История изнасилования, в которое никто не поверил

Вторник, 12 августа 2008 года

Линвуд, штат Вашингтон

Сержант Мэйсон помнил эту женщину с предыдущего дня. Когда он только вошел в квартиру Мари, женщина сидела на диване вместе с девушкой. Она была одной из первых, к кому Мари обратилась за помощью. Она отправилась с Мари в больницу. 

Теперь же, на следующий день, они сидели в ее уютном одноэтажном доме на извилистой улице с густой вечнозеленой растительностью, и женщина говорила о том, что, возможно, Мари все выдумала.

Информатор Мэйсона не был каким-то злопыхателем, затаившим обиду. Это была приемная мать Мари. 

Позвонив Мэйсону ранее в этот день, Пегги представилась по имени, но сказала, что хотела бы сохранить анонимность. Ей не хотелось, чтобы Мари узнала, о чем они говорили. Мэйсону, привыкшему к тайному миру наркодилеров, такое требование не показалось необычным, и он согласился. Он упомянет ее имя только в отчете о телефонном звонке, а об этом разговоре с глазу на глаз вовсе не оставит никаких записей. 

Они разговаривали с Пегги в гостиной. Женщина тщательно подбирала слова. Она не говорила напрямую, что Мари лжет. Она не могла сказать такого. Она этого не знала. Она лишь высказывала свои подозрения, свое ощущение, что здесь что-то не так. 

Скептицизм Пегги зародился не на пустом месте. Он имел глубокие и запутанные корни, переплетающиеся с тем, что она знала о приемной дочери тогда, когда заботилась о ней, что увидела днем накануне и что услышала от кого-то, тоже близкого к Мари.

У Пегги был диплом психотерапевта. Ранее она работала менеджером в программе опекунства, а теперь занималась детьми в приюте для бездомных. В последующие годы она будет работать в школе, помогая ученикам получить специальное образование. Дома она хранила издание «Диагностического и статистического справочника по психическим расстройствам» — толстого руководства, опубликованного Американской психиатрической ассоциацией, в котором излагается классификация психиатрических расстройств и которым пользуются сотрудники клиник и другие специалисты. По ее мнению, описание состояния Мари можно найти на многих страницах этой книги — из-за беспокойного прошлого у девушки возникли некоторые расстройства личности, проявляющиеся в нестабильности отношений и склонности к действию напоказ. 

— И это понятно. Ее история — это, вероятно, попытка привлечь внимание к своей жизни, — сказала Пегги. Возможно, истерическое расстройство личности? Пегги не могла утверждать наверняка. Но некоторые детали заставляли ее насторожиться. 

За несколько дней до происшествия Пегги со своим партнером, приемными детьми (сестрами-подростками) и Мари отправились на пикник.

— Вела она себя очень наигранно, — вспоминала женщина. — Я чувствовала, что она постоянно пытается привлечь мое внимание.

Пегги предположила, что, возможно, Мари ревнует ее к новым девочкам. И ее тревожило, что Мари не контролирует свое поведение.

— Там был один парень, он постоянно смотрел на нее, потому что она была такой шумной и кокетливой. Я попыталась приструнить Мари, посоветовала немного умерить пыл, потому что она слишком обращала на себя внимание. Я сказала: «Во-первых, это действительно неприятно. А во-вторых, на тебя смотрит парень, и неизвестно еще, что он подумает...» 

Вчера, когда Мари позвонила и рассказала про нападение, Пегги охватили противоречивые чувства. Она поняла, что дело серьезное. И отправилась к Мари, приехав к ней вместе с первыми полицейскими. Но по пути ей в голову пришла другая мысль. «Я не могла отделаться от ощущения, что отчасти такое поведение для нее типично — действовать напоказ, чтобы люди как-то реагировали на тебя. Это часть ее личности». Даже телефонный звонок — то, как Мари рассказывала о случившемся, — наводил Пегги на подозрения. «У нее был такой высокий, похожий на детский голос, и я не могла точно понять. Мне происходящее казалось ненастоящим... и во всем этом было слишком много театральности. Я подумала: “О, господи...”»

В квартире Пегги застала Мари сидящей на полу, плачущей. «Но мне все казалось таким странным. Я села рядом с ней, и когда она начала рассказывать о происшествии, у меня возникло такое чувство — я поклонница “Закона и порядка”, — будто мне пересказывают одну из серий. Отчасти это связано с тем, что говорила Мари. С чего бы насильнику связывать ее шнурком? Это казалось странным. И разве шнурки достаточно прочные, чтобы удержать кого-то? Почему бы не воспользоваться веревкой или наручниками? А отчасти подозрение вызывало то, как она говорила об этом. Она была отстраненной. Эмоционально отстраненной от того, что говорила». 

Когда Мари сказала, что насильник фотографировал ее, это дало Пегги дополнительную пищу для размышлений. Подозрения переросли в предположение. Может, Мари сама навлекла на себя неприятности? Может, кто-то сделал ее откровенные фотографии и теперь собирается выложить их в Интернет, а вся история — это прикрытие для Мари? 

Пегги укоряла себя за скептицизм. Ей не хотелось верить в то, что Мари лжет. Но несмотря на все сомнения, она чувствовала — наблюдая за работой полицейских в квартире Мари, за тем, как они утешают девушку, — что сомнения возникли только у нее одной. Позже Пегги узнала, что это было не так. 

Шэннон — «веселая мама» в расширенном приемном семействе Мари — засомневалась с самого начала, как только услышала о случившемся. 

— Я точно помню, — говорит Шэннон. — Я стояла на балконе, когда она позвонила и сказала: «Меня изнасиловали». Очень сухо, без эмоций. 

Мари позвонила Шэннон в понедельник, выйдя из больницы. Женщина спросила, все ли с ней в порядке, и Мари ответила, что да, она собирается переночевать у подруги — и так и было. Когда муж Шэннон пришел домой, она рассказала ему о звонке. А также сказала, что не знает, верить ли Мари. 

— То, как она рассказывала об этом, заставляло меня сомневаться, действительно ли ее изнасиловали. Это было в тоне ее голоса. Никаких эмоций. Как будто речь шла о приготовлении сэндвича. «Я только что сделала себе сэндвич». 

Шэннон знала, что Мари бывает эмоциональной. Знала, что она иногда плачет. Стоицизм не в ее характере. 

У Шэннон была и другая, более личная причина сомневаться в Мари. Она сама побывала на ее месте или, по крайней мере, пережила нечто подобное. 

— В детстве я подверглась сексуальному насилию, — говорит Шэннон. — И сексуальному домогательству во взрослом возрасте. 

В обоих случаях, когда она рассказывала кому-то об этом, ее реакция была далеко не стоической. 

— Она была истерической. И эмоциональной. И я много плакала. Да. Мне было стыдно. 

Шэннон и Мари во многом были похожи. Почему же в данном случае их реакции так сильно отличались?

До того как Пегги позвонила Мэйсону во вторник, обе приемные матери поговорили по телефону — либо вечером накануне, либо утром. Они сравнивали свои впечатления. Пегги рассказала Шэннон, что незадолго до этого они с Мари немного не поладили. Девушка хранила у нее велосипед и хотела прийти, чтобы забрать его. Пегги ответила отказом: сказала, что ей нужно отдохнуть, и это раздосадовало Мари. Пегги сказала Шэннон, что ей не хочется думать об этом, но, возможно, для Мари история об изнасиловании была поводом привлечь к себе внимание, которого ей недоставало. 

— Даже не знаю, что происходит, — призналась Пегги. — Не могу ничего точно сказать... 

— Не ты одна ей не доверяешь, — произнесла Шэннон.

Они обе задумались о том, как Мари сообщала всем об этом ужасном происшествии — звонила одним знакомым за другими и говорила:

— Меня изнасиловали.

Некоторые из знакомых, которым она звонила, в прошлом не так уж и поддерживали ее. Порой даже вели себя недостойно. Она не воспринимала случившееся как нечто очень личное. Проявляла неразборчивость, делилась со всеми подряд. Ни Пегги, ни Шэннон не считали, что Мари склонна лгать — да, иногда она, несомненно, преувеличивала, — но теперь каждая понимала, что не одна она задает себе вопрос, не выдумала ли все Мари. 

Сомнения Шэннон укрепляли сомнения Пегги. И, наоборот, сомнения Пегги укрепляли сомнения Шэннон. 

Опасения Шэннон усилились во вторник, в тот день, когда Пегги позвонила в полицию. Мари и Нэттли, ее соседке сверху, предоставили новое жилье, чтобы защитить от возможного повторного нападения насильника. Шэннон поехала к Мари, чтобы помочь подготовиться к переезду. Когда она зашла на кухню, Мари не встретилась с ней взглядом. «Это казалось странным, — вспоминает женщина. — Мы всегда обнимались и смотрели друг другу в глаза». В спальне Мари, казалось, вела себя как обычно, и ничто не говорило о том, что ее изнасиловали прошлым утром. «Она занималась своими делами, как если бы ничего не случилось». К Мари зашли подруги вместе с ее наставником из проекта «Лестница», и вся группа вышла наружу. «Она даже как бы флиртовала с парнем, который вел программу. Сидела на траве, перекатывалась, хихикала. Это было странное поведение». 

Шэннон провела с Мари весь день, подмечая детали. Кульминация произошла вечером, когда они поехали за покупками. Мари нужно было постельное белье, потому что ее прежнее забрала полиция в качестве улик. Они посетили магазин, в котором Мари раньше покупала простыни и покрывало — находившиеся на кровати, где ее изнасиловали, — и девушка рассердилась, когда не оказалось такого же набора. Впервые за весь день Шэннон увидела, как Мари выходит из себя — по мнению женщины, без всякой причины. 

— Зачем тебе простыни, которые будут напоминать о случившемся? — спросила Шэннон.

— Они мне нравятся, — ответила Мари.

Шэннон настолько смутило поведение Мари, что она попробовала позвонить в кризисный центр, чтобы лучше понять, какой бывает реакция на изнасилование. Она нашла номер в сети, но никто не ответил.

Во вторник, сидя в доме Пегги, Мэйсон, по сути, прислушивался к сомнениям обеих приемных матерей Мари. Мэйсону Пегги казалась искренней. Прямолинейной. Она беспокоилась о Мари, но считала нужным сообщить кое-какие сведения. Она поделилась своими соображениями по поводу личных черт Мари и высказала подозрения в связи с возможными откровенными фотографиями. 

Будучи последней приемной матерью Мари, Пегги считала, что хорошо знает ее. Как и сотрудники проекта «Лестница» — программы, помогавшей девушке обрести независимость. Один из менеджеров проекта сообщил Мэйсону, что, до того как заявить об изнасиловании, Мари попросила найти ей другое жилье. Менеджер не говорил прямо: «Мари лжет. Она выдумала эту историю, чтобы получить желаемое». Мэйсон даже не упомянул слова менеджера в отчете, что указывает на то, насколько мало они значили для него в то время. Но он принял их к сведению. И теперь они накладывались на подозрения Пегги. По отдельности они ничего не стоили. Вместе же приобретали вес. 

Покидая дом Пегги, Мэйсон точно не знал, лгала ли Мари. Но уже задавал себе такой вопрос.

— Вопрос, на который нужно было ответить, — говорит он.

В среду Мари появилась в полицейском участке Линвуда и протянула Мэйсону письменное заявление. Она заполнила все двадцать четыре строки бланка, написав в общей сложности четыреста слов об изнасиловании и о том, что делала после.

«Когда он ушел, я схватила телефон (лежавший в изголовье) ртом и попыталась позвонить Джордану». 

Джордан не отвечал, и Мари позвонила своей приемной матери. 

«Я отключила телефон и попыталась освободиться от шнурка. Кухонным ножом не получилось, и я воспользовалась ножницами». 

Мэйсону бросилась в глаза последовательность действий. Она не совпадала с тем, что Мари говорила раньше. За два дня до этого, приехав в участок из больницы, девушка говорила, что перерезала шнурок сначала — и только потом позвонила Джордану, а когда он не ответил — Пегги. В письменном же изложении Мари изменила порядок, утверждая, что пользовалась телефоном, еще когда у нее были связаны руки. 

Мэйсон мысленно отметил эту непоследовательность. Он задал Мари несколько вопросов — об ее отношениях с Джорданом (бывшим парнем, а ныне близким другом, по ее словам), о перчатках насильника («кажется, из латекса»), — а затем поблагодарил за визит и сказал, что будет на связи.