Уesман. Вспоминая Дмитрия Брусникина
Это, конечно, абсолютный раритет. Ручная работа. Шедевр, сотворенный художником Ксенией Перетрухиной. Даже страшно представить, сколько она может стоить. Я таких театральных книг никогда не держал в руках. Это и альбом с множеством редких фотографий из семейного архива, и книга жизни, через которую проходит вся театральная и личная история главного героя, и еще это портрет времени, в котором узнаешь себя и своих современников.
С Дмитрием Брусникиным мы были мало знакомы. Так сложилось, что пути наши почти не пересекались. Хотя было много общих знакомых и друзей. Он всегда существовал как-то немного наособицу, отдельно. Красивый, очень высокий, с этим своим торжественным мхатовским голосом. Помню его дебют в спектакле «Путь», где он играл Александра Ульянова, старшего брата Ленина, несостоявшегося цареубийцу. Еще совсем юный. Он хорошо умел молчать на сцене. Как-то очень вдумчиво и сосредоточенно. Почти как Ефремов. Они вообще были чем-то неуловимо похожи. Какой-то внутренней значительностью. К тому же не подпасть под обаяние ефремовской интонации и улыбки было нельзя. После двух недель, проведенных вместе с Олегом Николаевичем в США, я сам с удивлением начал ловить себя на том, что невольно копирую его жесты, повторяю его слова. «Мне время тлеть, тебе цвести», — цитировал он к месту и не к месту пушкинские строки, вкладывая в них какой-то свой тайный смысл. Тогда, в конце 80-х, тяжело переживая затеянный им раздел МХАТа, Ефремов искал, на кого опереться, с кем разделить неподъемное бремя будущего театра, кому из молодых можно довериться. Притом что, как до мозга костей советский человек и как сын ответственного работника ГУЛАГа, проведший детство в воркутинских лагерях, Ефремов, конечно, не верил никому. Но каким-то своим безошибочным режиссерским чутьем он Брусникина сразу выделил и ставку на него сделал. «Мне время тлеть, тебе цвести».
Я листаю книгу, то и дело натыкаясь на выписки из личного дела или трудовой книжки, воспроизведенные с дотошной точностью факсимиле. Вот приказ №23 от 1 октября 1987 года — переведен на сцену в проезде Художественного театра. Вот еще один приказ от 1 января 1995 года — помощник худрука МХАТа. Или эти бесконечные списки вводов и ролей: Валентин («Валентин и Валентина»), рабочий («Уходя, оглянись!»), Заев («Волоколамское шоссе»), Комдив («Так победим!»)… За всеми ними — будничный, ежедневный, изматывающий труд, лямка многонаселенных, как вагоны метро в час пик, мхатовских спектаклей. Они по большей части все были какие-то тяжелые, душные, основательные, долгие. С многотонными декорациями и подробным реквизитом, с народными артистами в париках и с наклеенными бородами и ресницами, со всей этой помпезной мощью главного театра СССР. Тут уже не до цветения, тут хотя бы уцелеть!
Они по-разному спасались, эти дети застоя. Кто как мог. Кто-то уходил в подпольное театральное диссидентство, кто-то искал себя в западной драматургии абсурда, кто-то старался держаться поближе к начальству. Все, за редким исключением, пили по-черному. Недаром таким важным спектаклем для этого поколения станет спектакль «Чинзано» по пьесе Петрушевской однокурсника и друга Брусникина Романа Козака. Эта пьяная песня отчаянья и надежды станет гимном 80-х.
Увы, Дмитрию не досталось тогда там роли. Наверное, для этой компании он был слишком правильный. А может, просто не сложилось. Все-таки в то время он уже играет все главные роли в ефремовских спектаклях: и Иванов, и Платонов, и Андрей Прозоров в «Трех сестрах», и Чацкий. Что-то я видел, что-то нет. Да, красивый, высокий, стройный. Хорошо поставленный голос. На него всегда было приятно смотреть. Но для героя этого мало, тут надо что-то еще. Думаю, что Дмитрий понимал это сам. Вот почему он так хотел вырваться из этих классических спектаклей. Вот почему ненавидел любые пиджаки и костюмы, хотя они ему очень шли. Похоже, они возвращали его в те «костюмные роли», которые он недоиграл, недолюбил, которые так и остались ему чужими.
Режиссура в его жизни началась исподволь, как тайный роман, как связь, которую не полагается до поры до времени слишком афишировать. Вначале один спектакль, потом другой, третий, где в программке скромно маленькими буквами: «Режиссер Д. Брусникин». С 1993 года он стал преподавать в Школе-студии МХАТа. Считается, что это было следствием его творческой нереализованности. Но, скорее, это был голос судьбы. Чтобы создать что-то новое, надо было вернуться туда, где он начал. Самое поразительное в судьбе Димы — он не хотел ничего разрушать, не хотел никого изгонять, ни с кем воевать. Он видел перед собою пример Ефремова и знал, к чему приводит в искусстве абсолютное и непререкаемое самовластье. Он не хотел такой судьбы ни себе, ни ученикам, ни театру, который он очень любил. В книге я нашел точное определение для его педагогики — «тактильная». «Он распахивал объятия и говорил: “Дорогой мой человек, как же я давно тебя не видел”, — и надолго прижимал к себе. Студентам клал руку на голову, трепал по волосам. Обнимать — это был его метод, его философия и способ коммуникации. Система улучшения мира и строительства мостов — Брусникин был точкой медитации между театральными традиционалистами и новаторами. Возможно, это удавалось во многом благодаря объятиям».
При Табакове ему, конечно, было трудно. Об этом в книге говорится лишь осторожными намеками. Все-таки Олег Павлович был всегда очень нацелен на зрительский успех. Но ему хватило широты и души, чтобы признать за Димой и Мариной Брусникиными право на их театр.
По своей природе Дмитрий был типичный «Yesман» (выражение Юрия Квятковского). Он умел доверять людям и слышать время. Отсюда его спектакль-манифест «Это тоже я», потрясший всю театральную Москву. Первая попытка соединения современного вербатима и мхатовской школы. Отсюда и бесстрашная «Конармия», и «Второе видение», для постановки которых он привлек безвестного питерского артиста Максима Диденко, ставшего вскоре звездой столичной режиссуры.
Поразительно, как на пятом десятке Брусникин вдруг расправил плечи, как нашел себя. Как стал еще красивее какой-то породистой, седовласой мужской красотой. «В конце концов, мы получаем то лицо, которое заслужили».
Он заслужил и свою благородную седину, и всеобщую любовь, и славу. И память.
Бог не дал ему долгой жизни. Но остались брусникинцы, его ученики, несколько курсов замечательных актеров, которые продолжают его дело. Есть театр «Практика» — новое место силы на театральной карте. Есть Марина Брусникина, которая своим талантом и бесконечной любовью не дает этой энергии уйти в никуда. Она претворяет эту энергию в спектакли, в фестиваль «Брусфест», в новые проекты. И один из них теперь займет почетное место у меня в книжном шкафу — прекрасная книга «Человек размером с дом». В память о Диме и всех, кто его любил.
Больше текстов о культуре — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь