Звездные войны Андрея Могучего

Он всегда в черном. Это его униформа и одновременно камуфляж: бейсболка, куртка, джинсы — все черное. А борода белая, седая. Свою бейсболку не снимает никогда. Так обычно делают, когда не очень хорошо с волосами. Но однажды я заглянул к нему в кабинет во вне­урочное время, когда бейсболка валялась рядом на столе. Нет, с волосами все нормально. Густые, с проседью. Перец с солью. Правда, завидев меня, он сразу зачем-то ее надел.

«Кабинет» — это, конечно, сильно сказано. Вот у Г. А. Товстоногова был кабинет, это да. Сразу видно, что театральный деятель всесоюзного масштаба. А у Андрея Могучего — комната для разговоров-переговоров, где нет ничего, кроме случайной мебели и театральных афиш на стенах.

Когда я спросил, не хотел бы он перебраться этажом ниже в апартаменты бывшего шефа БДТ, он испуганно замахал на меня руками, как будто я предложил ему осквернить могилу.

— Вы что, вы что… Это невозможно.

Для пущей убедительности Могучий даже закрывает уши ладонями. Почти как Ахматова («Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный слух»). Но колючие глаза из-под черного козырька смотрят насмешливо и хитро. Скрытый подтекст: «Не дождетесь! Так просто на дешевые провокации не поведусь».

В БДТ все сложно, чинно и очень запутанно. Тут бесконечные коридоры, переходы и лестницы. Все утопает в бесшумных коврах с сине-голубым отливом. Народный художник Эдуард Степанович Кочергин собственноручно колдовал над их колером.

— Прежний синий кобальтовый мне казался слишком холодным, — раздумчиво признался он.

Ковры заказывали по его эскизам в Австрии. Нынешний цвет получился чуть мягче и как-то нежнее. Но есть в нем что-то неопровержимо имперское. Будто Версаль решил породниться с Администрацией Президента РФ на Старой площади, а точнее, на Фонтанке. Так безукоризненно чисто в современных театрах не бывает. Так безукоризненно вежливы были, наверное, капельдинеры во МХАТе при К. С. Станиславском и В. И. Немировиче-Данченко.

По сравнению с БДТ другие театры, где за кулисами мне довелось бывать, постоялые дворы рядом с фамильным замком английского баронета. С той же затейливой иерархией положений и церемониями. При мне на подносе помощник режиссера нес фарфоровую чашку с водой «для Олега Валерьяновича». Это было величественно. На моих глазах обслуживающий персонал спектакля «Лето одного года» вытягивался по струнке, стоило кому-то произнести «Алиса Бруновна».

В БДТ знают, как производить впечатление на московских провинци­алов. Потому что даже если ты приехал на «Сапсане» в бизнес-классе, переступив порог этого театра, невольно почувствуешь себя бедным родственником. Это Петербург, малыш! Отключи айфон и старайся, когда говоришь, не очень размахивать руками. Здесь это не принято. Зато принято говорить всем «вы» и с гордым видом прогуливаться по фойе или залам театрального музея, где стены завешаны шедеврами Бенуа, Петрова-Водкина, Кустодиева, Акимова, Тышлера и других выда­ющихся художников, в разное время сотрудничавших с БДТ.

Можно заглянуть и в мемориальный кабинет Г. А. Товстоногова, если заранее записаться на экскурсию к его бывшему помощнику и секретарю, а теперь гиду-экскурсоводу Ирине Николаевне Шимбаревич, величественной даме с поставленным актерским голосом.

Больше всего меня поразили недокуренная сигарета на столе режиссера и огромные, как ведра, хрустальные пепельницы. Он курил безостановочно всю жизнь, а когда попытался бросить, чуть не умер. Репетиции его последнего спектакля «На дне» шли плохо. Великие актеры не понимали, чего от них хочет Мастер. Но в какой-то момент в темноте зрительного зала вспыхнул спасительный огонек сигареты. И сладковатый импортный дым его Marlboro наполнил актерские души непонятной надеждой, что вот сейчас, еще немного, и произойдет чудо под названием «спектакль Товстоногова»… Не случилось. А через полгода Георгий Александрович умер.

— Представляете, кто-то из посетителей выдрал из численника на его столе страничку с 23 мая, — сокрушается Ирина Николаевна. — Что за люди!

А я хоть и делаю скорбную мину, про себя думаю, может, это и правильно, что нет в его кабинете траурной даты, этих черных цифр, означающих конец прекрасной театральной эпохи.

Теперь понятно, почему Андрей Могучий сюда ни ногой. Это как поселиться на могиле Командора. И не­уютно, и последствия могут быть самые плачевные. Конечно, Могучий все это знал, когда пять лет назад соглашался возглавить БДТ. Ведь его звали не по мягким коврам ходить и в антикварных креслах сидеть, а надеть каску прораба и всерьез заняться реконструкцией. Она тогда безбожно затянулась, грозя похоронить под своими руинами и былые легенды, и новую театральную реальность, апологетом которой считался Андрей. Это был больше чем вызов. Это уже судьба.

Степь, карнавал и самолеты

А до исторического назначения была большая жизнь. Я расспрашивал Андрея и про Кубу, где он оказался в раннем детстве, и про Монголию, куда он в более сознательном возрасте переместился вместе с родителями, работавшими во Всемирной организации здравоохранения. На самом деле мы недооцениваем важность этих первых впечатлений, которые откладываются в подсознании, чтобы потом проявиться самым неожиданным способом. И кто знает, может быть, эта тяга к яркой «картинке», как он сам любит говорить, к этим карнавальным хороводам и массовым действам идет от первого карнавала, увиденного на улицах Гаваны. А Монголия — бескрайние степи, одинокие островерхие юрты, буддистские храмы. Ощущение собственной малости и потерянности посреди вечного безмолвия, такое знакомое актерам Могучего на открытой всем ветрам сцене в «Грозе» или на кривоватых, вздыбленных подмостках «Пьяных».

— На самом деле обе страны очень похожи, — вспоминает Андрей, — в обеих строили коммунизм и жили мечтой о прекрасном будущем. Только у кубинцев были вуду, а у монголов — шаманы. Одни были католиками, а другие — буддистами. Из кубинских впечатлений почему-то в память врезался лохматый Че Гевара в берете. Он как раз тогда уехал в Боливию «экспортировать революцию», где его и убили. На Кубе был объявлен пятидневный траур. Я не очень понимал, что происходит, но чувствовал, что присутствую при зарождении одного из главных мифов ХХ века. А Монголия запомнилась бесконечными разъездами по пустынному, абсолютно безлюдному краю. У нас с отцом по пути то и дело возникали дацаны — буддийские монастыри, где нас встречали бритые монахи в оранжевых и желтых одеждах. А внутри этих храмов шла какая-то своя загадочная жизнь, пугавшая и одновременно волновавшая меня. Я не знал тогда назначения круглых зеркал, имеющих охранный смысл. Не мог прочитать тибетские слоги мистической формулы-молитвы. И конечно, было даже страшно взглянуть на старинные свитки с рисунками, изображающими разные адские пытки и людей с содранной кожей, но где-то в моем подсознании все это и сегодня продолжает жить, влиять, подсказывать какие-то театральные решения.

Могучий не любит старательно застраивать и обживать подмостки. «Уют», как, впрочем, и «психология», — это слова не из его театрального лексикона. Его любимая мизансцена — фронтальная. Он идет напролом, намеренно сокрушая воображаемую линию рампы и даже стены сценической коробки. Со зрителем особо не церемонится. Если пришли, включайтесь в работу. На его спектаклях не расслабишься. Там все время что-то шипит, взрывается и булькает. На самом деле Могучий — прирожденный доктор Гаспар Арнери из «Трех толстяков», может быть, последний из театральных колдунов и режиссеров-алхимиков, верящих в существование магического камня. Без этих поисков и безумных экспериментов ему становится скучно жить.

Сам Могучий — человек невероятно деятельный и моторный. Про него доподлинно известно, что он в молодости отменно играл в волейбол за сборную своего Ленинградского института авиастроения. А еще, не имея ни блата, ни денег, кроме стипендии, умел виртуозно прорываться на самые дефицитные спектакли. У него был даже разработан собственный оригинальный метод: он набрасывался с просьбой о лишнем билетике уже в метро. Причем не у эскалатора, где дежурили другие театралы, а прямо в вагоне поезда на подъезде к заветной станции «Владимирская».

Вместе со своими сокурсниками Андрей стал заядлым театралом. Кстати, никто из них работать по специальности потом не стал, хотя все честно защитили дипломы. Кто-то ушел в бизнес, кто-то занялся чистым творчеством. Но отношения остались, и теперь с его подачи некоторые даже вошли в клуб друзей БДТ, оказывая посильную поддержку любимому те­атру и бывшему сокурснику. Впрочем, во времена юности Могучий и его товарищи больше любили Театр Ленсовета, которым тогда руководил Игорь Владимиров, а в главных ролях блистала Алиса Фрейндлих.

Пройдут годы, и свой первый спектакль в БДТ он посвятит ей. И не просто в виде имени на афише. Алиса — это пароль, открывающий двери в кладовые памяти его юности. Магия, не подлежащая разгадке, которая, однажды подчинив себе, поменяла Могучему профессию и судьбу. И наконец, это Любовь, которая, как выяснилось, никуда не делась за долгие годы его странствий и поисков, а продолжала жить, чтобы вспыхнуть с новой силой, как только он снова оказался в плену неповторимого голоса и насмешливых, многоопытных глаз в очках учительницы начальных классов.

«Да что вы говорите!» — всплескивала руками Алиса Бруновна, пока Андрей рассказывал ей о своем замысле по роману Льюиса Кэрролла. Она верила и… не верила ему. Верила, потому что пылкими исповедями и признаниями в любви ее не удивишь — за свою жизнь слышала и не такое! И от кого! А не верила, потому что к тому времени уже тридцать лет прослужила в БДТ, куда пришла премьершей, всеобщей любимицей и всесоюзной кинозвездой, чтобы стать одной из ведущих актрис товстоноговской коллекции, неукоснительно подчиня­ющейся общим правилам и заведенным порядкам. Никому здесь не позволено их нарушать. Даже ради Нового Театра. А бенефис под названием «Алиса» — это, конечно, против всяких правил БДТ, поперек всего. И отсутствие внятной драматургии, которую надо подменять актерскими импровизациями, тоже непорядок. Так в академическом театре не полагается. И в общем, много еще чего Алиса Фрейндлих могла бы сказать высокому бородачу в черном и бейсболке. Но она говорить не стала, и правильно сделала. А только ласково улыбалась, желая поддержать новоиспеченного главного режиссера. В конце концов, со времен Игоря Владимирова никто не посвящал ей спектаклей.

Собственно, Могучий, придя в БДТ, хотел сделать то, о чем мечтали все театральные реформаторы ХХ века, — вернуть Театр на подмостки. Не зависеть больше ни от слов драматурга, ни от идеологии разных начальников, ни даже от традиционного пространства театральной коробки.

«Сделай сам и смотри»

«Драма родилась на площади и составляла увеселение народное, — общеизвестные мысли Пушкина. — Народ, как дети, требует занимательности действия». И еще: «Народ требует сильных ощущений… Изображение страстей и души человеческой для него всегда занимательно…» Вот это и есть лучшая формула Театра Андрея Могучего. Он сам, можно сказать, пришел с площади. Его первая слава — уличные акции и перформансы конца 1980-х, сделавшие ему имя лидера нового неофициального искусства. Вместе с Полуниным и его «Караваном мира», вместе с Курехиным и его «Поп-механикой» Могучий и «Формальный театр» (так назывался его коллектив) стали частью большой Игры, призванной наполнить постсоветскую жизнь новыми красками, звуками, ощущениями.

Но во всем том, что он делал, было столько драйва, жила такая всесокрушающая энергия и жажда свободы, что публика благодарно откликалась и на медитативные этюды в «Лысой певице» по пьесе Эжена Ионеско, и на бодрый комикс по «Преступлению и наказанию», где действовало сразу пять Раскольниковых, и на причудливый коллаж из классических текстов в спектакле «Две женщины», составленный по произведениям Тургенева, Беккета, Софокла, Платона и других.

Принцип театрального коллажа в какой-то момент так увлек Могучего, что свой знаменитый уличный перформанс «Пьеса Константина Треплева “Люди, львы, орлы и куропатки”» он весь составит из чеховских знаков, кодов и шифров. Там будут и обязательные три сестры, и самовар с чаем, который нужно пить, пока рушится судьба, и Лопахин, бегающий с топором, и дымящийся вишневый сад… Правда, в отличие от шумных и брутальных действ «Формального театра», к которым он успел приучить зрителей, «Пьеса» получилась скорее нежной, мечтательной и печальной. Без внятного начала и очевидного финала, как бы постепенно растворяющегося в левитановских сумерках и замирающего под стук колес проносящихся невдалеке электричек.

— Мы делали то, что нам нравилось. Сами и смотрели. Не нравится, что делают другие, сделай сам и смотри. Это самый конец 1980-х. Никто не мог помыслить всерьез, что можно организовать собственный театр. Ни к какой тусовке я не принадлежал, никто меня особо не продвигал. Всегда сам по себе. Но «Формальный театр» быстро обзавелся своим кругом поклонников и зрителей. Попасть на наши спектакли было довольно трудно. Не в последнюю очередь потому, что играли мы в самых неожиданных, непривычных для театра местах. У нас не было сво­его помещения. Точнее, оно было, но очень далеко и довольно неудобное. А нас тянуло в центр. Мы играли то в здании Мухинского училища, то в театральном музее, то в каких-то лифтах, то на заброшенных складах. Если честно, я не люблю слово «эксперимент», но все, что мы тогда делали, было вынужденным экспериментом по освоению нового пространства. Через нас прошла вся запрещенная литература: Беккет, Ионеско, Гротовский. Все абсурдисты, все сюрреалисты… Мы вгрызались в них с таким голодным рвением, будто хотели за два-три сезона наверстать десятилетия немоты и вынужденного неведения. Это был ликбез для переростков, которыми мы тогда себя ощущали.

— А кто больше всего повлиял?

— Огромное влияние лично на меня оказал Анатолий Васильев и его театр. Я даже пытался к нему поступить в Школу драматического искусства. Но после многочасовых собеседований, затягивавшихся порой до утра, он так меня и не взял. Что я тогда почувствовал? Я был убит. Лежал на полу в комнате своего друга и не мог пошевелиться. Жить было незачем. А потом подумал, что это тоже хороший опыт. Васильев первый мне преподал урок: не балдей от себя, а то потом будет очень стыдно.

Быстро и очень болезненно

Вообще, у этого большого человека в черной бейсболке оказались, почти как у Лопахина, нежная душа и тонкие пальцы. При всем своем космополитизме и любви к западному театру Могучий — очень русский режиссер. Это было заметно уже в его ранней «Школе для дураков» по прозе Саши Соколова — почти бессловесном, мерцающем скрытым сиянием действе. И в спектакле «Между собакой и волком», будто бы собранном из разного помоечного старья, которое душит и давит, заставляя персонажей низко пригибаться к земле, не давая свободно вздохнуть и увидеть голубое небо. («Этот спектакль — мои разборки с Россией, — скажет Андрей. — Образ страны, с которой я взаимодействую, — именно так, под низким потолком, где все постоянно скрючены, будто заглядывают в окошко кассы»).

И много позднее, в одном из лучших своих спектаклей «Иваны» по гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», который Могучий поставит в Александринке, он снова вернется к проклятым русским вопросам «Что делать?» и «Кто виноват?».

У него там зрители сидели на сцене, заваленной мятой бумагой разных прошений и жалоб, а на фоне бархатных лож бывшего императорского театра высился одинокий дачный сортир. Действие периодически замирало, чтобы под музыку струнного оркестра вступал хор с бессмертным гоголевским воззванием: «О Русь, куда несешься ты? — Не дает ответа!» И у Могучего, похоже, его тоже нет. А что есть, спрашиваю я его сейчас. Что для него самое главное в жизни?

— Люблю жить. Люблю, когда интересно, когда мне любопытно и все внове. Причем интересно мне не только в драматическом театре. Были раньше и цирк, и балет с Дианой Вишневой в Мариинском, а уж церемоний, разных открытий и закрытий не счесть. Театр — вещь одноразовая. Он не существует вчера, его не может быть завтра. Театр только про сегодня и сейчас. На наше несчастье теперь появилось видео — главный развенчатель легенд, но всегда можно свалить вину на оператора или плохое качество съемки. Видеозапись — это все-таки не театр.

Назначение Андрея Могучего на пост художественного руководителя Большого драматического театра было из разряда странных министерских причуд. Но для себя он воспринял это как некий художественный акт, который надо отыграть в традициях «Большого стиля». С одной стороны, конечно, чистая авантюра. Подумать только, где он, Андрей Могучий, сокрушитель театральных устоев и бездомный формалист, и где самый прославленный театр в СССР? С другой стороны, дико крутой вираж, в который если не вписаться, то наверняка сломаешь шею.

На встрече с труппой он скажет историческую фразу, которую ему потом часто припоминали: «Все про­изойдет медленно и не больно».

— А как было на самом деле? — спрашиваю я.

— Все было быстро и очень болезненно, — грустно смеется Могучий.

Одна из главных проблем заключалась в том, что раньше с БДТ у него никаких лирико-интимных отношений не было. То есть он, как и все, восхищался «Историей лошади», аплодировал «Хануме» и «Мещанам». И даже был немного знаком с великой Диной Морисовной Шварц, главным конфидентом и завлитом Товстоногова, которая и посоветовала Могучему поступать на режиссерский. Но обо всем этом он рассказывает без романтического тремоло в голосе, как-то очень буднично и спокойно.

— А самого Товстоногова видели?

— Видел два раза, на банкетах.

— Но не смели подойти…

— Нет, конечно. Сидел в углу. Запомнилось, как он входил. Всегда со свитой. Все тут же замолкали. Он не шел, а вплывал, как океанский лайнер, которому тесно в любом порту.

И вот теперь каждый день Могучий проходит мимо его бронзового бюста в фойе, общается с его актерами, которые застали Г. А. в силе и славе. Время от времени сталкивается лицом к лицу с его зрителями. Они постепенно уходят. Но они есть. Старая ленинградская гвардия со сменной обувью в полиэтиленовом пакете. Я видел, как в гардеробе БДТ дамы переобуваются в принесенные вечерние туфли на каблучках. Как мужчины поправляют галстуки перед зеркалом и придают своим лицам торжественно-гордое выражение. Как потом они ходят по кругу в фойе, чинно раскланиваясь с другими парами. Это ведь тоже Театр! Уже почти исчезнувший, смытый волнами нового времени, но здесь он чувствует себя на своей территории. Еще может встрепенуться и даже выдать какую-нибудь дерзкую колкость.

— «Трех сестер» Товстоногова я смотрела двадцать шесть раз, а с нынешних «Сестер» ушла после первого акта, — с вызовом скажет ему зрительница, обладательница старинных острых каблучков.

Или уже на собрании труппы он услышит от знаменитой актрисы: «Раньше БДТ был театром для интеллигенции. А теперь сюда ходит публика “Дома-2”».

И что на это ответить? Надвинуть бейсболку поглубже на глаза и… ставить спектакли. После «Алисы», признанной главным петербургским хитом, Могучий выпустит «Что делать?» по Чернышевскому. И эта его премьера тоже станет событием, взбудоражившим город. А потом будут спектакли «Пьяные» Вырыпаева, «Гроза» Островского, «Губернатор» по Л. Андрееву. Он соберет свою команду актеров: Ируте Венгалите, Андрей Шарков, Анатолий Петров, Дмитрий Воробьев, Валерий Дегтярь, Василий Реутов, Елена Попова… Всех не перечислить. У Могучего вообще обычно многонаселенные спектакли. До девяноста человек на сцене в «Трех толстяках». Это рекорд! Его позицию разделяют и режиссеры, которых он приглашает в БДТ: Виктор Рыжаков выпустит «Войну и мир», Андрий Жолдак — «Zholdak Dreams: похитители чувств», Владимир Панков — «Три сестры».

— Нравиться всем нельзя. Но мне хотелось, чтобы люди перестали таращиться в свои гаджеты и смотреть по телевизору разные глупости, а пришли в театр. Но для этого надо научиться понимать их язык. Сейчас поколения очень быстро стареют. Смотришь — на вид нет двадцати пяти, а рассуждает как замшелый старичок. А мне необходимо слышать, как пульсирует сегодняшнее время. Я многому учусь у собственных детей. У меня их четверо. Если бы вы слышали, как они рассуждают о квантовой механике, какие параллели и ассоциации у них возникают во время спектаклей! Да они во сто крат более информированы, чем мы, взрослые. Я кожей чувствую, как сегодняшний театр нуждается в «техническом перевооружении», назовем это так. И в этом смысле проект «Три толстяка», который мы выпустили в трех эпизодах, как «Звездные войны», выходит за рамки только театрального действа. Он сам продуцирует собственную жизнь и сам живет ею. Это гигантская история, не подлежащая никакой транспортировке. Но она могла возникнуть только здесь, на этой сцене.

Могучего тянет в масскульт. У него в «Трех толстяках» есть лига Света и лига Тьмы. Добрые силы, как им и полагается, слегка туповаты и медлительны, темные — сообразительны и находчивы. Из радиоприемника несется голос Виктора Цоя про «войну две тысячи лет». Когда война-таки доберется до лаборатории профессора Арнери, на сцену выползет настоящий танк, как в старых спектаклях Театра Советской Армии. А потом среди дымящихся руин возникнет цирк-шапито с клоунами, фокусниками и даже медведем по кличке Мигель (в его костюме попеременно выступают актеры Дмитрий Смирнов и Евгений Филатов).

Кстати, медведь неожиданно прижился в БДТ, стал блогером, бродит по театру с селфи-палкой. Раньше от него в страхе шарахались, а теперь привыкли. Ну вот есть у нас Мигель. Местная, можно сказать, достопримечательность. Может быть, когда-нибудь он станет чем-то вроде мхатовской чайки — эмблемой нового БДТ. Но почему-то не думаю, что эта идея должна понравиться Могучему. Он не любит ни повторять, ни повторяться. В конце концов, образ Мигеля — всего лишь одна из его театральных причуд.

— Смотри, это же Мигель, Мигель! — кричат детишки в полный голос, показывая пальцами на сцену, забыв, что находятся в театре.

Но им никто не делает замечания. Зачем? Пусть кричат. Теперь в БДТ можно.Ɔ.