Платон

В Москве трудно подступиться к Зевсу с просьбами — далеко. Но я вспомнила, как мы встречались на Крите в его пещере, где он принимал облик сталактитов и сталагмитов, на Олимпе, где он орудовал, как столовыми приборами, своими молниями в маленьком облачке, посреди повсеместной синевы, и как я уже несколько раз просила и получала. Прошу у него, разумеется, только греческих даров, сейчас стала просить одолжить мне на время Платона.

— Зачем тебе этот демагог?

— Для диалогов, поговорить не с кем. Монологи получаются, а диалоги нет.

Зевс ответил грозой в Москве 1 февраля (в середине месяца гамелион, по аттическому календарю), когда гроз вообще не бывает. Но и Зевса, с другой стороны, в Москву зимой никто не звал, только ближе к лету, с просьбой о море, пальмах, оливках, осьминогах, домашнем вине, белых домиках с ползущими по стене цветами. А мне Платона!

И он появился. Похожий на Аль-Пачино и забытых теперь грузин из времен юности — настоящий грек. Он подошел ко мне в галерее, на вернисаже, и спросил на ухо:

— О чем будем говорить?

Я хотела было возмутиться, потом решила, что это знакомый, которого не могу идентифицировать, и радушно ответила:

— О безумии, о чем сейчас еще можно говорить?

— Я не представился. Платон. Георгиевич.

— Да? — спросила я неуверенно, хотя и просила Зевса, но вот чтоб так буквально…

— Есть предложение. Стать «скрытой камерой» — только так и можно что-то узнать. А после и обсудим. Диалоги об абстрактных материях уже все проговорены, согласна?

То ли от Платона пахло шоколадом, то ли цвет трансформировался в запах: у него были шоколадного оттенка глаза, волосы, кардиган, ботинки, а рубашка и вельветовые джинсы — кремово-белые, цвета мраморной статуи. И только я это отметила про себя, как он предложил пойти в кофейню и выпить по чашке горячего шоколада.

— Как выставка? — спросил он, надевая на ходу куртку.

— Не знаю, художественные фотографии, конечно, не должны быть, как рекламные открытки, но все же Греция тут неузнаваема. Такое можно снять в любом городе мира: и негров, торгующих контрафактом, и бродячих собак, разве что ослики…

— Ослики, да. Они не разговаривают, только наблюдают. Зашлем тебя наблюдателем.

— А смысл? Посторонним демонстрируют либо, как должно быть, либо не должно, какая из меня «скрытая камера», я же не невидимка!

— Все продумано, — деловито заявил Платон. Мы превратим тебя в зверушку, и ты незаметно будешь прокрадываться туда, где происходят все эти зависимости, безумия и страхи. Только зверушка должна быть совсем маленькой, не чихать и не кашлять, не жужжать и не шипеть.

— Превратить меня в таракана? 

— Зачем же в таракана? Его и раздавить могут, и отравы насыпать, насекомым наблюдателем быть опасно. Комара прихлопнут, бабочку прикнопят — нет, с незаметностью плохая идея. Незаметным быть хорошо до тех пор, пока тебя не заметили, а если заметят — уничтожат, не задумываясь. В России, я имею в виду.

— А незаметного могут на цепь посадить, в темную комнату запереть, на улицу выкинуть, да просто шею свернуть по пьяной лавочке, — возразила я. — Если думать про Россию. Но ведь лучше не думать, согласись, Платон!

— Ладно. Отвергаем Кафку с жуками, Набокова с бабочками, Гофмана с котом, а как насчет Апулея с ослом? Да, карликовым осликом, размером с кошку, быть выгоднее всего! Ослиная шерсть гипоаллергенна, питается ослик капустой и морковкой, они хоть и подорожали, но дешевле всего остального…

— Э, э! Какая морковка! Я не согласна, мне нужна еда так еда, и десерт, и пирожок иногда.

— Тебе полезно посидеть на диете, — цинично заявил Платон, оглядывая меня. — В августе, конечно, могут возникнуть проблемы — заготовят сена и будут им кормить целый год. Но мы завершим проект раньше.

— Это кто это меня сеном будет кормить?

— Никто, я же сказал. Отдам тебя в одну семью. Там всего навалом, всех проявлений, потому что семья большая, и гостей много. Поживешь у них месяц, а потом я тебя заберу.

— Меня? А ослик что же?

— Так ты и будешь осликом.

Понятно, что это была шутка, но такое начало диалогов показалось мне совсем не похожим на того, настоящего Платона. Тот был серьезным. Визитку свою все же дала. Я всем их даю, кто просит телефон, потому что у меня их много.

Платон позвонил вскоре и предложил встретиться. 

— Холодно сейчас, отнекивалась я, вот потеплеет...

А я тебя заберу на машине у подъезда. Поедем в таверну.

— Ой, греческие рестораны в Москве плохие, они везде, кроме Греции, плохие, — продолжала отнекиваться я.

— А этот один, тайный, такой же, как на Пелопоннесе. Или на Крите.

Тайный ресторан? Я издавна знаю, что когда что-то имеет гриф «тайного», от этого нужно отказываться без раздумий. Тайны можно добывать только самому. Но я же просила Зевса, и это как бы он отвечает. Да, Зевс? Зевс молчал. 

— Идти?

И он сказал: ναι, нэ, то есть «да», по-гречески. Или это было русское «не»?

За окном пошел густой снег, и я вспомнила, что все снежинки, какими бы разными они ни были — шестиугольные.

После этой небольшой паузы я спросила:

— А как называется тайный ресторан?

— Экзи, — ответил Платон. — По-русски «шесть».

— Почему? 

— Потому что там столики шестиугольные.

Это показалось мне знаком, что надо соглашаться. 

Машину Платона припорошило снегом, как и все вокруг, снежинки несли с собой некоторое потепление. Мы приехали в Греческий Культурный Центр. Ресторан оказался небольшой комнаткой внутри него, столовой, украшенной по стенам яркими тарелками национальной керамики и большой фотографией самого красивого места на свете — городка Ия на острове Санторини. Шестиугольных столов было всего три. Платон заказал бутылку немейского вина (а в Москве его нигде не продают), домашний лимонад, гаврос, цацики, осьминога на гриле, жареный сыр халуми, креветки саганаки, мусаку.

— Куда столько! — Но Платон сделал жест рукой — не возражать.

Хотелось пить и есть. И я жадно приступила. Попутно, поддерживая разговор, спросила:

— А чем ты занимаешься, Платон?

— Как чем? Ты что, не помнишь? Все тем же.

Мне стало неловко, наверняка ведь и вправду мы когда-то общались, и я знала, кто он, а теперь не могу вспомнить.

— А где работаешь-то? — решила я зайти с другой стороны.

— Да ничего с тех пор не изменилось, — Платон пристально посмотрел на меня, подливая вина и лимонада. Я перевела взгляд на бокал и сразу сделала два больших глотка. Не окосеть бы.

С тех пор, с каких же? Так прямо и сказать: не помню. Правда, тогда получится, что я пошла в ресторан с совершенно незнакомым человеком. Сегодня он выглядел торжественно, в белой сорочке, золотистом галстуке и светло-сером костюме.

— Мы же целую вечность не виделись! — нашла я выход из положения.

— Ну да, несколько тысяч лет, — буркнул Платон, не отрываясь от осьминога. — Жестковат, поставлю им на вид. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел хорошо знакомый мне человек, которого я никак не ожидала здесь увидеть.

— Еле нашел Вас, — сказал он, стаскивая с головы шапку и расстегивая тулуп. Снежинки летели во все стороны.

— Леша! — хотела воскликнуть я, но звук вышел нечленораздельным. Мы вообще-то никогда не дружили, хотя знакомы множество лет, и пересекаемся то там, то сям.

Вдруг он пошел прямо на меня, нагнулся и умильно проговорил: Какая прелесть!

Это была необъяснимая наглость, я вскочила, хотела возмутиться, но что-то было не то.

Он гладил меня по голове, по спине, заглядывал в глаза, хватал за подбородок, но со мной что-то произошло — сопротивляться не получалось, говорить не получалось вовсе.

— Платон Георгиевич, честно говоря, не верил, когда вы предложили мне карликового ослика, он восхитителен. И шерсть такая блестящая, золотистая, и весь как маленький песик — тут он сел и взял меня на руки. — Ласковый?

Меня распирало от гнева и непонимания, хотя я уже видела эту шерсть, копыта, свисающие длинные уши, и чувствовала, что помещаюсь на коленях Леши, как бы уменьшившись в несколько раз.

— Ой, он лягается, — испугался Леша.

— Это она, а не он, — поправил Платон. Ей нужно привыкнуть к новым людям, животное деликатное, его нужно любить, заботиться, и все будет хорошо.

— Мама умеет. Надеюсь, ей понравится. Голову сломал, что ей подарить на юбилей, все же такая дата, если б не встретил вас, так бы и мучился до сих пор. Но вы говорили, что ослик неприхотлив, так ведь? Мама же не постоянно на даче, мы его в город возить не будем, хотя… в клубе, конечно, он произвел бы фурор. Но я к тому, что с ним не надо гулять, варить ему супчики, верно?

— Верно, она будет есть то же, что и вы, гулять будет в саду, в городе тоже будет гулять вместе с вами, даже без поводка.

— А как ее зовут? Или мы сами должны придумать?

— Пока никак, раз это подарок маме, пусть она и придумает имя.

— Повезу ее сейчас в машине на дачу, ее в детское кресло засунуть или просто пристегнуть? Меня беспокоит, что она брыкается.

— Люся, веди себя хорошо, — обратился Платон ко мне. — Ты же помнишь, о чем мы с тобой договаривались?

Из меня исторглось что-то вроде и-а-а-а, и я была в таком смятении, что ничего не помнила.

— Так ее зовут Люся?

— Ну это я ее так назвал, а вы можете по-другому, она же почти новорожденная, ей любое имя подойдет.

Я все понимала, но ничего не могла сказать. Вернее, понимала я все, кроме главного: кто я? Что со мной теперь будет? Навсегда ли я ослица? Как могло получиться, что форма моего «я» изменилась так внезапно и радикально? «Я» при этом оставалось, кажется, тем же самым.

Леша посадил меня на переднее сиденье и пристегнул. 

— Пожалуйста, не брыкайся. Иначе мы в кого-нибудь врежемся. Понимаешь? — и проникновенно посмотрел мне в глаза.

Ехали мы примерно час. Достаточно времени, чтоб осмыслить происходящее. Я начала думать, как возможно, хотя это и невозможно, но факт налицо, в одночасье превратить большого человека в маленького ослика. 

Ну вот, например, много лет, так много, что считай всю жизнь, ты всесильный министр, и вдруг — арестант в колонии. Ничего необычного не сделал, осужден без доказательств. Может, что-то не так сказал, и в момент из человека превратился в осла. Нет, это не то. Другой случай — режиссер, и всемирно знаменитый, и властителей ублажавший, в общем, на коне, и в одночасье — арестант. Твои спектакли идут, премьеру посещают те, кто посадил, фильм твой за тебя заканчивают, и его включают в конкурс Каннского фестиваля, то есть, режиссер продолжает существовать как ни в чем не бывало, а он же, но человек, заперт в стойле, как осел, и все, что может сказать — это иа-иа, когда привозят на суд, в ответ на выкрики поддержки друзей и поклонников. Потому что разговаривать нельзя, только кивать ослиной головой, с непроизвольно вырывающимся выдохом иа-иа. Нет, это тоже не то. Их, всех их, которые вчера люди, а сегодня ослики, внешность не изменилась. Вернее, изменилась не принципиально: худоба, погасший взгляд, черты страдания. Но они уменьшились в размерах только морально, метафорически, и защитной шерстью, против которой из них вычесывают их «я», поросли метафорически, а тут — в самом буквальном смысле. Или в этом нет разницы?

За окном темно, но светятся слова — торговый центр, автозапчасти, светится зеленый крест аптеки, рябь далеких окон, мы встали на светофоре. Леша смотрит на меня с фальшивой, задабривающей, улыбкой: он меня боится. Но я сижу тихо. Как бы ушла во внутреннюю эмиграцию.

Еще варианты: новые тайные технологии. Спрессовать до состояния концентрата, обернуть ослиной шкурой — получается мягкая игрушка, только живая. А если как живая, то это робот, внутри металл, я же думала, что люди — биороботы! В отличие от ослов, более сложно устроенные, для другого (чего?) предназначенные, запрограммированные на то, чтобы думать, а для этого нужен очень большой словарный запас, членораздельный язык, состоящий из атомов букв или иероглифов, и вот я сейчас думаю, хотя ничего не могу сказать. И другая программа — создавать. Хоть картошку посадить, хоть миску из дерева вырезать, но творить — это вынь да положь. Дома вот эти все построить, залить землю асфальтом, стол, стул, холодильник, телефон — давай создавай свою реальность, а за окном теперь леса, леса, леса.

Леша достает из лежащей между нами пачки печенье и протягивает мне: хочешь? Я мотаю головой. — Прямо как человек, — умиляется Леша — не хочешь? Я опять мотаю головой. Кладет печенье обратно. Едем дальше.

Ворота автоматически открываются, въезжаем, перед нами большой дом, ворота закрываются. 

— Ма! — кричит Леша, выходя из машины. Меня не отстегивает. Тишина. — Хотя нет, — бормочет Леша, лучше завтра сюрприз. Обходит машину, открывает дверь с моей стороны и спрашивает:

— Будешь себя хорошо вести?

Сижу неподвижно. Мне почему-то обидно от этих слов, хотя я все понимаю. Осторожно наклоняется надо мной и отстегивает. Колеблется, что дальше делать. 

— Черт, надо было поводок купить, какой я идиот! — вдруг злится Леша и тут же сладким голосом мне: Ну иди на ручки, малыш. И берет меня на ручки. Я снова ребенок, но от этого меня разбирает смех. Звучит он все теми же оставленными мне двумя гласными.

— Тихо, тихо, — Леша гладит меня по голове, потом одной рукой закрывает дверцу, и несет меня по темному саду куда-то вглубь. Опять держит меня одной рукой, другой нашаривает в кармане ключи, открывает дверь, включает свет и поспешно дверь закрывает, опуская меня на пол.

— Уф, — вырывается у него. Всё, теперь не убежит. 

И ринулся к раздолбанному комоду, выдвигая ящики и судорожно выискивая в них что-то, с яростью задвигая обратно, а они еще и задвигаться не хотели, он чертыхался, и мне опять стало смешно. 

— Что, есть хочешь? Или писать? Писать здесь нельзя, понятно? — голос его стал строг. — Здесь дом. Мой дом. — Наконец, Леша выудил из ящика какие-то мотки — веревки, ленточки, проводки, все это кинул на пол и стал распутывать.

Я переминался с ноги на ногу. Да, мне стало комфортнее думать о себе в мужском роде, поскольку я как бы осел, а слово ослица мне категорически не нравится. У меня все-таки примат языка, а не физической природы.

Я поцокал в темную комнату, где отсветом от первой, похожей на захламленную мастерскую, был виден ковер возле кровати. И я на него лег, устал что-то, заныла спина.

— Эй! — окликнул меня Леша, прибежал и включил свет. — Бедное животное, устало. Давай я буду тебя звать Оселок? Красиво же, а мама, если хочет, пусть зовет тебя Люсей, как тебя назвали на ферме, или как это у них называется. Но если ты маме не понравишься, не дай бог… Будешь хорошо себя вести, а? Леша вернулся в комнату-мастерскую и принес оттуда несколько заменителей поводка. Стал передо мной на колени, повязал мне на шею бичевку, сказал «нет», потом провод, тоже отверг, остался доволен широкой шелковой лентой вишневого цвета, завязал бантик и оставил длинные концы, сплел их в хвост, взялся за него и стал меня этим рычагом поднимать с ковра.

— Пойдем гулять, да, Оселок?

— Я утвердительно мотнул головой.

Мы вышли, я увидел звездное небо над головой, березу, на нее падал свет из открытой двери, какие-то кустарники — голые ветки, ни одного зеленого листочка еще, а число… какое сегодня число? Апрель, а дату не могу вспомнить. Двадцатые числа, вроде. Прохладно, но шерсть греет. Почувствовал себя собачкой.

— Ну все, пошли домой, — ласково сказал Леша. — Тебя бы и накормить надо, да, Оселок?

Я помотал головой, хотел сказать, даже съязвить «сыт по горло», но вышли все те же две гласные, и-а.

— Не голоден? — Леша всматривался в меня, чтобы понять. — Будешь спать до утра?

Я кивнул. Леша достал из кармана смартфон, посмотрел время. — Да, тебе пора спать. А я пойду к маме, съем чего-нибудь. Завел меня домой, постоял, чтоб убедиться в моей благонадежности, я лег на ковер, который мне сразу полюбился, и он ушел, заперев дверь на ключ. Перед этим сказал «спокойной ночи».

Утром меня разбудило солнце, а Леше хоть бы хны, спит. Мне надо было в туалет, и я пошел обследовать дом. Дверь в ванную была приоткрыта, я зашел, лягнув дверь, и хотя унитаз не сиял чистотой, я все же опустил сиденье и встал на него всеми четырьмя копытами. Потом отвернул кран в ванной, потому что очень хотелось пить, заодно и умыться, тут подскочил сонный Леша, в совершенной растерянности. Ты приучен ходить в унитаз? Ну дела! Он спустил воду. Помог мне умыться, снял с вешалки несвежее полотенце, но я уклонился. Подумал, хорошо, что Леша на ночь снял с меня ленточку, а то бы пришлось ее сейчас выбросить. Мы вернулись в спальню, Леша снова повязал ее на меня, а сам опять пошел в ванную. Я поцокал рассматривать дом. Он оказался двухкомнатным — большая мастерская, где были расставлены холсты, стоял мольберт, по полу валялись краски, стоял большой старый стол, заваленный бумагами и карандашами, единственным незахламленным местом был островок ноутбука, еще был громоздкий комод, у входа переполненная одеждой вешалка, ну и спальня, где мы провели ночь. Я выспался, был бодр и свеж. Конец ленточки болтался между ног и слегка запачкался, пол давно не подметали.

Леша с досадой посмотрел на ленточку, отряхнул ее, потер о джинсы, и повел меня в сад. Утром в нем выявились маленькие анемоны и пробившаяся снизу зелень. Земля холоднее воздуха, все же промерзла за зиму, но ветки все еще не обнаруживали признаков жизни, хоть они и ближе к солнцу. Мы почапали в сторону большого дома. Старого, двухэтажного, который казался еще спящим. Мы вошли, и Леша сразу повел меня к холодильнику. Открыл его и стал спрашивать: хлопья с молоком будешь? Или тебе яйца сварить? Йогурт пойдет? Гречневая каша есть. Колбаса, сыр. Я не реагировал. Больше всего хотелось кофе, но как это объяснишь? А там — могу и йогурт, могу бутерброд с сыром, яичницу — не знаю, как тут у вас принято. Я, в конце концов, в гостях.

Леша скипятил чайник, насыпал в джезве кофе, залил кипятком, достал кружку, насыпал сахара, добавил молока, и я с вожделением на эту кружку смотрел. 

— Хочешь кофе? — удивился Леша. И поднес кружку к моим губам. Я жадно хлебнул.

— Ничего себе! Ослы пьют кофе, кто бы мог подумать!

Леша приготовился делать яичницу и посмотрел на меня. — Будешь? Я кивнул. Он разбил в сковородку четыре яйца, достал две тарелки и усадил меня за стол перед одной из них. И сам удивился: 

— Никогда не видел, чтоб ослы сидели. Специальная порода, наверное, одомашненная. Да, Оселок?

Я кивнул. Он шмякнул мне половину яичницы, а сам стал варить вторую порцию кофе, вылив мне недопитый кофе в икеевскую мисочку. Из кружки пить, разумеется, неудобно. Я быстро втянул кофе и слизнул с тарелки яичницу. Бутерброд с сыром тоже не помешал бы, что-то я проголодался. Леша как раз сделал бутерброд и собирался его съесть, но предварительно показал мне:

— Интересуешься? Сыр, между прочим, швейцарский, мама считает российские отравой из пальмового масла, у нас же контрсанкции, будь они неладны, да кому я говорю? Ты, Оселок, живешь в счастливом неведенье, эх. Я хотел было сказать, что знаю не меньше, чем он, но выразил это скупо: и-а. И потянулся к швейцарскому, вдыхая его нездешний аромат. Леша неуверенно отвел руку с бутербродом.

— Любишь сыр, скотинка? Мама тебе купит чего-нибудь подешевле.

Я обиженно отвернулся. И Леша это понял. Налил мне в миску из-под кофе молока и насыпал в ладонь немножко кукурузных хлопьев. — Хочешь?

Я кивнул и слизнул их прямо с руки. Леша всыпал мне хлопья в молоко, я с удовольствием съел и встал из-за стола. Завтрак окончен.

И вот настал торжественный момент. Леша, держа меня на руках, открыл ногой дверь в гостиную, где за длинным столом сидело человек двадцать, и кто-то еще шел за нами. Во главе накрытого стола сидела именинница, которая разворачивала подарки и ахала при виде каждого. Рядом с ней суетилась девушка, которая складывала опустошенные коробки и яркие обертки под стоявший неподалеку антикварный столик, а сами подарки расставляла на столике. Еще одна молодая женщина расставляя многочисленные букеты в вазы и трехлитровые банки, третья внесла кастрюлю с чем-то горячим и искала для нее на столе место, гости наперебой восхищались хозяйкой дома, но все замерли, когда появились мы с Лешей. 

— Это тебе, мама! — сказал Леша — надеюсь, ты его полюбишь, он ручной. Типа собачки.

Мама потеряла дар речи, гости тоже напряженно молчали, и в полной тишине Леша положил меня маме на колени. Она было отпрянула, но всё же не сбросила меня на пол, а стала пристально разглядывать.

— Будто осел в миниатюре. — сказала она, наконец, — кисточка такая характерная на хвосте… Что это за существо, Леш?

— Карликовый ослик. Их только что вывели, буквально, первый образец. Хотел подарить тебе на юбилей то, чего ни у кого нет. Он дрессированный, не бойся.

Мама осторожно погладила меня, а зрители, в смысле гости, выдохнули и стали шумно комментировать: Улет! Господи! Офигеть! Наверняка, это робот! Конечно, электронная игрушка! Эля (так звали юбиляршу), посмотри, где у него там батарейки вставлены! Эльвира Михална, это скорее всего, пылесос, я про такие читала, они сами всё убирают, умный дом, то что сейчас в тренде!

Эльвира Михална стала рассматривать меня со всех сторон, видимо, в поисках гнезда для батареек или какого-нибудь usb-порта, и уже почти перевернула меня вверх ногами, чему я стал сопротивляться, но тут Леша выхватил меня и стал очень нервно объяснять маме и всем остальным, что я — живое существо, а не прибор. И что со мной надо обращаться по-человечески.

За Лешиной спиной уже скопилась новая порция гостей, потрясенно застывшая в дверях, и оттуда выбежал мальчик лет пяти, и стал тянуть к Леше ручки, чтоб он отдал меня ему. Леша спустил меня на пол, и мальчик обнял меня и стал гладить по голове. 

— Как тебя зовут? — спросил мальчик.

— И-а, — ответил я, но Леша меня перебил.

— Его, вообще-то это она, заводчик назвал Люсей, а я стал звать его Оселок. Ну что, мама, возьмешь его или прогонишь нас обоих?

Эльвира Михайловна встала, и не без усилий оторвав от мальчика, взяла меня на руки и посмотрела в глаза.

— Люся… — прижала к себе и почесала за ухом. Как кошку. Тут кто-то сказал:

— А помните, как звали апулеевского осла?

Никто не помнил. А этот седовласый красавец, задавший вопрос, помнил:

— Люций! Потому и Люся, так я думаю.

— Да кто сейчас помнит Апулея! — возразила Эльвира Михална. — Хорошее имя Люся, пусть будет.

Она мне понравилась, Эля, чувствуется, добрая женщина. И я вспомнил, что видел ее не раз издали, она же — директор центра, где лекции, фильмы, выставки, концерты. Не сказать, что только оппозиционные, но в общем, такие, какие надо. И я там бывал, конечно. 

Пир продолжался долго, постепенно все вышли из-за стола и общались стоя маленькими компаниями. Я вслушивался в их разговоры, но мальчик все время мешал, дул мне в уши или брал мою голову в охапку — ему было скучно со взрослыми, и я стал его игрушкой. К счастью, его наконец, увели на второй этаж спать. Он оказался Лешиным сыном от последней из бывших жен, которых было, кажется, пятеро, и все они тут хлопотали по хозяйству, а дети их, остальные четверо, были постарше, и вели себя чинно.

Одна женщина яростного вида сказала: 

— Я хочу создать партию «Многострадальная Россия». В нее должны записаться все, кто ассоциирует себя с этим названием. Если в партии окажется большинство населения — а оно там, само собой, окажется, можно начать диктовать условия власти.

— Диктовать власти? Не смешите, Лена — отозвался седовласый красавец. — Как только в вашу партию запишутся десять человек, их всех объявят экстремистами и посадят, и вас в первую очередь.

— Ну да, Николай Романыч, у нас же все — диванные войска, сидят на диванах, посмеиваясь над идиотами во власти, а чтоб пальцем пошевелить — это бессмысленно, только себе жизнь испортить, вот быть над схваткой — беспроигрышный вариант. 

Знакомы, — подумал я, но друг друга не любят.

— Лена, я уважаю вашу гражданскую активность, хотя ни один ваш пикет и митинг не принес никакого результата, кроме отрицательного. Чем громче вы выступали, тем сильнее закручивались гайки, прямо по одному обороту на каждый ваш выход с плакатом. А мой бизнес приносит реальную пользу людям.

— А я поддерживаю Лену, она много делает, заключенным помогает, — встал со стула сильно выпивший журналист Олег, которого я сразу узнал, он у меня в друзьях в фейсбуке. — И название для партии отличное. Это наш национальный бренд — многострадальный русский народ, как в Америке — американская мечта, во Франции — искусство жить, тот самый l’art de vivre, у немцев — порядок, у англичан — корона…

— Ох, нет уже этого ничего, — вмешалась известный политолог Катя, — ни в Америке, ни во Франции, ни в Германии, да и корона ушла на задний план. 

— Про тех не знаю, а многострадальный на месте, — Олег отошел обратно к столу, налив себе еще водки, которую тут же и выпил залпом.

На меня никто не обращал внимания, и я цокал по старому деревянному полу, огибая пары и кучки гостей, и прислушивался к их разговорам. 

— Я — живое доказательство твоей неправоты, — говорил полный бородатый мужчина. — Родился в бедной семье, никаких комсомольских постов, никаких связей — всё сам. Начал зарабатывать еще лет в шестнадцать: сдавал макулатуру, пустые бутылки — ходил по дворам, набирал две полные авоськи, и сдавал. Потом страна перевернулась, и открылись возможности не на карманные расходы зарабатывать, а по-взрослому, тем более, что мне уже и 18 исполнилось. Продавал компьютеры, играл на курсе валют, знакомиться с людьми тогда было проще простого, и постепенно начал свой бизнес. Так что нет никакого везения, исключительно желание и труд. Когда ты сосредоточен на цели и готов ей служить — это как лестница: появляются ступени, и ты поднимаешься по ним всё выше и выше. Периодически падаешь с лестницы, или тебя с нее сбрасывают, но ничего — путь-то уже знаком — поднимаешься и идешь.

— Так это и есть везение! Живое доказательство — это как раз я. — Это говорил, будто упрекая собеседника, немолодой человек, вида «актер актерыч». — Мы с братом воспитывались в одной семье, учились в одной школе, закончили одно театральное училище, он на два года меня старше. Его в театр не взяли, а меня взяли. Я поначалу гордился. Брат снимался в каких-то второсортных телесериалах, зато разбогател, а я, так сказать, «занимался искусством», которое не приносило ни денег, ни славы. Больших ролей так и не дождался. Однажды брат написал роман, и он неожиданно стал бестселлером. Теперь знаменитый писатель, Виктор Сорбет. 

— Ах, так Вы брат Сорбета!

— Вот-вот, в последние двадцать лет именно так меня все и воспринимают. А я, к вашему сведению, тоже написал роман, не хуже, даже, может, и лучше, но вышел он в такой момент, когда все сидели у телевизоров и переживали гибель «Курска». Долго переживали. И на мой роман не появилось ни одной рецензии. Я тогда запил, ушел из театра, потом взял себя в руки и написал еще один роман, настояв, чтоб он вышел не летом, тем более, не в августе, когда у нас всякие катастрофы происходят. И не в сентябре — тоже опасный месяц. Ладно, выпустили в ноябре, а тут «Норд-Ост». Так что это, я вас спрашиваю, случайность? Нет, это невезение. Про второй роман даже написали, но знаете что? Предупреждение читателям, что Анатолий Сорбет, то есть я, это отнюдь не Виктор, типа, остерегайтесь подделок. Роман рецензент явно даже не открывал. После этого меня и вовсе отказались издавать. Так что теперь я — брат, которого всюду приглашают, чтоб расспросить о жизни Виктора.

— Приятно было познакомиться, — сказал бородатый скороговоркой и направился к компании молодежи, которые что-то возбужденно обсуждали. Я поцокал за ним.

— Так вот, там выросли фиолетовые грибы, — рассказывала девушка — она стала их фоткать, ставить в инстаграмм, все в восторге, прикольно, а потом она решила их попробовать. Взяла нож, чтоб срезать, а они не режутся — будто пластмассовые. Тогда она рукой хочет выдернуть гриб этот целиком, а он не выдергивается, представляете! Как приклеенный. Ладно, назавтра смотрит — выросли грибы эти, шерстит гугл, яндекс, чтоб узнать, что за хрень — ни одной ссылки, только ее собственная фотка. Через неделю фиолетовые грибы стали уже сантиметров тридцать, потом полметра, она в ужасе…

— На галлюциногенах, что ль, сидит? — перебивает симпатичный молодой человек. — Сейчас в моде этот, как его… забыл. Сам хотел попробовать.

— Да ничего она не принимает, всё это по правде, а потом грибы эти жуткие начинают распространяться всё шире, шире…

— А где это происходит? — с ужасом в голосе спрашивает девица, которая до этого целовалась и пропустила начало рассказа.

— Да в книжке же, которую я читаю!

— Значит, я правильно делаю, что не читаю книг.

— Зато ты смотрела все сериалы, а у меня времени не хватает.

— Ты же рецензент, тебе положено читать всю эту лабуду.

— Ничего не лабуда! Ой, смотрите, брат Сорбета тут.

— Сорбета я, положим, читала, ну так его все читали. А что брат?

— Страшно ценный кадр. Сорбет же скрывается, только у брата и можно узнать какие-то новости о нем. И будто бы, когда к нему подходят с расспросами про Виктора, он сначала говорит, печально так: «Где же ты, мое везло? Его теченьем унесло». Все, я пошла.

Молодой человек, девица и ее подруга переглянулись.

— Кому вообще нужны новости о Сорбете? Все пишут только о нашем сегодняшнем митинге, — молодой человек не отрывался от айфона, периодически цитируя новые сообщения.

— Да уж, — девицы обернулись на присутствующих — и здесь только об этом и говорят.

Тут молодежь увидела меня и принялась причитать: это что за собачка? Ой, это не собачка, а что это? Ты чей, малыш? Это я-то малыш… Хотя, не скрою, мне было приятно, когда меня тискали, чесали за ухом и гладили по голове. И вдруг что-то произошло. Дверь с шумом распахнулась, и в гостиную ворвались десятка два существ с автоматами, в черных скафандрах и шлемах, под которыми были черные маски. Я даже не сразу понял, кто это, будучи еще под впечатлением рассказа о фиолетовых грибах, которые наверняка уже доросли до человеческого роста. Земляные космонавты, размножившийся Черный человек, который «спать не дает мне всю ночь», Чужие из фильмов про инопланетян — быстро пронеслось в голове.

— Всем на пол, руки за спину! — скомандовал один черный человек, видимо, их главарь.

Все обернулись, а Леша меланхолично сказал: «Вы ошиблись адресом, у нас день рожденья».

Его тут же скрутили и насильно повалил на пол, сцепив сзади руки наручниками.

— Что вы себе позволяете! — возмутился бизнесмен Николай Романыч. — Здесь собрались солидные люди, вы за это ответите, это я вам обещаю, — он хотел продолжить свою гневную речь, но и его скрутили и надели наручники.

Журналист Олег достал из рюкзака телефон и стал звонить, но на него тут же бросился черный космонавт. — Пресса! — заорал Олег, но на Чужого это не произвело никакого впечатления.

Корпулентный брат Сорбета пытался было улизнуть в другую комнату, но его тут же выцепили, и его стоны: «Меня дома дети ждут!» только раззадорили Чужого, который осадил его прикладом по коленям. Тот взвыл. И про себя в который раз позавидовал брату, который никогда не показывается в обществе.

Олег кричал, что имеет право на звонок, уже лежащая на полу Лена повторяла «Вы не имеете права», за что получила удар сапогом в живот и корчилась теперь молча. И да, она права со своей идеей партии «Многострадальная Россия», — подумал я. На меня-то просто никто не обращал внимания, и я не знал, что мне делать, потому что не мог никому помочь. Был бы настоящим ослом — лягался бы, бил копытами Чужих, но в силу своего кошачьего размера просто стоял у стенки и думал, что раз уж больших людей так, меня и вовсе убьют, когда заметят. 

Эльвира Михайловна встала, потрясенная, из-за стола, и подоспевшему Чужому сказала: «Мне надо в туалет». Ее грубо ощупали, обыскали, достали из кармана платья телефон, передав его главному, черный человек толкнул ее в спину автоматом, процедив «Иди» и последовал за ней. Она повернулась к нему лицом и спокойно сказала: « Мне 75 лет, я родилась во время войны, праздновала с родителями победу над фашистами, и вот они снова пришли на нашу землю и в мой дом». 

— Обойдешься без туалета, бабка, ссы здесь, — Чужой силой усадил ее на стул, заведя руки за его спинку и защелкнув наручники. Две ее помощницы подбежали к ней, но тут же были уложены на пол, как и прочие. 

— За что? Суки! — орали молодые люди и девушки, трепыхавшиеся на полу.

Политолог Катя, единственная, подошла к главному Чужому, сунула ему в нос удостоверение, после чего протянула руки: «Ну, что ж вы медлите, надевайте наручники. Или за спину?». Главный почему-то колебался, видимо, размышлял об удостоверении: важное оно или нет. Крикнул: «Серега, проводи в автозак» и защелкнул все же наручники, но весьма деликатно.

Когда все были обездвижены, он сделал объявление: За участие в несанкционированном митинге…

— Да не был тут никто ни на каком митинге! — прервал его Николай Романыч. 

— Сопротивление работникам правоохранительных органов.., — продолжил главный.

— Где вы видели сопротивление? — сквозь слезы выпалила помощница Эльвиры Михайловны.

— Неуважение к представителям власти…

— Это точно, — звонким голосом парировала Лена, приподняв голову. — Уважения к таким нет. — И тут же получила по башке от стоявшего рядом Чужого.

— Неподчинение законным требованиям сотрудников правоохранительных органов…

— Это наглая ложь! — не унимался Николай Романович. 

Тогда главный повернулся к нему и с ухмылкой сказал: «Добавить хранение наркотиков? На пятнашку загремишь!» И тут же скомандовал отряду: «Грузите всех, и побыстрее». 

Я посмотрел на Лешу. Он лежал с закрытыми глазами, и когда его стали поднимать, казалось, был без сознания.

— Вызовите скорую! — всполошилась Эльвира Михална, и чуть не упала вместе со стулом. — Это мой сын!

— Разберемся, — рявкнул главный и приказал: «Тащите его вдвоем».

Отстегнул Эльвиру Михалну от стула и надел ей наручники спереди, процедив: «Из уважения к старшим. Руки-то стариковские затекли, небось?». Она смотрела, как уносят на руках Лешу и, казалось, сейчас разрыдается.

Гостиная быстро опустела. Я остался один. Наверное, это сон, — решил я. Да и я же не ослик Люся, еще вчера я была человеком. Как быстро это забылось! Когда приезжаешь в Грецию, так же вот — быстро забываешь, откуда приехал. И будто всегда было это море перед глазами, сочный воздух, пальмы, белые домики, пережившие всех античные колонны… Где же Платон? Да, я с кем-то хотела поговорить, а никого нет. — Да что ж такое! — вырвалось у меня и опять прозвучало как «иа-иа». Какая разница, люди все равно не хотят слышать друг друга, а Чужие и вовсе затыкают им рты, они высадились на своих летающих тарелках, и теперь всем конец. Тех, кто молчит, может, и оставят, а может, сгребут под конец экскаватором, как мусор. Я же вот крикнул в разгар этой вакханалии: «Скоты!», то есть «иа-иа» — они и ухом не повели. Потому что это не слова, а звук наподобие скрипнувшей двери, и скотинка — это как раз я, незаметный зверек. 

Я нарезал круги по гостиной, побродил по пустому дому, обнаружил, что на кухне дымит какое-то блюдо в большой кастрюле, и пахнет горелым. Тогда я подвинул копытцем стул, взобрался на него и стал подталкивать мордой ручку на плите, чтоб выключить. Не сразу, но удалось. Потом выбежал в сад и еще долго чихал, наглотавшись дыма, но дом спас. От усталости и нервного напряжения ломило поясницу, я лег на траву и, засыпая, подумал: «Какая разница, останусь я навсегда осликом Люсей или меня, как меня прежнюю, захватят Чужие, а и не захватят, так и что — сами люди как-то растерялись в жизни, растеряли жизнь или жизнь их растеряла…»

Утром меня разбудило солнце, которое потекло мне в рот, будто оно жидкость, померещилось лицо Платона сбоку, и я тут же заснул обратно. Во сне чувствовал, что куда-то еду, но открыть глаза, чтоб посмотреть, не удалось. Жидкое солнце действовало как наркоз. Не знаю, сколько времени этот наркоз длился, но проснулась я в том же самом месте, откуда меня забрал Леша. Напротив сидел Платон. Он подставил мне чашечку кофе и сказал: «Выпей». Я взяла руками, пальцами — не копытцами — чашку, с трудом приходя в себя. 

— Ну что, как диалоги?

— Не время диалогов, — голос был непривычным, артикуляция избыточной. Впервые это прозвучало не как «иа-иа», а так, как и было сказано. И в теле стало гораздо просторнее.

— Чего же время? — в вопросе звучала ирония.

— Дурак ты, Платон, и диалоги твои дурацкие. 

Впрочем… 

«И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них уменья жить сообща; и снова приходилось им расселяться и гибнуть. Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, посылает Гермеса ввести среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и дружественной связью.

Вот и спрашивает Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд. "Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих не сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?" "Всем, — сказал Зевс, — пусть все будут к ним причастны; не бывать государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества"».

Вернувшись домой, я набрала в гугле «сейчас время…». Выпало: сейчас — время разгула бесов, сейчас время агитплакатов, а не картин, сейчас время дельцов — не время поэзии, сейчас время лизоблюдов, сейчас время жопы… Яндекс же на всех страницах бубнил одно: точное московское время. Так вот сейчас 22 часа 36 минут. Ой, нет, уже 37.