«При ней не полагалось врать, злословить, говорить вздор». Умерла Майя Туровская

Она не любила громких и торжественных слов. Она была женщиной вкуса, меры, дистанции и ума. Может быть, это был самый блистательный ум из всех мне известных. Даже не знаю, с кем сравнить? Но когда ты попадал в орбиту ее внимания или какого-то, пусть мимолетного, интереса, то ощущал себя причастным к высшей касте интеллектуалов, мыслителей, философов. В советской табели о рангах Туровская числилась доктором искусствоведения, киноведом, историком кино и театра. Но это была чистейшая формальность — мало ли у нас докторов и кандидатов. А Туровская была одна. Значение ее книг, статей, фильмов, само ее присутствие в нашей жизни означало нечто большее: при Майе не полагалось врать, злословить, говорить вздор. Она видела всех насквозь, но никогда не навязывала своих оценок и суждений. Она задавала масштаб — личности, мысли, таланта, — но никогда не подавляла им ближних и дальних. Она была невероятно иронична, но легко прощала другим отсутствие самоиронии и способность упиваться собственными мелодрамами. Как ни странно, не меньше, чем ее прославленный ум, меня восхищало в ней смирение, особенно проявившееся в поздние годы. Никогда ни на что не жаловалась, ни о ком не говорила ни одного дурного слова. Кротко переносила бремя возраста, житейские печали и разочарования — а их хватало с избытком. Но больше всего боялась стать объектом чьей-то жалости или сочувствия. Иногда я думаю, что и Мюнхен в ее жизни возник во многом из-за желания скрыться от посторонних, любопытных глаз. Как все великие женщины, она под старость предпочла уйти в тень, выстроить свою линию обороны, которую никому не позволено было нарушать. Поэтому ей были неприятны любые вторжения в ее маленькую съемную квартирку рядом с городским рынком, так мучительны разговоры о прошлом, с которым она давно простилась, как с вещами, сданными в комиссионный магазин. И если она туда возвращалась, то только ради того, чтобы попытаться удержать навсегда «ушедшую натуру».

Я счастлив, что «Сноб» несколько лет был тем изданием, где она регулярно могла печатать свою мемуарную прозу, которая потом вошла в сборники «Все о моем доме», «Ностальгия», «33 отеля, или Здравствуй красивая жизнь!». Она говорила мне, что ей нравится получать от меня редакционные задания. Как человек практический, она не умела и не любила творить «в стол». Ей нужны были четкие сроки, оговоренный объем, а главное — сознание, что это кому-то может быть действительно интересно. Похоже, ей претили умственные «игры в бисер», как и праздные разговоры ни о чем. Знаю, что этот западный прагматизм Туровской многих наших соотечественников раздражал. В нем даже прозревали некую душевную расчетливость, приобретенную за долгие годы жизни за границей. Думаю, что это не так. Майе Иосифовне были знакомы и страсти, и порывы, и сильные чувства, и душевные привязанности. Но все это она сумела обуздать, подчинить воле и жесткой логике собственной творческой и научной работы. Собственно, уже после фильма «Обыкновенный фашизм», снятого Михаилом Роммом, она вошла в историю отечественного кино как автор гениальной идеи и потрясающего (совместно с рано ушедшим Юрием Ханютиным) сценария. Потом была ее великая книга «Бабанова: легенда и биография» — лучшее, что было написано в отечественном театроведении об актерской профессии, о времени, об огромной театральной эпохе. Даже сейчас, по прошествии почти 40 лет, эта книга читается на одном дыхании. И не знаешь, чему больше восхищаться: непревзойденному актерскому дару великой Марии Бабановой или писательскому гению Майи Туровской, сумевшей вместить в пространство своей книги весь драматизм жизни и судьбы.

Знаю, что изначально планировался триптих: Майя Иосифовна хотела написать еще два биографических романа — об Алисе Коонен и Ольге Книппер-Чеховой. Не случилось. И можно только догадываться, что этому помешало. Думаю, время. Майя Иосифовна остро чувствовала, что время ее героинь и интереса к ним прошло. Что ей необходимы какие-то новые козыри, новые ходы к нашему недавнему прошлому. Она очень хотела поднять засекреченные архивы ФСБ, где хранились документы о деятельности любимого племянника Книппер-Чеховой композитора Льва Книппера и шпионских подвигах ее тезки и родственницы Ольги Чеховой, знаменитой кинодивы Третьего рейха. Это могла бы быть потрясающая сага, но пробиться тогда в закрытый спецхран даже великой Туровской не удалось. Пришлось ограничиться двумя мемуарными эссе для сборника «Все о Еве».
Я вспоминаю сейчас свои визиты к ней в мюнхенскую квартиру и наши встречи в Москве. Мы с женой очень ее любили. Я храню ее новогодние открытки, адресованные нам, — немногословно-изящные, скуповатые на эмоции, но как же в них слышится ее голос — четкий, учтивый и непоказно доброжелательный. Всем нам будет не хватать его. Голоса разума в нашем безумном мире.