Другая «Слава»
«Нина Петровна, с вами будет говорить товарищ Сталин». Ожидание с телефонной трубкой в руке продолжалось около минуты. А разговор моей бабушки с вождем — всего несколько секунд. Точнее, и разговора-то не было. Только два слова: «Жаль детей». И Сталин повесил трубку. Звонок прозвучал в квартире «писательского дома» в Лаврушинском переулке на следующий день после смерти дедушки. Виктора Гусева не стало 23 января 1944 года. До своего 35-го дня рождения он не дожил неделю. Последней его фразой, обращенной к жене, было: «Береги детей».
В фильме, снятом по гусевской пьесе «Иван Рыбаков», самые запоминающиеся слова произносит прославившийся ролью Чапаева актер Борис Бабочкин: «Сыну смерть отца перенести легче, чем отцу — смерть сына»...
Принято считать, что пьеса «Слава», которая гремела по всему СССР на протяжении десятков лет, это что-то о героизме, цене риска и нравственного выбора в критической ситуации. Вероятно, так и есть. Но, на мой взгляд, она в немалой степени посвящена детям. Вышедшая из-под пера человека, с юных лет имевшего серьезные проблемы со здоровьем и, возможно, рано осознавшего непродолжительность своего жизненного пути. Что и случилось. Безвременная смерть оставила без отца девятилетнего сына и двухлетнюю дочь.
Для меня «береги детей» невольно всплыло в том варианте, который предложил зрителю режиссер Константин Богомолов в спектакле, поставленном летом 2018-го. Кстати, «Слава» в 1936 году обрела жизнь именно здесь, в БДТ. Тогда за три года отгремело двести девять неизменно аншлаговых спектаклей — абсолютный рекорд для ленинградского театра. И вот — удивительно точечное возвращение. Как удивителен и сам факт нового появления «Славы» — в нашей современной жизни, более чем восемьдесят лет спустя.
Стоит ли говорить, что опытный зритель вряд ли ждет от Богомолова классического прочтения. Вот и после первого действия премьеры я из возвышающейся над партером директорской ложи ловил недоуменные взгляды, мол, а где же подтекст или, грубо говоря, фига в кармане? Наверное, режиссер нас просто убаюкивает безусловным следованием «советскому» тексту, а гром грянет после антракта?
Впрочем, были и другие лица. Какие-то просветленные, задумчивые... И слезы. А гром так и не грянул.
Но вот — «фишка». В роли трех сыновей — один актер. И сердце замирает. Ведь это не просто так. Да, по пьесе их трое. Но, как мы теперь уже точно знаем, впереди война. И те самые «Шесть часов вечера после», тоже предсказанные Гусевым, — уже в кино. И словно предвосхищая трагическую неизбежность выходящего за рамки спектакля развития событий, в образе троих появляется только один. Как единственный оставшийся. Выходит за себя, и за старшего брата, и за младшего...
И сразу начинаешь обращать внимание на то, что совсем молодых у Гусева героев-антиподов Мотылькова и Маяка здесь играют довольно зрелые актеры. Дети. Рано состарившиеся дети своего времени. А рядом — убеленный сединой профессор в… женском исполнении. Режиссер играет не только возрастом. И эти крупные черно-белые планы на заднике сцены! Которые, помимо ощущения какой-то немыслимой телетрансляции из прошлого, дают понять, насколько же великолепны занятые в спектакле актеры. Все, даже те, кому достались совсем маленькие роли.
Богомолов ни на йоту не отходит от оригинального текста. Мастер крутой аллегории на этот раз словно забывает о столь соблазнительной в обращении с винтажно-советским материалом игре слов. Он виртуозно играет временем. И люди покидают зал пораженными. Как мне кажется, в гораздо большей степени, чем если бы им предложили даже сверхизобретательный набор модернистских приемов.
Великолепная Нина Усатова выходит на уровень лучших исполнительниц роли матери. Ключевой в пьесе. Ведь во времена триумфального шествия «Славы» по театральным подмосткам гигантской страны именно по воплощению этого образа подчас судили об уровне всего спектакля. Скажу больше: важнейшим моментом для оценки критиков была даже не вся роль, а то, как в том или ином театре произнесен монолог матери о детях. Хрестоматийный, но неизменно вызывающий сочувствие и слезы.
И вдруг — смех! Смех в ответ на слова Усатовой. «Сталин — сын трудового народа, я — трудового народа дочь». Эх, как мне хотелось бы услышать реакцию на эту фразу тогдашнего, советского зрителя! И сравнить. Ведь нынешний засмеялся. Расхохотался, чуть ли не век спустя уловив, на мой взгляд, главное! Вопреки мнению тех, кто заклеймил эту фразу как вообще самое страшное в гусевской пьесе.
К моему с трудом скрываемому восторгу, зрители точно отреагировали на иронию автора. Лихо разбившего штамп о «сыне народа» с помощью метафоры о того же народа «дочери». Вслушайтесь: если он — сын, то я — дочь. Для меня совершенно очевидно, что молодой драматург сказал это весело, на пределе допустимого и уж точно не подобострастно к вождю, а даже с точностью до наоборот.
Удивительным образом Гусев в рамках неизбежного пафоса соцреализма своими стихами, интонациями и полутонами этот пафос не только не поддерживает, но и уничтожает. Куда только смотрели цензоры 1930-х годов?!
Богомолов, мечтавший поставить «Славу» еще со студенческих времен, думаю, хотел продолжить эту задорно-ироничную линию. Недаром изначально спектакль, по признанию самого режиссера, должен был стать этаким вариантом голливудского «Ла-Ла Ленда». Ложились на это и слова из богомоловского интервью об «абсолютно пушкинском даре легкости у Гусева», который «как и Александр Сергеевич, заново создает литературный язык, продвигает совершенно другие мысли, чувства и настроения»...
Что-то в итоге жанрово не срослось, но идея, бесспорно, осталась. «Пьеса о хороших людях» — так говорит об открывшейся ему сути произведения Богомолов. И действительно, отрицательных героев здесь фактически нет, а из сил зла — разве что лавина, с которой борются отважные люди. Впрочем, есть еще Маяк. Человек, готовый совершить подвиг, спасти людей, но исключительно ради как раз той самой вынесенной в название славы.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы угадать в самоуверенном, напористо-лозунговом инженере с нарочито похожей фамилией поэта революции. К моменту появления «Славы» Маяковского уже не было в живых, но с Гусевым они однажды познакомились, и дедушкино творчество даже удостоилось высокого отзыва. Правда, весьма нелестного.
Маяковскому не понравилось, что в гусевском стихотворении о взятии Зимнего дворца броневик «шатался» из Зимнего в Смольный. «Вы только послушайте, — восклицал Владимир Владимирович, — пролетарский броневик воспринимается им как бегущее существо, которому безразлично, куда слоняться!» А стихотворение о деде-алкоголике вообще возмутило Маяковского. «Декаданс, упадничество, грошовый романтизм, давно выкинутый из арсенала революционной поэзии» — и это лишь часть цитаты.
Любопытно, что похожий упрек Гусеву высказал не кто иной, как уже упомянутый в начале Иосиф Виссарионович. В разгар войны, в 1943 году поэт принял участие в конкурсе стихов для гимна СССР. До того времени эту роль выполнял «Интернационал». В итоге Гусев и еще четверо участников проиграли предложившим совместный вариант корреспондентам газеты «Сталинский сокол» Сергею Михалкову и Габриэлю Эль-Регистану. И если специальная правительственная комиссия дала положительную оценку его варианту, отметив «сердечность, глубину и выразительность, которая хватает за душу», то вердикт вождя был уничтожающим: «Слишком мягкий. И не надо было так много о природе. Да и религию Гусев зачем-то приплел!» Замечу попутно, что все проигравшие тексты, дабы не компрометировать победивший, были уничтожены. И хорошо, что только тексты...
Что же касается Маяка — Маяковского, то как вам еще одно четверостишие из «Славы» — в копилку неразгаданных в свое время подтекстов:
Жизнь, ты всегда — револьвер у виска.
Он весел, он деятель, он работник,
Но смерть упадает, как с крыши доска,
Летит, как собака из подворотни.
И это соцреализм, агитка?! По-моему, кто-то очень сильно и довольно долго заблуждался...
А как вам такое: «Наша партия даже на катастрофах воспитывает людей...»
Богомолову не пришлось придумывать пресловутую фигу. Достаточно было просто извлечь ее из глубины прошлого века. Из пьесы, наивно квалифицированной властями как надежно пропагандистской и даже отправленной в школьные учебники. И представить зрителю «идеологическое» произведение, где не без помощи стихотворной формы идеология ловко убрана на второй план. Не знаю, опередил ли Гусев свое время. Но он точно его обманул.
А Богомолов, в свою очередь, сделал то, что не смогли сделать современники Виктора Михайловича. Он разглядел в «Славе» другую «Славу». Которую и писал Гусев.
Молодой режиссер через столетие с невероятным, почти дружеским пониманием протянул руку совсем молодому драматургу. Думаю, больше всех оценил бы это сам Виктор.
...На концовку напрашивается сакраментальное: «Отлично, Константин!» Но вот здесь почему-то иронию хочется попридержать.
И я просто скажу: «Спасибо».Ɔ.
Автор: Виктор Гусев-младший