя так, как и живут, — кучно, вторгаясь в пространство друг друга. Могильные камни стояли плотно, тела под ними лежали локоть к локтю, голова к ногам. Кадиш вел Пато через неровные ряды по неровной земле кладбища Благоволения. Фонарь он прикрывал рукой, чтобы светил не так ярко. Когда он проводил кулаком по поверхности камня, пальцы подсвечивались оранжевым, а между ними красным.

Они искали могилу Хецци Два Ножа, найти ее оказалось нетрудно. Земля над его могилой вздыбилась. Надгробие отклонилось назад. Кадиш подумал: надо же, старик будто пытается выкарабкаться наружу. И подожди дочка Двух Ножей еще одну зиму, похоже, ей вообще не пришлось бы обращаться к Кадишу Познаню.

Кадиш давно знал: долбить мрамор трудно не потому, что он твердый, а потому, что мягкий. Как и остальные мраморные плиты на кладбище Общины Благоволения, надгробие Хецци потрескалось, покрылось щербинами, буквы поистерлись. Другим могильным камнем здесь, по преимуществу, был гранит. Если плиты не уничтожила природа и атмосферные пакости, то от местных хулиганов было не спастись. В прошлом Кадишу приходилось стирать с надгробий свастику, цементировать разбитые камни. Он попробовал на прочность плиту над могилой Двух Ножей.

— Расшаталась, что твой зуб, — заметил Кадиш. — И что мы тут убиваемся? Скоро от этого места и следа не останется.

Но Кадиш и Пато знали, ради чего они убивались. Они прекрасно понимали, почему семьи усопших вдруг так засуетились. Аргентина, 1976 год — вот почему. Ненадежное будущее, надвигается хаос. К похищениям с целью выкупа в Буэнос-Айресе уже привыкли. Куда ни глянь — везде насилие, все больше убийств. Лучше не высовываться, хоть ты еврей, хоть кто. Ну а евреи чуть не все считали, что быть евреем — уже плохо.

Клиентам Кадиша было что терять — они принадлежали к респектабельной и удачливой части сообщества, а репутация их предков была основательно подмочена. Во времена более спокойные на это можно было закрывать глаза. Когда последние члены Общины Благоволения умолкли навсегда, когда свободных участков земли почти не осталось, их потомки немного подождали — ровно столько, как им казалось, чтобы не осквернить память своих непристойных родителей, — и закрыли этот погост навсегда.

Когда Кадиш пришел на могилу матери и обнаружил на воротах замок, он обратился за ключом к другим детям Общины Благоволения. А те: мы ничего не знаем. Какое такое кладбище? И когда Кадиш укорил их: там, мол, похоронены ваши родители, оказалось, что имен родителей никто из них не помнит.

Жестко, ничего не скажешь. Но это они от стыда.

Община Благоволения не только пользовалось в Буэнос-Айресе скандальной репутацией, но вдобавок в двадцатых годах, в пору своего расцвета, была бельмом на глазу для всех аргентинских евреев. Кто из их хулителей не радовался, увидев в утренней газете фотографию альфонса в наручниках или члена Общины Лапсердаков в шеренге на предмет опознания, кто не переполнялся праведным гневом при виде знаменитых еврейских сутенеров Буэнос-Айреса, которых сопровождали их пухлогубые еврейские шлюхи? Но к 1950 году, когда Кадиш стоял перед запертыми воротами, все давно кончилось. Эту кошмарную отрасль еврейского бизнеса уже лет двадцать как прикрыли. Здания, когда-то принадлежавшие Общине Благоволения, давно распродали, синагога, где когда-то ошивались эти сутенеры, опустела. У Общины остался лишь один актив, которому не страшны никакие ветры или поветрия. Конечно, он может обветшать, что да, то да. Но вспомните старую загадку: чем из построенного человеком будут пользоваться вечно? Покойники пользуются кладбищем ныне и вовеки веков.

Кладбище также оказалось единственным учреждением, созданным сутенерами и шлюхами Буэнос-Айреса, которое было построено с благословения процветающих евреев. Какими бы бессердечными эти евреи ни были, но смерть есть смерть. Созвали правление только что оперившегося Объединения еврейских общин Аргентины и стали ломать головы. Хоронить евреев вместе с гоями нельзя, упаси Господи. Чтобы добропорядочные евреи Буэнос-Айреса лежали рядом со шлюхами? Своими опасениями они поделились с Талмудом Гарри — он возглавлял правление Общины Благоволения.

— Когда они были живые, вы с ними лежали, — заметил Гарри. — А в смерти прильнуть к ним не хотите?

Хоть и не сразу, но пришли к соглашению. Ближе к концу кладбища надо построить стену, подобную той, что шла по периметру, — и открыть второе кладбище, по сути, продолжение первого, то есть технически да, но алахически — нет, а ведь именно по Алахе1 евреи решают все свои проблемы.

Кладбищенская стена поднималась всего на два метра — своего рода функциональный барьер, призванный отгородить священное место. В Буэнос-Айресе к смерти относятся серьезно, и появление еврейского кладбища означало: евреев приняли, да еще на таком уровне, о котором Объединение общин могло только мечтать. И в дизайне кладбища им хотелось показать, что у них полегчало на душе.

Но то, что сегодня ты свой, не значит, что так будет всегда, и не думать о черном дне евреи Буэнос-Айреса не могли. Над скромной стеной они возвели двухметровую ограду из кованого железа, каждый стержень с геральдической лилией. Все эти пики и острия высотой в четыре метра придали стене вид пугающий и непреодолимый: только сунься — и порвешь штаны. Объединение общин позволило себе лишь один намек на величие — вход обрамили колоннами, накрыли его куполом. Так они достигли согласия с внешним миром — теперь оставалось найти общий язык со своими.

Члены правления двух организаций наблюдали за тем, как возводится новая стена. Раввин из западного толка синагоги Освободителя2 присутствовать отказался. Вдоль стены нервно вышагивал молодой раввин, представитель старой школы, он следил за тем, чтобы все прошло как подобает, и пребывал в ужасе от того, что ему нужно что-то решать.

Когда раствор засох, начальство Объединения общин вернулось — следить за установкой ограды. И с изумлением обнаружило, что к ним присоединяют сутенеров. Такая картина не снилась добропорядочным евреям и в страшном сне. Перед ними стояли знаменитые мордовороты из Благоволения, в том числе громила Хецци Два Ножа, Кокос Бернштейн и Хаим-Моше Одноглазый Вайс. Над Талмудом Гарри нависал легендарный верзила Шломо Главарь.

— Стена и так высокая, — заявил Талмуд Гарри. — Ставить ограду — это уже перебор, это оскорбление. — Но евреи из Объединения общин ничего оскорбительного в возведении ограды не видели: по их мнению, она будет прекрасно сочетаться с кладбищенской оградой. В воздухе запахло грозой. Никаких объяснений не требовалось. Гарри просто указал на стену и добавил: — Уже разделились, выше некуда.

У добропорядочных вытянулись лица. Они повернулись к раввину, но чем он мог им помочь? Двухметровая стена и впрямь выполняла свое назначение — отделить одно от другого, — и она бы вполне сгодилась как мехица3 для сукки4 или как выгородка для бешеного быка.

Пока обсуждались мелкие закавыки, Талмуд Гарри едва заметно подал знак головой. Рука Двух Ножей, известного своим буйным нравом, потянулась к карману, Шломо Главарь сжал правую руку в увесистый кулак. Все это не ускользнуло от внимания Фейгенблюма, первого президента Объединения общин и отца второго. Самое время объявить, решил он, что молодой раввин все одобрил и давайте на этом остановимся. И добропорядочные быстро ретировались.

Сутенеры не хотели быть евреями второго сорта — как и их братья, пожелавшие отгородиться от них стеной. Делая фасад своего кладбища, они повторили — только на метр выше — грандиозный куполообразный вход, что встречал скорбящих у ворот кладбища Объединения общин.

Слава богу, все обошлось. В итоге Талмуд Гарри спокойно перешел в мир иной, к счастью не видя, как его сыновья, оба адвокаты, принимали Кадиша в гостиных своих больших домов, намереваясь скрыть следы своего происхождения. Так же поступили и дочь Одноглазого, и сын Хени Немой. Между тем все, чем эти детки теперь располагали, было завоевано и оплачено методами, какими славилась Община Благоволения.

Обязанность прочистить Кадишу мозги взяла на себя Лайла Финкель, чья мама, Бриня Вагина, по слухам, была проницательного ума и к тому же обладала мохнаткой из чистого золота.

— Втяни воздух поглубже, — велела она Кадишу. Он втянул. — Чем-то пахнет? — спросила она. Кадиш согласился: что-то есть. — Так пахнут большие деньги, Познань. Сейчас пора нашего процветания, такого никогда раньше не было.

Это был звездный час Эвиты5, освобожденных рабочих, знаменитых безрубашечников6. При Пероне открывались фабрики и заводы, и Лайла нарисовала Кадишу такую картину: средний класс на подъеме, а вместе с ним и евреи. И Кадиш, как и они, должен смотреть вперед. К черту остатки убогого прошлого — скоро его вообще предадут забвению. Но Кадиша одолевали сомнения, и терпение Лайлы начало иссякать.

— Подумай, — сказала она и основательно постучала пальцем по виску. — Кому лучше, — еще одна загадка, — тому, у кого нет будущего, или тому, у кого нет прошлого? Поэтому и стена появилась. Чтобы в один прекрасный день евреи собрались вместе, чтобы пришли на кладбище Объединения общин не с печалью, а с радостью и чтобы все мы, глядя на эту стену, забыли, что на ее другой стороне.

Да вот беда, будущее Кадишу Познаню представлялось таким же безрадостным, как и прошлое. С Лилиан он тогда еще не познакомился, ну и, естественно, еще не женился на ней. Соответственно, и сын его еще не родился. Лишившись возможности бывать на могиле своей матери, Фавориты, Кадиш остался в этом мире один-одинешенек.

— Ну и что? — говорила Лайла. — В истории каждого народа есть времена, о которых лучше забыть. У нас сейчас как раз такое время, Познань. Так что не возникай.

Лайла была не единственной среди детей, жаждавших забыть о существовании своих родителей и недовольных Кадишем. Решив все-таки попасть на кладбище, Кадиш обнаружил, что к воротам еще и кое-как приварили цепь, а замочные скважины на обоих замках для надежности замазали смолой. Кадиш пнул цепь, эхо от удара отдалось в куполе, откуда спикировал перепуганный голубь. Кадиш вспомнил, что говорила ему Лайла, и пошел на сторону Объединения общин. Там ворота всегда были открыты, и он прошел через ухоженные лужайки к стене. Подтянулся, уперся ногами в кирпичную кладку — и вот он на стене. Уселся верхом, оглядел сторону Благоволения и задумался: была ли когда-нибудь стена, через которую никому не удалось перелезть? Уж эта, по крайней мере, не бог весть какое препятствие. Да она и предназначалась не для того, чтобы остановить живых, а чтобы отделить друг от друга мертвых.

Кадиша такой выход из положения вполне устроил, равно как и остальных членов еврейского сообщества по обе стороны стены. Кто-то видел, как Кадиш то перелезает через стену на территорию Благоволения, то перебирается обратно и, спрыгнув со стены, приземляется между могил Объединения общин. Его присутствие на той стороне оставляли без внимания. Если уж они забыли всех, кто похоронен на этом кладбище поганцев, нетрудно добавить к списку еще одного. И Кадиш Познань как бы перестал существовать. Евреи предали забвению и его.

Эта полоса в его жизни длилась довольно долго. Именно так относились к Кадишу, когда он влюбился в Лилиан и когда она, дай ей Бог здоровья, ответила ему взаимностью. Забвение евреи Буэнос-Айреса распространили и на нее, дело нешуточное в данном случае, потому что ее родители были на стороне Объединения общин. (А родителей жалко. Что прикажете делать с дочерью, которая рвется замуж за hijo de puta?7 Почему Лилиан выбрала себе в мужья единственного еврея, который гордится тем, что его мать — шлюха?) Так они и жили два года, потом умерла Эвита, а через пять лет прогнали Перона. И когда родился Пато, Кадиш стал ходить на могилу матери еще чаще. Единственным звеном семейных уз, что связывали его с прошлым, была мать.

Даже собственное имя Кадишу дала не семья. Нарек его по доброте сердечной молодой раввин, и на этом участие еврейских столпов добродетели в судьбе Кадиша кончилось. Больной и слабенький, всю первую неделю Кадиш буквально цеплялся за жизнь. Его мать, женщина религиозная, умолила Талмуда Гарри, чтобы он вызвал для спасения младенца раввина. Раввин пришел, но через порог не переступил. Стоя под солнцем на Кэшью-стрит, он заглянул в жилище, где Фаворита не спускала ребенка с рук. Суждение он вынес мгновенно:

— Наречем его Кадиш, чтобы отвадить Ангела смерти. Это и хитрость, и благословение. Лучше пусть он оплакивает мертвецов, чем оплакивают его.

Считая, что акт, как плотский, так и коммерческий, отцовства не предполагал, раввин дал Кадишу фамилию, связанную с легендой: из Познани пошло поверие, что из мальчика, рожденного проституткой, ничего путного не получится. Фаворита повторила: Кадиш Познань. Подержала Кадиша на вытянутых руках и повернула, словно соразмеряя имя и вес. Уходя, раввин даже не улыбнулся. Он просто шагнул назад, в сточную канаву, считая, что сделал для ребенка доброе дело. Пусть имя Кадиш его спасет. А вырастет праведником, так и фамилию добудет получше.

Но даже знай Кадиш, откуда у него такое имя, он бы не чувствовал, что проклят. В семейной жизни он был вполне счастлив. Верил, что сына ждет блестящее будущее. Да, когда приходилось взбираться на разделительную стену, колени у Кадиша поскрипывали, но он с легкостью приземлялся на другой стороне с едва слышным «оп-ля» и с такой же легкостью смотрел и на собственные перспективы. Доведись ему за прошедшие двадцать пять лет встретиться с Лайлой Финкель, Кадиш сказал бы ей, что отчасти она была права. Жизнь, хоть и тяжелая, оставляла проблеск надежды. Возможно, именно поэтому Кадиш нуждался в сородичах-евреях не больше, чем они нуждались в нем.

Так обстояли дела во времена городских партизан montoneros8, ERP9, да и потом, когда был сброшен Онганиа10. За эти два десятилетия еврейская община расцвела, обрела новый статус. И Кадиш был убежден: процветание и его не обошло бы стороной, сумей он осуществить все свои планы и замыслы.

Когда к власти вернулся Перон, евреи не сильно насторожились. Тем более все эти годы они думать не думали о том, как они обходятся с Кадишем Познанем. Безусловно, евреи вздрогнули, когда толпа встретила вернувшегося Перона с таким восторгом, что дошло до смертоубийства. Второй его приход был недолгим, но кое у кого в Онсе11 и Вилья-Креспо12 все это время тряслись поджилки, а после его смерти два брата в двух больших домах фешенебельного Палермо поняли: дело пахнет керосином.

Перон оставил в Розовом доме танцовщицу, доверил ей страну — и при ее власти все пошло наперекосяк. Пришла пора большой неуверенности, поползли страшные слухи, и у богачей стали закрадываться опасения: а вдруг завистники и всякие недоброжелатели начнут копаться в прошлом? Число трупов росло, но до массовых похорон дело пока не доходило. Скорее это был период раскопок. Сокровенные тайны в Буэнос-Айресе массово раскрывали, и кто-то мог случайно наткнуться и на тебя. Тут дети Общины Благоволения и поняли то, что Кадиш знал всегда: стена, разделяющая два кладбища, не такая уж и высокая. Их охватило отчаяние — надо уничтожить следы, связывающие их с Общиной Благоволения! И они обратились к единственному человеку, который мог им помочь. Они наняли Кадиша Познаня — пусть перелезет через стену на ту сторону кладбища! И стали платить ему большие деньги, чтобы он уничтожил имена и фамилии на надгробиях.

Примечания

1 Алаха — совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь верующих евреев.

2 Имеется в виду Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) — национальный герой Аргентины, освободил территории Аргентины, Чили и Перу от испанского господства.

Барьер в синагоге, разделяющий мужскую и женскую половины (иврит).

Шалаш на Суккот (иврит).

Эвита Перон — первая леди Аргентины, вторая жена президента Хуана Перона.

Так представители аргентинской элиты называли происходивших в основном из социальных низов сторонников Хуана Перона, президента в 1946–1955 и 1973– 1974 гг.

7 Сын шлюхи (исп.).

8 Партизанские отряды (исп.) — левоперонистская городская партизанская организация. Создана в 1960-х гг. Начала вооруженную борьбу против диктаторских режимов.

9 ERP — военное подразделение Революционной партии трудящихся (исп.).

10 Хуан Карлос Онганиа — военный и политический деятель, фактически занимал пост президента Аргентины в 1966–1970 гг.

11 Район в Буэнос-Айресе, где живут евреи.

12 Автономный город рядом с Буэнос-Айресом.