«Главное — любить». Памяти Франко Дзеффирелли

Умер автор «Ромео и Джульетты». Разумеется, я не имею в виду Шекспира, речь о Франко Дзеффирелли, пятьдесят лет назад снявшем гениальный фильм по шекспировской пьесе. Не знаю, какая по счету была эта экранизация, но и на сегодняшний день она остается лучшей.

Для меня, как и для большинства моих сверстников, Дзеффирелли начался с «Ромео и Джульетты». Этот фильм тогда нас потряс. В нем была внезапность какого-то первого, нестерпимо приятного и очень важного опыта. От экрана шла волна откровенного желания, молодой жажды секса, кажется, только для отвода глаз костюмированной в исторические одежды итальянского Кватроченто. В «Ромео» тогда мы как будто впервые услышали стихи Шекспира. Впервые увидели эти лица, их яркую, смуглую, свежую красоту. Восхитились прозрачными пейзажами Умбрии и Тосканы, влюбились в меланхоличную музыку Нино Рота, звучавшую потом на всех школьных дискотеках. Если бы Дзеффирелли ничего кроме «Ромео и Джульетты» в своей жизни больше не сделал, он все равно стал бы великим. Но в его жизни еще было столько всего! И до и после!

Поэтому когда на него в стотысячный раз обрушивали запоздалые восторги по поводу его главного шедевра, он не скрывал раздражения и спешил перевести разговор на другую тему. Особенно часто эти faux pas почему-то происходили с российскими поклонниками маэстро, которые, как правило, никаких других его работ не знали, зато всегда готовы были поделиться воспоминаниями о трудностях собственного пубертатного периода, так удачно совпавшего с выходом «Ромео и Джульетты» в советский прокат.

Каюсь, что-то подобное произошло и со мной при нашей первой встрече. Маэстро многозначительно безмолвствовал, лукаво поглядывал своими льдистыми голубыми глазами, как будто вежливо выжидал, когда же можно будет перейти на какие-то более занимательные темы, чем мои полудетские воспоминания. Это потом я понял, что он терпеть не мог, когда с ним обращались как с музейным экспонатом. Он обожал пафос на сцене, но не выносил высокопарности в жизни. На римский вилле маэстро с ним за одним столом всегда обедали его садовник и вся многочисленная прислуга. Один раз в этой компании я застал вдову Паваротти — тихую, немногословную мышку в очках, которую я принял за секретаря маэстро. В Дзеффирелли была широта настоящего патриция, позволявшая ему на равных общаться и с королевскими особами, и с рабочими сцены.

...Я хорошо помню нашу первую встречу. Ноябрь, дождь — в это время в Риме всегда идет дождь. Ворота открыты, но меня никто не встречает. Повсюду стоят стремянки. Пахнет краской. Наверное, ремонт? Боясь наследить, иду через мокрый сад к окну террасы. Там сквозь струи дождя, стекающие по стеклу, вижу его. Какое-то время просто стою и смотрю, не решаясь постучаться и войти. Очень старый человек перекладывает бумаги на столе и, кажется, о чем-то говорит сам с собой. Потом я понял, что у него такая манера общаться с собаками, расположившимся тут же, на диванах и креслах. Эта сцена была похожа на финальные кадры «Соляриса» Тарковского: дождь, дом, старик, не видящий, кто стоит и смотрит на него за окном... В какой-то момент наши взгляды встретились. Собаки истошно залаяли. Но, похоже, он ничуть не удивился ни их лаю, ни моему появлению. «Ну что ты ты там стоишь, входи же, входи! Avanti!” — махнул он мне рукой. Нетерпеливый и очень римский жест то ли приветствия, то ли досады. Ну сколько можно ждать!

У маэстро был этот дар мгновенно устанавливать контакт и одним своим рукопожатием упразднять все скучные формальности

В доме было тихо и зябко, хотя топили камин. Он пригласил сесть за обеденный стол, покрытый вязаной кружевной скатертью. Нам подали чай («Русские всегда пьют много чая»). С самого начала разговор пошел такой, будто мы знаем друг друга всю жизнь. У маэстро был этот дар мгновенно устанавливать контакт и одним своим рукопожатием упразднять все скучные формальности. Дзеффирелли был так велик, что мог себе позволить забыть о статусе небожителя и легенды. Как идеально воспитанный человек, он всегда давал первым высказаться собеседнику, а не спешил обрушить давно заготовленные монологи «о доблести, о подвигах, о славе». В том, что он говорил, в самом тембре его красиво поставленного баритона, и в тихом сиянии лампы под кремовым абажуром, и в едва слышном сопении спящих собак, и в легком потрескивании дров в камине — во всем было что-то завораживающее. Все было наполнено каким-то дачным подмосковным уютом. Я расслабился и даже забыл, зачем приехал в Рим. Иногда я ловил себя на том, что мы говорим с ним о тех, кто давно стал легендами и мифами ХХ века, как если бы они были нашими родственниками или соседям по лестничной клетке.

«Ну ты же помнишь похороны Феллини? — восклицал маэстро. — Правда, это было ужасно? Джульетта, бедняжка, она была совсем плоха, и все время с ним разговаривала. “Фредери, ты только не волнуйся... Я скоро к тебе приду…” Она даже пыталась шутить и смеяться, чтобы поддержать его. Идет заупокойная месса, а Мазина хихикает. У меня прямо мурашки по коже. Но ты же все это помнишь?»

Как будто все, о чем мы говорили, было не сто лет назад, а вчера: и Мария, и Феллини, и Тосканини, и Анна Маньяни, и Лоуренс Оливье, и Ричард Бартон с Элизабет Тейлор, и, конечно, Лукино Висконти...

Конечно, ничего этого я не видел и не могу помнить, потому что не был на похоронах Феллини, как не был и на последней «Норме» в его постановке с великой Марией Каллас в Париже. Тогда ее партнершей была «эта сукина дочь Кассота». Зная, что Марии не вытянуть сложнейший дуэт во втором акте, она специально передержала верхние ноты, чтобы добить соперницу, чтобы все убедились: Каллас кончилась... «Ну ведь скажи, сука?!»

— Сука, — подтверждаю я.

Маэстро неистово колотил по полу палкой, и его голубые глаза загорались белым пламенем. Как будто все, о чем мы говорили, было не сто лет назад, а вчера: и Мария, и Феллини, и Тосканини, и Анна Маньяни, и Лоуренс Оливье, и Ричард Бартон с Элизабет Тейлор, и, конечно, Лукино Висконти... Лукино — его вечное божество, Первый учитель, вечный соперник. Главная любовь и драма всей жизни. «Нельзя перестать любить тех, кого любил однажды. Это неправда, что от любви до ненависти один шаг... Нет, даже если тебя предали, любовь, что когда-то была, остается в душе навсегда — не из-за человека, которого ты любил, а из-за себя самого, из-за того незабываемого счастливого времени...»

В «Автобиографии» Дзеффирелли эти слова вложены в уста мадемуазель Шанель, которая, как известно, тоже была безответно влюблена в Висконти, но на самом деле это был главный месседж самого маэстро, кредо его жизни и творчества: главное — любить, надо любить... Любовь — путеводный инстинкт, ведущий всех героев его фильмов и спектаклей через дебри архаических сюжетов и по-старомодному обстоятельных декораций. Уже давно никто так не ставил, не снимал, только одному Франко Дзеффирелли позволено было быть таким наивно восторженным и прекрасно романтичным. Он был последним в мировом театре, кто умел согреть самый ходульный сюжет энергией подлинного чувства и большого стиля. Потому что знал: его публика никогда не перестанет лить слезы над судьбой несчастной Травиаты, никогда не изменит любимой Тоске или Лючии де Ламмермур, никогда не перестанет стремиться увидеть глазами маэстро венецианский карнавал или фараоновские шествия в «Аиде».

По части режиссуры массовых сцен у режиссера Дзеффирелли не было и нет конкурентов. Поэтому на его спектаклях всегда аншлаг, хотя они идут по много лет. И как правило, кислые рецензии. Продвинутым критикам не полагается любить Дзеффирелли. Это якобы дурной тон. Для них он — слишком ретроград, слишком консерватор. Никакого простора для скандальных интерпретаций и шокирующих трактовок. Всегда все очень обстоятельно, в точном соответствии с духом музыки и авторскими ремарками. В ту нашу первую встречу я спросил его, неужели ему не надоедает ставить по несколько раз одни и те же оперы, возвращаться к одним и тем же композиторам и героям. «Нисколько, — возразил маэстро, — это как прерванный разговор с другом, который ты рад возобновить при малейшей возможности. Как может надоесть Верди или Пуччини? Иной раз открываешь для себя столько нового. Со временем мои постановки только улучшались. Может быть, кроме “Травиаты”, которую я поставил в 1958 с Марией Каллас. Но с этим ничего уже больше не сравнится».

Все последние 40 лет Дзеффирелли видел свою миссию в роли главного защитника европейской культуры. Он умел бороться, умел давать сдачи. Недаром одним из самых любимых фильмов его детства была голливудская мелодрама о боксере «Чемпион» (в 1979-м он снимет его ремейк с Джоном Войтом в главной роли).

Изнеженный эстет, тонкий знаток и любитель всего прекрасного, Дзеффирелли демонстрировал редкий дар полемиста и неукротимого борца, когда речь заходила о любой попытке компромисса с всесильными партийными мафиози

Жизнь приучила держать удар. В послевоенной Италии Дзеффирелли был едва ли не единственным из больших кинематографистов, кто никогда не состоял в компартии, более того — исповедовал откровенно правые, антикоммунистические взгляды. Левые, державшие под своим контролем все кино, его бойкотировали, не давали работать (первый фильм в 41 год, да и то на американские деньги), огульно обвиняли в профашистких взглядах, но он не сдавался. Изнеженный эстет, тонкий знаток и любитель всего прекрасного, Дзеффирелли демонстрировал редкий дар полемиста и неукротимого борца, когда речь заходила о любой попытке компромисса с всесильными партийными мафиози. С самого начала именно маэстро одним из первых расслышал в левацких атаках силы зла и разрушения, способные привести западную цивилизацию к неминуемой катастрофе. Он будет грозить, атаковать проклинать всех, кто посмеет поднять руку на вечные ценности христианского мира. И пощады тут не было никому. Именно с позиций последовательного католика он снимал в середине 70-х свой знаменитый библейский цикл «Иисус из Назарета» и фильм-притчу о Франциске Ассизском «Брат Солнце, сестра Луна».

Крушение коммунистческого режима в России и Восточной Европе он воспринял не иначе как Божье знамение, которого ждал и о котором молился всю жизнь.

Вообще у «русского романа» Дзеффирелли имеется давняя предыстория: тут и памятная инсценировка «Преступления и наказания», с которой началась его театральная карьера. И знаменитые чеховские «Три сестры» в постановке Лукино Висконти, где он дебютировал в качестве сценографа. И страстная влюбленность в роман «Анна Каренина», который он так и не рискнул экранизировать («Кино — слишком примитивный вид искусства для гения Толстого»). И целая галерея русских звезд, начиная с Галины Улановой, которой он аплодировал еще подростком на фестивале «Музыкальный май» во Флоренции («Я хорошо запомнил ее имя, потому что Galina по-итальянски “курица”»), до знаменитых улановских учеников Владимира Васильева и Екатерины Максимовой, снявшихся у него в «Травиате». Наконец, летняя резиденция Дзеффирелли в Позитано под Неаполем некогда принадлежала русскому купцу Михаилу Семенову и там подолгу гостили звезды балетной труппы Дягилева.

Чтобы знали и помнили, как должны выглядеть настоящие звезды

Но это лишь исторический фон. На девятом десятке «русский роман» Дзеффирелли вспыхнул с невиданной силой. Вначале, это были гастроли его «Травиаты», организованные неутомимой Ирадой Акперовой и ее компанией «Постмодерн театр». Потом была масштабная выставка его эскизов и костюмов в ГМИИ им. Пушкина, организованная фестивалем «Черешневый лес». Вышел солидный том его мемуаров на русском языке. Наконец, Дзеффирелли был единственным из великих итальянцев, кто удостоился вручения ордена в Кремле. Стоило ли удивляться, что каждый раз, приезжая в Москву, маэстро будто сбрасывал двадцать лет. Никогда не за забуду, как он выходил на поклоны после «Паяцев» в Кремлевском дворце под овацию зала: ненавистная палка отброшена в сторону, элегантный белый шарф небрежно наброшен, атласные лацканы смокинга сверкают... в этом выходе было что-то от смертельного номера, чтобы ни у кого в зале не оставалось сомнений, кто есть кто. Чтобы знали и помнили, как должны выглядеть настоящие звезды.

Пройдет 12 лет, и в Центре Франко Дзеффирелли в его родной Флоренции состоится знаменательная выставка «Новый полет на Солярис». И первыми в этих стенах будут экспонироваться именно русские художники из собрания Музея АZ, созданного Наталией Опалевой и Полиной Лобачевской. И в этом тоже, как я теперь понимаю, был тайный знак судьбы. Тех, кто никогда здесь не бывал и, может, даже не надеялся когда-нибудь увидеть всю эту красоту, непризнанных художников «Советского Ренессанса», принял, гостеприимно распахнув перед ними двери своего флорентийского дома, подлинно ренессансный человек, маэстро Франко Дзеффирелли.

Он был уже очень болен и стар, но зорко следил из Рима за всеми приготовлениями к выставке и искренне радовался ее успеху.

Я сейчас вспоминаю наш последний разговор. Как-то к слову заговорили о самых красивых местах на земле, и я вспомнил площадь перед храмом Сан-Миниато.

— По мне так это и есть самое красивое место на земле, — простодушно признался я.

— Неплохой вкус, — констатировал маэстро. — Данте тоже там нравилось.

И тут же невзначай добавил:

— Я там себе и место присмотрел.

— Какое место? — вздрогнул я.

— Маленькое кладбище у подножья храма. Я там всех своих собрал: и маму, и тетю Лиде, и мою сестру Фанни. Получилось что-то вроде семейного склепа. Вот приедешь когда-нибудь в самое красивое место на земле — и меня навестишь.