Марианна Гейде: Соловьев и Сатана

Две истории о духах

Когда все уже давно перешли на цифру, А. продолжал пользоваться пленочным аппаратом. В ответ на сдержанное удивление спрашивающих, он всегда отговаривался тем, что, дескать, пленка лучше сохраняет дух. Поскольку фотографии, которые он делал, были умеренно хороши, спрашивающие обычно на этом успокаивались и иногда вешали фотографии А. у себя в домах. Но как-то В., который по молодости лет и общей восторженности во всем стремился дойти до самой сути, пристал к А. — что, дескать, значит «сохраняет дух»? Какой такой дух? А., которому, видимо, польстило такое внимание к его деятельности, для порядку поломался, а потом, как бы сдаваясь под напором неумеренного любопытства, достал альбом — довольно увесистый — и показал В. ряд занятных снимков. «Видите? — сказал он с торжеством, — цифра такое не фиксирует. Цифра бессильна запечатлеть дух». В., несколько обескураженный, пробормотал: «Это, наверное, помехи. Дефект при печати». «Сам ты дефект», — разозлился А. и захлопнул альбом с порядочным стуком.

«Этот лес священный, лучше не ходите туда», — предупредили В. Заинтригованный, В. все ходил вокруг да около леса, пока, в конце концов, не решился нарушить запрет и не вступил на загадочную территорию. Лес был как лес, смешанный, достаточно разнородный и как будто росший не сам по себе, а согласно какому-то не вполне ясному, но явно присутствовавшему плану. Многие деревья были украшены истрепанными ленточками, какими-нибудь вещичками, гирляндами. «Похоже на какое-то языческое святилище», — подумалось В. Редко-редко встречались в лесу люди, они стояли рядом с деревьями, что-то бормотали или просто молчали. Некоторые сидели в корнях, предаваясь размышлениям. Внезапно кто-то тронул В. за рукав. В. вздрогнул. «Пришли все-таки, — сказал N. с легким укором, — ну тогда ведите себя осторожно, не курите, не ешьте и не пытайтесь здесь ничего сорвать». «Это святилище?» — поинтересовался В. шепотом, почувствовав важность места и момента. «Ну, в общем, можно и так сказать, — ответил N. — Функционально это кладбище».

Соловьев и Сатана

Соловьева все допекло и он решил продать душу Сатане. Вызвал Сатану.

— Вы что, всерьез полагаете, что ваша душа чего-то стоит? — саркастически поинтересовался Сатана. — Сейчас какой век на дворе-то?

— Ну, так заберите, — попросил Соловьев. — Не могу больше, сил нет с этой, как ее, душой.

— Это раньше можно было сказать «так заберите», — строго сказал Сатана, — при развитом социализме. А теперь вы должны мне заплатить за удаление души. Потому что теперь уж не развитой социализм, — и назвал такую сумму, что Соловьев присвистнул.

— Нет, у меня нет таких денег, — вздохнул Соловьев.

— Свистеть надо меньше, — еще строже сказал Сатана, — с вас теперь за ложный вызов... — и назвал другую сумму, поскромнее. Но у Соловьева и такой суммы не оказалось.

Интересная смерть

Инвалид Волочков грелся на солнышке как ящерица. Девочка лет пятнадцати с брезгливым любопытством разглядывала это человеческое ископаемое.

— Какой же вы жалкий, — воскликнула девочка с наигранным ужасом.

— Не жалуюсь, — соврал инвалид.

— Вам и жаловаться не надо, и так по вам все видно.

— За погляд денег не берут, любуйся на здоровье, — огрызнулся инвалид. На самом деле его тошнило, поскольку накануне он сильно перебрал.

— Хочется сделать вам что-нибудь хорошее, — сказала девочка, — давайте я у вас отсосу.

— Это самый странный способ кого-нибудь унизить, который мне встречался. Я, пожалуй, воздержусь.

— Тогда давайте я вас убью. Это будет с моей стороны акт милосердия.

— Девочка, с какой Луны ты упала? Тебя что, из дурдома выпустили? — инвалид понемногу начинал сердиться.

— Нет, — серьезно ответила девочка, — я совершенно здорова. Чего не скажешь про окружающий мир. Я просто пытаюсь его сделать немного лучше. Думаю, без вас он будет лучше. К тому же, вы не можете убежать — у вас и ног-то нет.

— Ты права, ног у меня нет. Так в них правды нет. Правда — она вот где, — (инвалид прижал руку в область сердца).

— Многие думают, что зорко только сердце. Так вот, они заблуждаются, — серьезно произнесла девочка, после чего достала моток провода и принялась душить вяло отбивающегося инвалида Волочкова. Завершив это непростое дело, она вздохнула с облегчением и произнесла, ни к кому особо не обращаясь:

— Ну вот, мир стал еще чуть-чуть лучше. Надо было соглашаться на первое предложение. Инвалид Волочков смотрел невидящими широко раскрытыми глазами. Если бы он мог говорить, то сказал бы что-то вроде «какая интересная смерть». Но он не мог.

Город без названий

В этом городе не было ни названий улиц, ни номеров домов, потому что те, кто в нем родился, и так знали, где что, а кто не знал, тому и знать незачем. И гласные звуки они на бумаге не записывали, потому что те, кто знают язык, и так поймут, что за слово, а кто не знает, тем же хуже. Что до приезжих, то их все равно, как луна мотыльков, притягивало расположение города и его причудливая архитектура, так что нередко можно было встретить одного из них, с потерянным видом блуждающего по узким изогнутым улочкам, точно крыса в лабиринте. Местные были сдержанно-любезны и на просьбу указать дорогу пускались в пространные объяснения, из которых приезжий, однако же, мало что мог уразуметь, потому что указания вроде «поверните возле дома гробовщика и пройдите направо, пока не дойдете до дома, где три года назад хозяев зарезали» ничего ему не говорили.

Бессмертие души

Их ученые доказали, что душа существует и бессмертна. Она вселяется в человека в момент его рождения, с первым вздохом. Точнее, так: когда человек приходит в этот мир, десятки душ стекаются к постели роженицы и всякая норовит занять свое место в тщедушном тельце. Они пихаются, теснят друг друга, и, верно, сильно бы увечились, если бы только душа по природе своей не была бы неразрушима и не могла потому претерпевать никакого ущерба. Редко-редко две, а то и три души вселяются в новорожденный плод одновременно, и такой человек вырастает безумным, но, как правило, на одно тело приходится одна душа. Дальше человек растет, обретает сознание себя и память, научается думать и чувствовать, а душа пребывает в нем невозмутимой, и, что бы человек ни пережил, душе от этого не холодно и не жарко: она взирает с высоты своего бессмертия на жалкие человеческие потуги и только посмеивается. Иной человек чувствует в себе душу и алчет ее, но большинство просто ее не замечают. Или, может быть, замечают как нечто в себе самом чужеродное, неудобное и пугающее, но предпочитают об этом не думать, иные же, напротив, все пытаются тронуть ее, как трогают шатающийся зуб языком, желая проверить — на месте ли, но душа чуждается таких прикосновений. Когда человек умирает, душа покидает его тело, как дом, который более не годен для жилья. По сути своей душа — паразит. Никто не знает в точности, для чего душе человек с его телом, некоторые полагают, что для нее человеческая жизнь — что-то вроде книги или похода в театр: душа с интересом следит за развитием событий, поглощая человечьи чувства и ощущения, которые сама испытывать не способна по причине своей бестелесности. Правда, жизнь большинства людей довольно скучна. Другие думают, что душа питается человеческими страданиями, и чем больше страданий, тем лучше себя чувствует душа. Целые секты составляют люди, которые нарочно лишают себя всяческих благ и причиняют себе увечья, чтобы угодить душе. Зря они это делают: душа-то, может, и бессмертна, а люди-то смертны, и, угождают ли они душе, или плюют на нее, — на их собственной участи это никак не скажется. Если и есть в человеческой жизни какая-либо польза с точки зрения душ, то лишь как у пастбища для скота или плода для червя, обитающего в нем. Собственно, человеческая жизнь со всеми ее перипетиями, страстями, заслугами и поражениями душам попросту не интересна.

Стеклянный шар

В стеклянном шаре, вечно торчавшем на столе, когда его встряхивали, вместо снега шел дождь, а если тряхнуть посильнее, то бывало и чиркало молнией, раздавался тихий грохот, крохотные, точно тли, жители в страхе разбегались, голорукое кривое деревце вспыхивало синим огоньком и слабо тлело и шар начинал мерцать в темноте, а если на него падал свет, то вскоре занималась внутри его маленькая радуга — чего, впрочем, давно уже никто не делал и занятная вещица знай себе скучала и собирала пыль, так что если бы тли внутри нее затеяли столпотворение, желая дотронуться до тверди небесной, то владельцы, верно, и не спохватились бы.

Лишай

— Ну, положим, вы видите человека, у него лишай. Вы знаете, что это не его вина, что у него лишай. Что он заслуживает сочувствия. Что неплохо бы ему, что ли, сходить к врачу и что-то сделать со своим лишаем. Но при этом вы не хотите до него дотрагиваться. Даже рядом с ним находиться вам тяжело. Примерно так это и происходит.

— А у вас самого, — рассердился Васенька, — по-вашему, нет лишая?

— Есть, — с готовностью закивал Бобер, — еще как есть, половина башки заплешивела. Вот же я и говорю, держитесь от меня подальше, маленькое недоразумение.

— Ладно, — чуть успокоился Васенька, — раз у всех лишай, так почему бы вам всем не взять и как-то не объединиться, ну, не помочь друг другу?

— Много ты смыслишь в лишаях? — вспылил Бобер, — Ты думаешь, он один на всех, что ли? Да их, чтоб ты знал, столько же видов, сколько видов зверей, и еще несколько. И если два лишая сойдутся на одной шкуре — начнут войну не на жизнь, а на смерть, пока один какой-нибудь не победит. А еще хуже того — скрестятся промеж собой, и будет еще один, новый вид лишая. Да вот у меня тут целая коллекция, далеко не полная, но одного взгляда на нее тебе хватит, чтобы понять, насколько это сложная вещь — лишай.

Тут Бобер извлек откуда-то полную пригоршню пробирок и широким жестом выложил их перед Васенькой. Васенька только глянул на них, и его как ветром сдуло. Бобер удовлетворенно обратился к пустоте:

— Ну вот, еще одного человечка спровадили. Может, рано спровадили. А вдруг у него какой-нибудь новый лишай, какого мы еще не видели?

Пустота гулко ухнула, как бы соглашаясь.

Суперлуние

Назавтра обещали суперлуние. Жители внимательно следили за новостями. В последние несколько лет небо было богато на события: то солнечное затмение, то лунное, то метеоритный дождь какой-нибудь. Правда, наблюдать все эти любопытные природные явления никто не мог — небо постоянно затягивали тучи, точно у него был насморк, так что и обычное-то солнце доставалось редко-редко, точно подачка. Тем не менее, жители чутко прислушивались к сообщениям о движении небесных тел, делились ими, предвкушали и незадолго до назначенного времени начинали волноваться, а когда ожидаемое событие, предположительно, начиналось, приходили в приподнятое настроение, как будто и вправду что-то видели. Им нравилось чувствовать, что они живут на планете, а планета вращается в космосе. От этого они делались крошечными-крошечными и их повседневные дела и заботы отступали на второй или третий план, переставали их тревожить, потому что по сравнению с суперлуниями это все был вздор, а не заботы.

Каменные жуки

— А это, — сказал старик, отодвигая занавеску, сплетенную из каких-то стеблей, — у нас святая святых. За занавесом скрывался небольшой чуланчик, посередине которого был водружен огромный камень, обтесанный в виде жука с непонятными письменами на крыльях.

— Каждому жителю деревни, будь то мужчина или женщина, здоровый или больной, вменяется в жизни сделать хотя бы одного такого жука. И зарыть его в землю.

— Это какой-то магический ритуал? — поинтересовался ученый.

— Ага, магический, — засмеялся старик, — раз в несколько лет приезжают сюда люди из города, начинают в земле ковыряться, находят жука или двух и большие деньги нам за них отваливают. Мы сперва для вида отказываемся, де это земля наших предков, и жуки тоже предкам принадлежат, но потом скрепя сердце соглашаемся. Последние полста лет наша деревня только на жуках и вытягивает.

— И что ж, ученые до сих пор не раскрыли подделку? Быть такого не может!

— Ученые на них и глядеть не хотят. Те, кто ездит — это чудаки, энтузиасты. Или просто дураки. Один только был до того сумасшедший, что целую лабораторию открыл на собственные деньги, чтобы доказать, что жуки подлинные. И доказал! Но другие ученые ему не поверили и правильно сделали.

— Зачем же вы мне-то об этом рассказали, — ученый заподозрил недоброе.

— Затем, — лукаво ухмыльнулся старик, — затем, — и вынул из-за спины небольшую кирку.

Тайна

Зябликов пришел к Кошкину. Сказал: «Можно я доверю вам тайну?». «Нет, — ответил Кошкин, — у меня хранится уже столько чужих тайн, что для своих места не хватает. Приходится жить без тайн, а это так скучно». «Моя совсем маленькая, — упрашивал Зябликов, — вы ее даже не заметите!» «Если она такая маленькая, то я могу ее случайно вынести вместе с сором из избы», — не поддавался Кошкин. «И это ненадолго, — заверил Зябликов, — до следующего ноября. Потом выносите куда хотите». «Ладно, — вздохнул Кошкин, — если до следующего ноября, то, пожалуй, могу подержать. А то, знаете ли, некоторые оставляют свои тайны и забывают про них, потом они начинают портиться и от них жутко воняет». «Превосходно!» — обрадовался Зябликов и торжественно прошептал на ухо Кошкина свою тайну.

Счастье

Привалило как-то Трифонову счастье. Ну, может, не счастье, а так, счастьице. Но Трифонов и такому повороту был рад. Хранил Трифонов свое счастье, никому не показывал и никому о нем не рассказывал. Как-то неудобно: вокруг у всех все плохо, а у него, видите ли, счастье. Так что Трифонов, наоборот, все только ныл про то, как у него все плохо, чтобы не выделяться из окружающей среды. И все выказывали ему умеренное сочувствие, потому что в наше время как оно устроено? Ты выказываешь сочувствие, и тебе в трудный час кто-нибудь выкажет. Так и перебивались. Однако в один черный день не выдержал Трифонов, выпил лишнего и разболтал про свое счастье Семенову. А Семенов — Пыльникову. А Пыльников — Клавдии. А Клавдия всему свету. Собрались тогда люди, убили Трифонова, а счастье его обобществили, так что каждому досталось по чуть-чуть, но лучше никому от этого не стало. А какая из этого мораль? А мораль такая: пьянство — зло, и так ему и надо, Трифонову этому.