Хана! 19 августа 1991 года глазами подростка
Пограничные кораблики появились неожиданно. Их было два. Один подошел совсем близко к бухте Судака, второй барражировал на линии горизонта, там, где небо сливается с морем в единое целое. Раньше военных не было, а тут вдруг приплыли. День был августовский, жаркий. Через неделю мы должны были с дядей Володей — папиным другом, который взял нас на лето в Крым, — возвращаться в Ленинград. Но теперь уже было непонятно, как оно все повернет. Телевизор сначала молчал черно-белой заставкой, потом по нему начали показывать балет.
— Хана Горбатому! — весело сказал хозяин дома, рыжий Серега, выходя из деревянного туалета. Сереге было лет сорок, промышлял он продажей пойманной рыбы, пил помногу каждый день. После него в туалете всегда оставался едкий запах проспиртованной мочи. — Говорю вам, все — кранты вашей перестройке, — назидательно повторил он, подходя к столу. Герман Николаевич, пятидесятилетний инженер, тоже ленинградец, гостивший в этом же домике со своей дочкой Ингой, безмолвно отмахнулся от него рукой и продолжал крутить ручку радиоприемника. В нем что-то шипело, потом откуда-то издалека донесся «Голос Америки», он рассказал про Форос и про Горбачева, который под замком.
— В общем, Костя, не полетят твои одноклассники ни в какую Америку (а они туда собирались осенью, по обмену), — весело и неожиданно зло сказал дядя Володя. Он был, как и папа, юрист, но окончил аж МГИМО и потому мнил себя серьезным экспертом по международным делам. Он продолжил пророчествовать:
— Вообще теперь никто никуда ездить не будет! Вот так вот!
И махнул рукой.
— Ладно, собирайтесь, пойдем на почту — отцу позвоним, скажем, что здесь у нас все тихо. А то он, небось, переживает там. Военный переворот как-никак.
Серега довольно ржет, берет со стола наш бутерброд и уходит на свою половину. Парень он неплохой, но жадноватый. У него коптится и вялится много рыбы. Черноморские палтусы роняют жир прямо на каменную плитку. Но больше он гордится тушками катранов, которые нам тоже не удается попробовать: «Рано еще, а вот осенью будет просто отвал башки!»
Я обуваю шлепки, надеваю футболку, беру за руку брата — и мы втроем плетемся на почту.
Жара.
Справа — руины Генуэзской крепости, по которым мы лазаем каждый день. Чтобы пройти к берегу, надо на узкой тропинке миновать двух черных козлов, которые пасутся сразу за домом у крепостной стены, — они опасные, больно бодаются! Но со взрослым дядей Володей не страшно! Даже маленький Леша не боится, — довольный, он беспечно прыгает впереди и болтает с нашим международником, вряд ли про политику — ему еще рано. А я иду за ними и вспоминаю, как в 85-м году, когда умер Черненко и на вахту заступил Горбачев, я спросил у отца:
— А этот новый тоже через два года умрет?
Папа посмотрел на меня и ответил:
— Нет, сынок, этот молодой. Еще поработает!
Но то в 1985-м. А теперь интересно, как же молодому президенту работается в Форосе, совсем рядом — это от нас всего 160 километров. Я подумал: все-таки очень правильно, что я решил стать поваром — что б ни случилось с Горбачевым и его перестройкой, за границу я все равно поеду!
В отличие от моих одноклассников-неудачников. Довольный собой и этой мыслью, я перестаю бояться козла, громко кричу на него и замахиваюсь рукой. Тот вздрагивает от неожиданности, с удивлением смотрит на меня и застывает. Я ловко обегаю его и догоняю своих.
...Когда в 1989 году в своей 232-й английской спецшколе я выступал с докладом на тему My future job, то начал с предложения: Everybody likes to eat tasty, that's why I want to be a cook, учительница Ольга Георгиевна опешила. Она сняла очки и, в нарушение ею же самой установленного правила (на ее уроках only english), спросила по-русски:
— Добрынин, ты это серьезно?
— Да, вполне!
Ну, это с поправкой на всю серьезность тринадцатилетних. Но я был тогда уверен, что буду поваром. И у меня были для этого основания. Приготовить полноценный обед на семью я мог лет с девяти, причем у меня это не занимало много времени — и доставляло мне искреннее удовольствие. А уж как радовались родители, я начинаю понимать только сейчас, когда моя тринадцатилетняя София готовит мне завтрак.
То, что я люблю готовить, мама поняла не сразу. Сперва она думала, что я кручусь на кухне просто потому, что проголодался. Но потом случилось следующее. Она отбила мясо, а пожарить его не успела — торопилась на вторую работу, уборщицей. Каково же было ее удивление, когда, вернувшись, она увидела готовое блюдо: поджаренное и потушенное с луком и помидорами мясо! Причем ее рецепт был не только соблюден, но и улучшен: помимо черного перца я бросил в котелок еще и пригоршню тмина, что придало мясу пикантности.
Мама была счастлива: готовить она не любила, хотя и умела, а тут такой домашний кухонный комбайн объявился...
Дальше я втянулся: салаты, пироги, пельмени, блины, шашлыки, неведомое даже французам «мясо по-французски»... Я мог все! Тяжелей всего мне давались супы, но и они сдались под моим натиском. Я в самом начале взял за правило: в процессе кулинарного творчества меня нельзя кормить — художник должен быть голодным.
Несмотря на насмешки моих одноклассников, которые все сплошь хотели стать хирургами, химиками и этнографами, я год за годом терпеливо повторял мантру про I want to be a cook. Жизнь показала: мало кто получил профессию, о которой мечтал в детстве. За редким, пожалуй, исключением. А я вот хоть стал адвокатом, но на любой кухне чувствую себя уверенно.
Теперь уже все понимают: повар — почтенное ремесло, и в нем можно стать звездой. Не менее яркой, чем в юриспруденции или политике. Еще не известно, кто больше пользы приносит миру, условный Путин или Гордон Рамзи со своими звездными ресторанами. Престиж профессии повара выше, чем у политиков. Людям больше нужны простые радости, чем геополитика.
Или выяснение, спал ли русский царь с балериной.
На мое детство пришлось начало перестройки. Никто тогда не мог предсказать, что границы откроются и мир станет большой деревней. А тогда красивую жизнь в стране вели разве что моряки дальнего плавания, банщики, швейцары да дипломаты. Один из папиных друзей был как раз банщиком. Этот добродушный здоровенный толстяк снабжал нас видеокассетами, которые мы смотрели на папином служебном видеомагнитофоне, принесенном с работы на ночь. Банщик этот, дядя Володя, жил, как нам тогда казалось, богато: кроме такой роскоши, как три видеомагнитофона, у него была большая квартира и зеленый «жигуль». Но ни банщиком, ни швейцаром я становиться не хотел, а красивая жизнь притягивала. И вот тогда я придумал стать поваром на белом пароходе...
Но жизнь ломает детские планы.
И пока я в августе 1991-го ковыляю за дядей Володей на почту, то не понимаю, что прямо сейчас творится мировая история и время вот-вот поскачет.
Не знаю, что путч провалится и Горбачева спасут из плена, и будет небывало мощный, но очень кратковременный народный подъем и единение. Что перестройка приведет к распаду СССР. К крушению судеб и карьер миллионов людей и взлету карьер других. Среди них будет много талантливых, но безвестных, не вхожих в прежние «элиты» и не имевших бы шансов, не будь перестройки. Но будет и много разных других…
Не знаю еще, что потом подъем сменится апатией, перестройка выдохнется, большинство ее лидеров и инициаторов потерпят поражение. Начнутся разнообразные реформы и сменится экономический уклад. Что русские станут самым большим разделенным народом в Европе.
Я не знаю, что для меня перестройка останется в памяти уроками литературы с Шаламовым и Довлатовым, учителем английского по имени Жорик, включавшим нам на занятиях BBC и заставлявшим переводить со слуха, походами после школы к Ленсовету посмотреть на палатки с живущими там бородатыми анархистами, монархистами и прочими альбатросами революции. И еще — маленьким значком с российским триколором, который я с гордостью буду носить на лацкане синего школьного пиджака.
Я не знаю, что через двадцать восемь лет после этого дня уже бывший и совсем старый президент СССР будет иногда читать мои статьи, улыбаться и подписывать мне свои книги.
Всего этого еще нет в августе 91-го. А есть только мое желание побыстрее дойти до почты и позвонить папе с мамой, а потом бежать купаться в море и подглядывать в щелочку за загорелой красавицей, восемнадцатилетней Ингой...