В Александринке премьера ко дню смерти Сталина. Интервью с Владимиром Кошевым, исполнителем главной роли

Он совсем не похож на своего героя. Так часто бывает. Актерское лицо всегда чистый холст. Что нарисует режиссер или придумает автор, тем и будет. У Владимира Кошевого внешность западного интеллектуала: модные очки, стрижка, свитер под горло. В его послужном списке каких только ролей нет. Но преобладают почему-то убийцы и поэты: от Раскольникова до князя Юсупова, от Николая Гумилева до Велимира Хлебникова. И вот теперь — Иосиф Сталин.

Можно только гадать, почему фигура «отца народов» вдруг стала вновь такой притягательной для отечественной сцены. Думаю, что в этом есть и вызов прежнему старорежимному интеллигентскому табу на любое упоминание его имени, и попытка заново осмыслить один из главных мифов новейшей истории. На моей памяти первым на сейсмичную территорию сталинианы вступил Максим Диденко, когда предложил исполнителям роли Сталина в поэтическом спектакле «Сестра моя жизнь», посвященном Пастернаку, прочитать стихотворение «Гамлет» с заметным грузинским акцентом. Говорят, что пастернаковские наследники были категорически против таких вольных сближений. Тем не менее тогда этот ход показался не только смелым, но и достаточно выразительным. Известно, что поэту удалось избежать участи большинства своих современников. Многие биографы склонны были трактовать это как милость, а точнее, прихоть тирана. «Гамлет» в исполнении молодых актеров тоже говорил об этом: в герое великого стихотворения Пастернака тиран мог неожиданно узнать себя. И за это все простил поэту. «Жизнь прожить — не поле перейти».

Под конец прошлого сезона Константин Богомолов выпустил в БДТ стихотворную пьесу Виктора Гусева «Слава», где снова возникло имя Сталина как финальное заклинание, возвращающее нас в 1937 год, когда состоялась триумфальная премьера этой пьесы. Земля при этом не разверзлась, стены БДТ не рухнули. Кто-то радостно похлопал, кто-то стыдливо похихикал, но ощущение тоскливой галлюцинации на какое-то мгновенье у наиболее чувствительных зрителей все-таки возникло, порождая законный вопрос: «Зачем?» И вот теперь «Рождение Сталина» у Фокина.

…Мы сидим с Владимиром Кошевым в лобби отеля «Астория». Он только что отыграл четыре спектакля в Александринке, а вечером уезжает в Москву, где его ждет балет «Нуреев» в Большом театре. У него там сразу две небольших, но важных роли — аукциониста Sotheby’s и фотографа Ричарда Аведона. Жизнь на перекладных. Хотя больше всего он любит быть дома. Может, поэтому он все время находится в дороге? По рождению Володя — рижанин. В нем сразу чувствуется какая-то западная, нерусская масть. И этот резкий галльский профиль, благодаря которому ему так часто доставались роли разных титулованных особ и иностранцев. И офицерская выправка. В его семье — несколько поколений военных. Легко можно себе представить, какой драмой для его родителей обернулось решение сына пойти в актеры, причем уже после окончания Военного университета, когда так близка и предсказуема была карьера кадрового военного. Но нет, все бросил, начал жизнь с чистого листа. Вначале один театр, потом другой, антрепризы, съемки в сериалах, пробы, пробы… Поиски впотьмах своего места, своей актерской судьбы.

Поначалу казалось, что это будут исключительно романтические и «костюмные» персонажи: Кошевому идут фраки, мундиры, эполеты. И даже обноски Раскольникова в сериале по «Преступлению и наказанию» он носил с врожденным благородством обнищавшего князя. Иногда казалось, что ему не хватает какой-то актерской заразительности и смелости, что он слишком глубоко все проживает и переживает, не давая выхода взрывным эмоциям и страстям. К тому же для современных театральных нравов он оказался слишком застенчив. Например, наотрез отказался раздеваться, когда это потребовалось для спектакля «Идиоты». И материться он тоже не умеет, несмотря на суровое военное воспитание. «Я в казарму пришел с томиком “Графини де Монсоро” Александра Дюма, — вспоминает Володя, — и тут же стал объектом классовой ненависти».

Почему именно на него пал выбор Валерия Фокина при подборе актера на роль Иосифа Джугашвили, непонятно. Какое-то время тому назад с ним велись переговоры об Арбенине в «Маскараде», но потом планы режиссера изменились. А Володя не из тех, кто готов терпеливо выстаивать под дверьми в ожидании своего шанса. Нет так нет, поехали дальше. Спрос, слава богу, есть. От сериальных сценариев и других проектов только успевает отбиваться.

Могу предложить, что Фокину вначале понадобился его облик черного романтика: горбоносый профиль, умение принимать картинные позы, совершенно не фиксируя их, а просто потому, что иначе он не умеет стоять, ходить, слушать. В спектакле Кошевой красиво молчит, красиво откидывает пряди с высокого лба, красиво замирает в статуарной неподвижности. Еще не Сталин, злодей в лампасах генералиссимуса — худой и нервный Иосиф, недоучившийся священник, несостоявшийся поэт. Зато уже вполне себе состоявшийся налетчик и грабитель, предпочитающий творить зло чужими руками, умно режиссируя преступления из-за кулис и оставаясь недосягаемым для возмездия.

Считается, что актер должен уметь оправдывать своего персонажа, искать в злом доброго. Но тут, похоже, таких задач перед исполнителем не стояло.

— А какие были задачи? – спрашиваю я Володю.

Мы говорили с Фокиным, что, останови сейчас любого человека на улице и спроси его про Сталина, ответы могут последовать самые разные. Для кого-то он тиран и кровопийца, для кого-то вождь и воин, выигравший мировую войну, для кого-то эффективный менеджер, сумевший построить новое государство. Еще живо поколение, которое приходит с цветами на его могилу у Кремлевской стены в день рождения и смерти. Лично у меня фигура Сталина ничего, кроме ненависти и ужаса, не вызывает. Первый раз в своей актерской жизни я не пытаюсь своего героя ни оправдать, ни объяснить. Зло — оно и есть зло.

— Были моменты во время репетиций, которые заставили вас по-новому взглянуть на вашего героя?

— Да, например, есть свидетельства, что он всю жизнь страшно боялся своей матери. В детстве она нещадно его била. И отец тоже бил. Домашнее насилие в семействе Джугашвили было нормой, и, может быть, это обстоятельство отчасти проясняет и его собственный характер.

— Что было самым сложным?

— Конечно, мне было трудно избавиться от собственной романтической природы. Ну, это как из скрипки научиться извлекать звуки пилы. Можно, конечно, но непривычно и временами жутко. А тут требовалась именно пила! Пришлось менять походку, пластику, голос, даже цвет глаз. По воспоминаниям современников, у Сталина были темно-золотистые глаза. Опасные глаза, в которые страшно было заглянуть. Я играю человека, в котором нет ничего человеческого. Играю святотатца, который может прилюдно помочиться на икону (это факт из его биографии). Играю дьявола, ставшего проклятием для всех, кто имел несчастье с ним сойтись, а главное, для страны, чьим лидером он был больше 30 лет. Еще лет 10–15 назад казалось, что с этим покончено, что болезнь по имени «Сталин» или «сталинщина» вполне поддается излечению. Но сегодня понятно, что речь шла о короткой ремиссии, недолгой передышке.

— А вам не задавали вопрос, зачем вы согласились играть Сталина?

— Этот вопрос я слышу постоянно. Вряд ли я скажу вам что-то оригинальное: я артист и должен уметь сыграть все. Это моя профессия. Но роль Сталина — это и мой сознательный выбор. Искренне считаю, что, продолжая испытывать страх перед его именем, мы только усугубляем родовые травмы прошлого, создаем вокруг него ауру тайны и недосказанности, которая особенно волнует и манит юные, незрелые умы. Помню, как однажды я оказался проездом в Лондоне, в аэропорту Хитроу. У меня не было английской визы, поэтому пришлось остаться в транзитной зоне. Там в бизнес-лаунже шла трансляция радиопостановки Би-би-си. В какой-то момент я узнал русские имена и поинтересовался у сидевшей рядом дамы, что это за спектакль? Оказалось, что «Жизнь и судьба» Гроссмана. Узнав, что я из России и читал роман в оригинале, она воскликнула с нескрываемым восхищением: «Какие же вы счастливые, русские, что умеете из трагедии сотворить такую великую литературу». А я подумал: бедный, бедный Василий Семенович Гроссман. Знал был он, что этот роман, стоивший ему жизни, будут слушать в аэропорту Хитроу и восхищаться его мудростью и талантом. Я убежден, что нет «запретных тем» для искусства. Есть несвободные мозги, надоевшие стереотипы и страх, живущий в нас всех с тех самых сталинских времен.

— Такие роли так просто не отпускают? Неслучайно в английском театре того же «Макбета» Шекспира никогда не называют по имени, а только This play («Эта пьеса»). Как спасаетесь от Сталина?

— «Ханумой». Да-да, речь о старой телевизионной записи легендарного спектакля Товстоногова. Я включаю ее каждый раз, когда хочу отдохнуть душой от всех ужасов, через которые прохожу на «Рождении Сталина». Слышу великолепный баритон Георгия Александровича, как он читает стихи Бараташвили, любуюсь незабвенной Ханумой — Людмилой Макаровой и потрясающим князем — Владиславом Стржельчиком, и что-то внутри отпускает. Великий театр не только учит, он еще и исцеляет душу.