Патрик Несс: Освобождение

Во время пробежек Адам не сразу входил в нужный ритм — обычно это удавалось ему на второй, а то и на третьей миле. «Может, бег на длинные дистанции — не твое?» — деликатно намекнул тренер в самом начале занятий. А потом еще раз намекнул, уже менее деликатно. А потом сдался: Адам исправно ходил на тренировки и всякий раз пробегал нужные километры. Впрочем, ни одного соревнования он до сих пор не выиграл — эти неловкие первые десять минут тянули вниз всю команду, но…

Стоило ему разогреться и вспотеть, как напряжение исчезало без следа, дыхание становилось ритмичным и тяжелым, а волной адреналина и эндорфинов начисто смывало боль и скованность в мышцах от предыдущих тренировок. Когда это происходило, Адаму становилось очень хорошо — даже на дорогах без обочин с кучей утомительных подъемов и спусков или (как сейчас) на тропинке вдоль старой железной дороги, забитой наглыми велосипедистами и группами мамаш с прическами гофре и в коротких топах пастельных оттенков.

Целых сорок пять минут — а то и час, и полтора — мир принадлежал ему одному. Он был один в этом мире. Беспечное, блаженное, прямо-таки священное одиночество!

Сейчас оно пришлось как нельзя кстати — потому что с хризантемами все прошло хуже некуда.

— Нарочно выбрал цвет блевотины? — спросила его мать.

— Других там не было.

— Подумай хорошенько. Ты уверен? А то я ведь съезжу и посмотрю, мне нетрудно.

Тихим и ровным голосом он ответил:

— Других не было.

Она неохотно уступила.

— Такое, конечно, возможно — конец сезона, как-никак. Но ты ведь мог купить другие цветы — не настолько похожие на… продукт человеческой жизнедеятельности?

— Ты велела купить хризантемы. Если бы я купил что-нибудь другое, ты бы отправила меня обратно — и утро коту под хвост. Причем у нас обоих.

О том, что глупо тратить на цветы кучу денег (когда он уже третью зиму подряд ходит в одной куртке), Адам умолчал.

Мама помолчала с минуту, потом взяла у него паллет с цветами и, даже не сказав «спасибо», понесла их во двор. Несколько минут спустя, когда он переоделся в беговую форму и выскочил на улицу, мама уже копалась в клумбе вдоль дорожки. Она что-то крикнула Адаму вслед, но у него в наушниках громко играла музыка — он, вроде как, ничего и не услышал.

Родители… Нет, они не всегда смотрели на него с такой злостью/недоверием/опаской. Детство у Адама было нормальное, в семье его за глаза называли «даром свыше»: спустя четыре года бесплодных (в прямом смысле слова) попыток зачать второго ребенка родители отказались от этой затеи. А через восемь месяцев, как оно обычно и бывает, на свет появился Адам.

Мать называла его «мой малыш». Слишком долго. Слишком много лет подряд. В конце концов в этом слове больше не осталось любви — оно произносилось свинцово-тяжелым назидательным тоном. «Ты нам не ровня и никогда не станешь ровней», — словно бы говорили родители. Особенно когда Адам начал дружить с девочками. А с мальчиками — так и не начал. Особенно когда он отказывался смотреть матчи Суперкубка, предпочитая им церемонии «Оскара». Особенно когда они увидели в нем «немножко гея».

Мать однажды сказала это прямо при Адаме — после воскресной службы, когда они сидели за столом в закусочной «Вендис».

— Тебе не кажется, что он немножко гей? — громко спросила она отца.

Пятнадцатилетний Марти в ярости уставился на свое шоколадное мороженое; одиннадцатилетнему Адаму показалось, что ему влепили пощечину — так сильно заныло лицо.

А ведь он всего лишь упомянул, что сын их учительницы ходит на танцы — и говорит, что там очень здорово.

— Нет, — слишком поспешно и слишком строго ответил отец. — Никогда больше так не говори. Разумеется, он не гей. — При этом он пристально поглядел на Адама, давая понять, что это не столько его личное убеждение, сколько приказ. И заодно строгий запрет на посещение каких-либо танцевальных кружков.

Больше тема танцев в семье не поднималась.

Терны были не дураки. Адам очень быстро научился правильно искать в интернете все, что нужно — еще до того, как родители узнали о существовании такой штуки, как родительский контроль на роутере. Да и они, люди образованные, прекрасно понимали, что окружающий мир меняется с каждым днем. Но порой казалось, что эти перемены происходят только в далеких мегаполисах и не добираются до провинции, где высшее образование и ум нужны людям лишь затем, чтобы улыбаться и помалкивать о своих убеждениях, а не ставить их под вопрос.

В конце концов, отец — священник евангелической церкви. Адам — его сын. У такой семьи, хоть ты тресни, не может не быть проблем с принятием реальности.

В общем, Адаму запрещали ночевать у друзей, а домой он должен был возвращаться куда раньше, чем в свое время Марти. В первую очередь это касалось дружбы Адама с Энцо (и почти не касалось его дружбы с Линусом, ведь о Линусе родители практически ничего не знали — за что огромное спасибо Анджеле, которая прикрывала его при любой возможности). Разумеется, Адам был обязан посещать церковь — один раз в среду и два раза в воскресенье — а летом целый месяц проводить в христианском лагере, куда Марти ездить не заставляли (впрочем, тот охотно ездил в лагерь по собственной воле). Родители даже пытались запретить ему школьный театральный кружок — пока он не сообщил, что записался еще и в беговую команду.

Четвертая миля началась у конца тропы вдоль заброшенной железнодорожной ветки. Там ему пришлось свернуть — путь преградили пять спортивных мамаш с колясками. Примерно на этом этапе пробежки он переставал мысленно спорить с кем бы то ни было и начинал принимать все происходящее как данность. Ну, свернул и свернул, подумаешь.

Анджела, в отличие от него, обожала родителей. Собираясь вечером за ужином, они — подумать только — смеялись! С четырнадцати лет она могла возвращаться домой в любое время суток, потому что родители ей доверяли. Когда она «окончательно» лишилась девственности и секс не оправдал ее ожиданий, она поговорила об этом с мамой (сперва, конечно, тщательно обсудив все с Адамом).

Он представил себе лицо отца, если бы рассказал ему о своем первом сексуальном опыте с Энцо, и захохотал в голос. Какой-то старикан, кативший мимо на самодельном велике, весело поглядел на него и улыбнулся.

Адам свернул на дорожку вдоль озера — на этом самом озере, только на противоположном берегу, Энцо вечером устраивал вечеринку. Вообще-то сегодня Адам планировал пробежать только шесть миль (тем более, пришлось задержаться из-за хризантем), но теперь решил одолеть все восемь. Только подналечь немного… Адама охватило замечательное, редкое чувство, какое он иногда испытывал во время пробежки — осознание своей силы, молодости, временной неуязвимости, которую он получал лишь на пике физического напряжения. Он мог бы бежать эти последние четыре мили хоть целую вечность. Ему и хотелось бежать их целую вечность.

Футов через сто Адам услышал сигнал автомобильного клаксона, но решил, что гудят не ему.

Энцо никогда не нравился его матери и отцу, однако сказать об этом прямо они не осмеливались. Лоренцо Эмилиано Гарсия родился в Испании и совершенно ее не запомнил: сразу после его рождения родители нашли способ перебраться в Америку, а когда он окончил седьмой класс, переехали в небольшой спальный пригород, практически деревню — Фром. Акцента у Энцо не было, зато был европейский паспорт. Сам факт обладания паспортом (даже без слова «европейский») производил неизгладимое впечатление на его сверстников. Но нет, сегодня он уезжал не в Испанию. Его матери предложили должность эндокринолога в клинике на другом конце страны — в Атланте. Родители позволили Адаму пойти на прощальную встречу только по одной причине: они радовались, что Энцо наконец перестанет оказывать дурное влияние на их сына.

Самое смешное — они недолюбливали Энцо вовсе не потому, что у Адама был с ним секс и любовь (любовь ли? считал ли так Энцо? А сам Адам?), в общем — близость. Заподозри родители нечто подобное, они бы тут же сослали сына в лагерь для бывших геев — он бы и глазом моргнуть не успел.

Нет, их бесило, что Энцо — католик.

Адам снова рассмеялся в голос. Видать, эндорфины уже взялись за работу.

— Ты хотя бы свидетельствовал для него? Пытался научить его Евангелию? — однажды спросил отец. — Ибо такова воля Божия.

— Они каждое воскресенье ходят в церковь, пап. У них свой Бог.

— Не богохульствуй.

— Да в каком месте это бого…

— Ты давно мог открыть ему глаза на ересь папства.

— А, так вот с чего надо начинать отношения с людьми! Ну-ну.

— Опомнись, Адам! В тебе столько… столько харизмы! Когда же ты направишь ее в нужное русло?..

— Что, правда? У меня есть харизма? — искренне удивился Адам.

— Побольше, чем у Мартина. — Папа произнес это так, словно наконец признал неприятный факт. — Твой брат... У него много других достоинств, но говорить, как ты, он никогда не умел. У тебя язык подвешен. Я молил Господа, чтобы у меня родился сын-проповедник. Господь внял моим мольбам и с присущим ему чувством юмора послал мне двух сыновей: один верует всей душой, но лишен таланта, а второй талантлив, но не верует.

— Как-то это не очень по отношению к Марти…

— Просто научи друга нашей вере, сынок. Стань для него свидетелем. — Адама в очередной раз ждало потрясение: в глазах отца стояли слезы.

— Я ведь знаю: ты можешь быть очень, очень убедителен.

Что ж, подумал Адам, язык у меня и впрямь подвешен: такое вытворял с Энцо! Это точно было убедительно.

Вслух, конечно, он ничего подобного не сказал.

Тот разговор с отцом его здорово смутил. Смутили не папины проповеди, разумеется, а его внезапная откровенность: уж очень давно он не говорил, что возлагает на Адама какие-то надежды. Родители словно увидели в нем Блудного сына и решили посмотреть, чем закончится история.

Только Адама это почему-то не радовало — даже эндорфиновый приход под конец пятой мили не помог. Он собрался с силами и прибавил шагу.

Все же он любил Энцо. Любил. И пусть то была юношеская любовь — чувства сперва пятнадцатилетнего, а потом семнадцатилетнего подростка, — разве это ее умаляет? Болваны из «Ромео и Джульетты» были и то младше. Почему люди, становясь взрослыми, автоматически начинают отрицать и принижать испытанное в юности? Ну да, все осталось позади, и что?! Разве чувства — в те мгновения, когда он их испытывал — потеряли свою силу и остроту? Истина всегда здесь и сейчас, даже когда ты юн. Особенно, когда ты юн.

Адам любил Энцо.

А потом Энцо — по какой-то необъяснимой причине — вдруг разлюбил Адама. Они вроде как стали «друзьями» (а вот это уж полный бред!), Адам не свидетельствовал для Энцо, не показывал ему веру от дел своих, зато показал любовь. Если он такой харизматичный и убедительный, как говорит папа, почему же Энцо не ответил ему взаимностью?

— Черт, — выдохнул Адам и оперся руками на колени, тяжело дыша…

Перевод: Екатерина Тинмей

Приобрести книгу можно по ссылке