Что делает мужчину мужчиной, мистер Лебовски?

Джефф: В актерском мастерстве существует множество путей, множество способов играть. Есть актеры, которые хотят, чтобы на площадке их называли именем персонажа. Они не хотят никаких пересечений или связей с тобой за пределами роли. Многие великие актеры придерживаются этого. Моя школа скорее про то, чтобы узнать человека в реальной жизни. Я хочу знать, кем является человек, и я считаю, что это обогащает работу с ним. 

Бывает такое, что существуют два слова, которые означают примерно одно и то же, но при этом они абсолютно разные по характеру. Например, горячий (hot) и крутой (cool). Можно сказать: «Эй, мужик, да ты горяч!» А можно: «Да, мужик, ты крутой!» Оба слова дают положительные характеристики, но между ними есть различие. Взять, например, Скотта Купера, который был режиссером фильма «Сумасшедшее сердце». Он всегда был крайне воодушевлен и зажигал всех своим энтузиазмом. А есть братья Коэн. Они не особенно экспрессивные, но при этом они мастера, с убойным чувством юмора, и они крутые. Такой у них стиль. Понимаешь, о чем я говорю? 

В кино встречаются очень разные люди, ведь здесь возможно всё, и каждый из них пытается творить свое искусство. Часто вроде бы неуместный подход приносит лучшие плоды. Это как песчинка, попавшая в раковину моллюска, — со временем она превращается в жемчужину. Если волокно дерева идеально гладкое, работать не так увлекательно. Другое дело, если попался сучок — вот тут становится действительно интересно!

Берни: Мне повезло, что я учился у такого количества учителей с разными стилями и методами. Есть такие люди, которые уверены, что не стоит разбрасываться, что нужно оставаться в пределах одной ниши и работать только над чем-то одним. Но жизнь не ниша, жизнь — это жизнь. Если ты будешь находиться в этом маленьком замкнутом пространстве, как ты будешь чувствовать себя живым? Поэтому мне нравится работать с очень разными людьми: горячими, теплыми, крутыми — какими угодно. Это так воодушевляет.

Джефф: И располагает к людям. Знаешь, мы все похожи в том, что нам хочется любить и быть любимыми.

Помнишь великолепную песню Марвина Хэмлиша «Что я сделал для любви» («What I Did for Love»)? Она напоминает мне один семинар, «Радость пения», который я посещал много лет назад. Вел его Уоррен Лайонс. Семинар шел на протяжении двух уик-эндов. Наша группа состояла из оперных певцов, работников бензоколонки, плотников, всех, кто хотел больше узнать о связи пения и творчества. Вот чему учил Уоррен: то, что не дает нашему пению раскрыться в полной мере, та мышца, которая приглушает нашу песню, также приглушает и все наши творческие соки. Это может происходить из-за какого-то эпизода в детстве. Например, в школе ты пел не очень хорошо, и учитель сказал тебе: «Берни, просто проговаривай слова, не пой их». С тех пор какую-то мышцу сковывает спазм, и ты не можешь петь громко, даже в душе. Уоррен хотел, чтобы мы освободили именно эту мышцу, нашу творческую мышцу. 

Во время первого уик-энда каждый из нас должен был выйти перед группой и спеть «В ясный день» («On a Clear Day»). В этой песне очень красивые слова, но мелодия сложновата. Я тоже пел, но при этом наблюдал за другими. Мы выходили по одному перед группой и пускали в ход все, что у нас имелось, потому что были в центре внимания. А когда ты находишься в такой ситуации, то вытаскиваешь все, что когда-либо использовал в жизни, чтобы понравиться другим: самоуничижение, очарование, стеснительность — что угодно. Все выходит наружу.

Я понял, что дело не в том, как чисто ты берешь ноту. Синатра иногда тоже фальшивил, и это маленькое несовершенство только придавало песне шарма. Дело вовсе не в совершенстве, а в подлинности.

Для каждого из нас Уоррен подобрал такую песню, которая помогла бы вытащить на свет именно то, чего мы избегали в жизни. В нашей группе был банкир, и Уоррен дал ему песню «Что я сделал ради любви». Это разорвало мое сердце на части, приятель. Он встал, сильно нервничая, сказал что-то вроде: «Я не певец, но я попробую» и начал петь, едва попадая в ноты, преодолевая себя, но в этом преодолении было столько смелости. Мы все стараемся по максимуму, что-то получается, что-то нет, но и то и другое — уникально и красиво. 

В кино приходится работать с разными актерами, некоторые из них замкнутые, с ними непросто общаться. Но они делают это ради любви. Именно это они и должны делать, чтобы быть здесь среди нас, и это прекрасно. Иногда смотришь на искривленный дуб, и он прекрасен, потому что он именно такой, какой и должен быть, — кривой. Даже в людях, которые настроены против тебя, во «врагах», всегда можно разглядеть красоту, ты ведь это знаешь?

Возвращаясь к музыкальному семинару: там я заметил, что одним из препятствий, мешающих моей песне, был страх по-настоящему включиться. Песни, которые Уоррен подбирал для нас, были эстрадными стандартами, знаменитыми шлягерами. Моя жена Сью присоединилась ко мне на второй уик-энд, и мы вместе делали одно упражнение. Нужно было держать своего партнера за руки, смотреть ему в глаза и петь для него. Задачей человека, которому пели, было принимать песню. Задачей поющего — спеть ее как можно выразительнее. Песня, которую Уоррен выбрал, чтобы я спел своей жене, была «Где-то» («Somewhere») из мюзикла «Вестсайдская история», которая начинается словами: «Есть место для нас». Эти слова настолько великолепны и глубоки, что, когда я соприкоснулся с ними, со мной что-то произошло; я почувствовал себя парализованным. Не сразу, но все-таки я смог дать словам сделать свою работу и наконец пропел их сквозь слезы и рыдания.

Сью должна была спеть мне «Однажды мой принц придет» («Someday My Prince Will Come»). Каким-то образом у нее получилось сделать это намного доходчивей, и я помню, как любовь буквально струилась из ее глаз. Сильное чувство, знаешь. Даже немного пугающее. 

Берни: Затронуло то место, куда избегаешь соваться?

Джефф: Это чувство настолько сильное, что ты просто выключаешься. Как будто что-то вырубает тело. Ты не можешь ни петь, ни говорить, ничего не можешь.

Берни: Словно натыкаешься на узелок в древесном волокне?

Джефф: Да, возможно. Когда ты исполняешь музыку, то чувствуешь давление сопутствующих обстоятельств. У тебя ограничено время, и если ты не уложишься, то потеряешь аудиторию. Но Уоррен создал для нас это райское место, где времени — куча. Пространства у нас тоже было достаточно, чтобы побыть с песней и почувствовать ее. Создать внутри себя подобную внутреннюю среду — это задача самого актера, но режиссер может поддержать его в этом, давая почувствовать, что тот располагает всем временем на свете.

Я снимался в последнем фильме Хэла Эшби «Восемь миллионов способов умереть» (8 Million Ways to Die), а мой брат Бо участвовал в его первом фильме «Землевладелец» (Th e Landlord), так что я был знаком с Хэлом долгое время. Он был одним из моих любимых режиссеров, настоящим мастером. У Хэла было такое художественное чутье и такая вера в актеров, которых он брал в состав, что он предоставлял нам много свободы для импровизации. Сценарий в его фильмах был просто грубой сюжетной канвой; сцены, которые мы снимали, часто имели отдаленное отношение к диалогу в сценарии. Хэл использовал этот метод во всех фильмах, которые снимал. Ты только глянь, какие пирожки вылетали из его печи: «Возвращение домой» (Coming Home), «Будучи там» (Being Th ere), «Гарольд и Мод» (Harold and Maude), «Шампунь» (Shampoo), «На пути к славе» (Bound for Glory) и «Последний наряд» (The Last Detail) среди прочих.

Невзирая на все эти великолепные фильмы, метод съемки Хэла сводил с ума продюсеров и инвесторов. Они просматривали отснятый материал, например сцены, снятые накануне, и говорили: «Какого черта? Этих слов нет в сценарии. Он снимает совсем не то кино, на которое мы его нанимали».

Когда Хэл впервые дал мне почитать сценарий «Восьми миллионов способов умереть», я спросил его, почему он взялся за этот фильм — сценарий был не из тех, что могли заинтересовать его. Он сказал: «Знаешь, я задаюсь тем же вопросом. Думаю, именно поэтому я и хочу сделать этот фильм, чтобы выяснить, почему я так хотел его снять». 

Продюсер не одобрял метод Хэла. Однажды, когда у нас оставалось около недели до конца съемок, он пришел и сказал Хэлу: «У тебя остался один день, сегодняшний, и мы сворачиваемся». Можешь себе представить, как разрывается сердце, когда ты вложил столько любви и энергии, а тебе вдруг говорят, что все это никуда не годится. Хэл собрал в горсть свое разбитое сердце, отнес его в трейлер, возможно, сжег его там и вернулся с идеей о том, как можно урезать график съемок и закончить все к концу дня. 

Это, кстати, был первый фильм, в котором снимался Энди Гарсиа. Мы с ним отлично проводили время на съемках. Атмосфера, которую создавал Хэл, была очень домашней. Мы постоянно подкидывали друг другу идеи. Но теперь мы все находились словно под дулом пистолета, время было на вес золота. Хэл переделал сценарий, добавил больше разъяснений, и Энди должен был разыграть длинный телефонный разговор. После трех или четырех дублей стало ясно, что есть какая-то проблема. 

Я подошел к Хэлу и сказал: «Хэл, я думаю, что у Энди трудности с этой частью диалога. У меня есть идея, как помочь». Но Хэл ответил мне: «Знаешь, ты, возможно, прав, но Энди — хороший актер, пусть он разберется сам». 

Хэл создал альтернативную реальность, в которой нам принадлежало все время на свете. И, несмотря на то, что в действительности оно было сильно ограничено, мы не испытывали никакой паники, и у нас получилось закончить вовремя.

Но, когда он отдал материал монтажеру и взял двухнедельный отпуск, у монтажного стола возник продюсер, конфисковал пленку, уволил Хэла и смонтировал фильм так, как хотелось ему. Учитывая, что Хэл Эшби как монтажер имел награду Киноакадемии и был мастером своего дела, это выглядело так, как будто ему плюнули в лицо. Этот фильм оказался последним для Хэла, и вскоре он умер. 

Хэл умел улыбаться как Чеширский Кот. Я запомнил его говорящим нам с Энди: «Хочу обустроить небольшую монтажную у себя в Малибу и научить вас, парни, монтировать кино; будет здорово, если вы приедете и мы вместе смонтируем несколько сцен». К сожалению, этого так и не случилось. Мы с Энди часто рассуждаем о том, сколько удовольствия принесли нам те съемки и как жаль, что Хэл получил совсем не то, что заслуживал.

Всегда есть рамки, внутри которых тебе нужно сыграть свою роль, но, если ты можешь при этом почувствовать, что никаких рамок нет, это прекрасно. Это позволяет тебе раскрыться и достичь глубины. 

В то же время всплывает и то, что мешает раскрытию. Как в тот раз, когда мне нужно было спеть «Где-то» для Сью и меня практически парализовало. Например, здорово быть с тем, кого любишь, но следует уважать в нем и то, что тебе может не нравиться. В личных отношениях хочется такого же уважения и приятия, которое Хэл предоставлял нам с Энди и которого не получил сам от продюсера.

То же самое можно увидеть и в истории нашей страны. Прежде чем объединиться, 13 изначальных колоний сражались друг с другом, пока не пришло осознание, что они станут сильнее и эффективнее, если объединят усилия. В феодальные времена, прежде чем возникли те страны, которые мы видим на карте сейчас, города и прочие поселения вели войны друг с другом в течение долгих лет, пока не решали объединиться и стать европейскими государствами.

Берни: Люди держатся за свои отдельные «я» во что бы то ни стало и не хотят объединяться. Хотя целое — гораздо сильнее отдельных частей. 

Джефф: Я думаю, страх стать уязвимым и выглядеть слабым порождается другим страхом — стать свидетелем. Мне нравится жить в Соединенных Штатах, но иногда бывает и страшно. Когда случилось 9/11, на короткое время, возможно на неделю или две, все вокруг стали какими-то очень мягкими. Было много грусти, чувства утраты, но также было и сострадание. Затем то, что было мягким, стало жестким. Мы сжались и потеряли свою открытость. Мы серьезно напряглись: «Черт возьми, мы до них доберемся! Мы объявим войну террору!» Это всегда казалось мне абсурдным. Думаю, нам просто были невыносимы возникшие вопросы. Каково наше место в мире? Почему эти парни направили самолеты в наши здания и убили столько людей? Какими своими действиями мы вызвали, если вызвали, такую реакцию? 

Я ни в коем роде не являюсь экспертом в политике, но знаю, что мы поддерживали многих диктаторов и поставляли им оружие. Подобные вопросы вызывают страх и заставляют нас чувствовать свою уязвимость. Одно дело — сказать, что произошедшее 11 сентября — это ужасно и что мы должны поймать и наказать психов, которые это устроили. Но расценивать это как повод объявлять тотальную войну — это нечто другое. Многие наши сограждане были исполнены страха, и политики ответили на это: «Мы должны защитить себя, поэтому объявляем войну». И если ты как политик не соглашался с этим, тебя не брали в игру. В те годы многие чувствовали, что не могут говорить открыто.

Таким же образом мы не можем полностью признать, сколько зла причинили во времена рабства или как мы обошлись и до сих пор обходимся с коренными американцами. Нам следует стать свидетелями всему этому, признать ту роль, которую сыграли мы сами, потому что нет ничего, что бы ни являлось частью нас. 

Берни: Один из 12 шагов программы «Анонимные алкоголики» — это возместить тот ущерб, который мы причинили другим людям. Сделать это никогда не поздно. Итак, какие-то люди совершили нападение на нас 11 сентября. Они были фанатиками, и большинство людей по всему миру, включая мусульман, пришли в ужас. В то же время многие из этих же людей чувствовали, что Штаты порой ведут себя тиранично. Это никак не оправдывало события 11 сентября, но указало на более широкий контекст, в котором все произошло. Так какие действия были бы верными? Поймать и наказать преступников, но, помимо этого, стать свидетелями тому, что мы натворили в мире, и возместить этот ущерб. Вот что могло бы значительно изменить ситуацию, а не война. 

Джефф: Но мы боимся делать что-то подобное, потому что станем открытыми и уязвимыми. Сколько из нас готовы признать эффект военно-промышленного комплекса, о котором Эйзенхауэр еще давно предупреждал нас? Военная машина должна постоянно поддерживать саму себя, требует прорву денег, в то время как люди не могут прокормить семью или дать образование детям. 

В целом у меня есть ощущение, что ты, который всю жизнь помогал людям избавиться от страданий, зовешь меня с собой: «Давай поиграем в это». А я говорю: «Да, эта игра мне подходит». Зов, который я слышу от мамы, от Сью, от тебя: «Раскройся, раскройся, раскройся». Без этого, сам понимаешь, какие роды. При этом ведь еще и рожать, и рождаться — жутко неудобное занятие.

Берни: Да, но таково единственное развлечение в этом городишке, как говорят в вестернах. Существует множество причин, почему мы не открываемся, не приносим извинений, не пытаемся загладить вину. По этим же причинам, когда мы наконец обернемся и предпримем нужные действия, эффект будет огромен.