Парижские тайны советских эмигрантов, или Почему Иосиф Бродский и Виктор Некрасов спали в одной кровати
Ностальгия — это еще и тоска по привычной еде. Помню, мы, немногочисленные эмигранты из Союза, обменивались между собой сакральными знаниями о том, где в Лондоне можно купить укроп. Тогда англичане (как, впрочем, и французы до сих пор) не знали этой приправы, без которой невозможно было представить ни одно русское блюдо. Сейчас-то укроп есть в каждом супермаркете, а тогда его можно было «достать» в лавках, которые держали греки и, кажется, ливанцы, коих в Лондоне тоже было много. На днях, пытаясь вспомнить, где еще в Лондоне торговали укропом, я наткнулась на вполне свежую колонку в The Guardian, где журналистка с ужасом рассказывала о том, как в России буквально все посыпают укропом, что любое русское блюдо выглядит как куча подстриженной газонной травы. В общем, смешно английская журналистка написала про нашу национальную приправу. Мы-то знали, что секрет русской кухни как раз в укропе. Были тут сложности и с «настоящей» селедкой, а не с той подслащенной, что здесь и сейчас продается под названием rollmops. За селедкой мы летали в Данию! Не специально за ней, конечно, — привозили ведерки «настоящей» сельди, возвращаясь оттуда с отдыха.
Но за настоящими деликатесами мы отправлялись в Париж. Тем более там были не только устрицы, но и близкие друзья. Правда, самая моя близкая подруга Наташа Горбаневская не понимала моей страсти, устрицы она ненавидела и отказывалась ходить со мной во французские рестораны. Она любила простую греческую мусаку — запеканку с мясом и баклажанами. Так уж повелось, что, приезжая в Париж, я обычно вела Наташу в ресторан по ее выбору, где угощала всем, что она захочет. Ее вкусы были простыми, разговоры — интересными, и чтобы не омрачать наши встречи спорами о том, куда идти обедать (или ужинать), я придумала простой прием. Сразу же с вокзала или из аэропорта я с мужем Робином, если он приезжал со мной, ехала прямиком в «Чрево Парижа» (тогда этот чудный район еще существовал, а стройка центра Бабюр не началась), где мы, прямо за стойкой, ели любимые устрицы, поливая их соком лимона и запивая холодным белым вином. Устричные рестораны выглядели как какие-то храмы изысканной еды: праздничная сверкающая чистота прилавков, на которых разложены свежайшие «морские гады» во льду, блеск начищенных металлических рам, кристально чистое стекло, белизна хрустящих скатертей на столах, а в воздухе — атмосфера священнодействия. Утолив устричный голод, я отправлялась к Наташе и вела ее в ресторан по ее выбору. К любимым греческим потом добавились вьетнамские, а уже в последние годы жизни она вдруг полюбила устрицы. Наконец-то наши вкусы совпали, так что маршрут по приезде в Париж стал общим — в какой-нибудь устричный ресторан. Наташа знала Париж, она исходила его ногами вдоль и поперек, знала наизусть каждый переулок, проулок и тупик…
Но больше всего гулять по Парижу я любила с Виктором Некрасовым. Как-то Мэлор Стуруа назвал его «турист с тросточкой». Едкая заметка в «Известиях» после публикации очерка Некрасова «По обе стороны океана» об Америке так и называлась. Правда, заметка была анонимной, без подписи, но все узнали в авторе именно Мэлора Стуруа, советского американиста, многолетнего корреспондента «Известий» в Америке. Заметка Стуруа была злой и несправедливой, но он получил команду ругать Некрасова и бросился ее исполнять. Некрасов был блестящий писатель и публицист, и образ элегантного красивого мужчины, пусть и с тросточкой, к нему вполне подходил. В Париже он не был туристом, любил и знал его очень хорошо. Без Вики (так его звали все друзья) я бы никогда не набрела на располагавшиеся на левом берегу Сены уютные маленькие полуподвальные бары, больше похожие на «рюмочные». Всего пара столиков и барная стойка, вино в графине и брезаола — вяленое мясо темно-красного цвета, которое Вика всегда заказывал. Это было как-то очень по-парижски, он вообще замечательно вписывался в Париж, Париж ему очень «шел». Некрасов познакомил нас и с неведомыми до этого «крок месье» и «крок мадам» — простой тост с расплавленным сыром и ветчиной, но у «мадам» по центру было еще и сырое яйцо.
Мои приезды в Париж всегда были осложнены тем, что в те годы (1970–80 гг.) мои близкие друзья и знакомые, эмигранты третьей волны, принадлежали к двум лагерям, которые между собой просто общаться отказывались. Я же дружила с людьми из разных компаний. Лагеря можно грубо определить как «славянофилы» во главе с Владимиром Максимовым и его журналом «Континент» и «западники» — с Андреем Синявским и его женой Марьей Васильевной, выпускавшими журнал «Синтаксис».
Конечно, там было много подводных камней и течений, простые характеристики не могут описать всех оттенков раскола, но достаточно сказать, что Владимир Максимов и его «Континент» того времени был скорее политическим, ярко антисоветским журналом, представлявшим фракцию эмиграции, которую тогда негласно возглавлял Солженицын. «Синтаксис» же был скорее изданием литературным и выражал более либеральные, прозападные взгляды, где на первое место ставились эстетические ценности. Достаточно вспомнить фразу Синявского, писавшего под псевдонимом Абрам Терц еще до эмиграции: «С советской властью у меня разногласия эстетические».
Мы — эмигранты третьей волны, кто жил в Лондоне, были призваны в каком-то смысле эти споры не то чтобы разрешать, но освещать. Вместе с моим другом, писателем Зиновием Зиником мы работали на BBC и играли роль эдаких иностранных корреспондентов. Помню, как BBC послали меня в командировку в Париж именно с целью сделать программу об этих двух враждующих течениях. У меня были хорошие отношения и с Синявскими, и с Максимовым, но посадить их в одну студию было просто невозможно. Мне пришлось пригласить их в разное время, чтобы по очереди сделать интервью с каждым из них. Интервью с Володей Максимовым немного затянулось, поэтому, когда он выходил из студии, по коридору уже шел Андрей Синявский с Марьей Васильевной. Они буквально столкнулись нос к носу, но вида не подали и прошли друг мимо друга, не поздоровавшись. Программа оказалась в результате интересной, я просто смонтировала эти два интервью.
Иногда, чтобы не было обид, что я виделась с одной компанией и не виделась с другой, я приезжала в Париж инкогнито, никому не говоря, что приехала. Только все время опасалась, что кто-нибудь узнает меня на улице. Ведь в Париже, не в пример Лондону, было очень много знакомых.
И Горбаневская, и Некрасов приезжали к нам в Лондон. Вика останавливался в квартире нашей общей подруги Дианы Абаевой, дружившей с Иосифом Бродским. Встреч между Некрасовым и Бродским я не помню, возможно, они по времени не совпадали, но квартира, в которой он жил в Лондоне, наполовину принадлежала Иосифу — он помог Диане ее купить и тоже там останавливался, когда приезжал. Так что можно сказать, что два известных писателя спали в одной кровати!
Я думаю, Вику к нам тянуло, когда он хотел оторваться от семейного быта, спокойно попьянствовать, погулять по Лондону или Брайтону, где жила моя мама. Вика был старше мамы на несколько лет, оба они были уже не молоды, но вместе вели себя как молодые хулиганы, им было очень хорошо и весело. Болтали обо всем и обо всех. Вика был очень легкий в дружбе, но могу предположить, что он был не таким в семье.
Когда Вика приезжал в Лондон, я возила его на своем «черном кэбе», настоящем, но списанном лондонском такси, купленном по случаю у австралийцев. Я обожала свой кэб, рассекала на нем по Лондону, развозила друзей… Как-то мне довелось везти на концерт виолончелиста из России, который, сидя на заднем сиденье, репетировал. Акустика в лондонском кэбе была отменной, и это было редкое удовольствие — слушать один из моих любимых инструментов под нежные «тук-тук-тук» дизельного двигателя.
Помню, Вика мне сделал как-то комплимент, сказав, что ему нравится, что на каминной полке в моей лондонской квартире нет никаких финтифлюшек. Надо сказать, что как раз каминные полки располагают к этому, туда всегда хочется поставить что-нибудь эдакое, чтобы все видели. Но с тех пор, как он это отметил, я стала сдерживать себя, старалась на заставлять все свои каминные полки разной ерундой, хотя всегда был соблазн.
Приезды Горбаневской были праздником. Нам просто было очень хорошо и просто вместе. Она всегда читала свои новые стихи, мы вместе дурачились. В Брайтоне Наташа зависала у игровых автоматов, была у нее такая слабость — во Франции тогда любые азартные игры и автоматы были запрещены. Мне в этих залах было скучно, я часто оставляла ее наедине с «однорукими бандитами» и возвращалась через час, когда у нее заканчивались все монеты.
Помню смешной приезд Горбаневской в мой загородный дом. Было очень жаркое лето, особенно в Париже. Наташа приехала ко мне отдохнуть от жары, которую плохо переносила. Приехала наполовину подстриженной, потому что еще дома пыталась сама электрической машинкой сбрить свои кудри, от которых было еще жарче, но сделала это очень плохо. Я предложила радикальный план — машинкой для стрижки собак побрить ее наголо. Надо отдать должное Наташе, она, как и я, легко соглашалась на разные авантюры. Я ее побрила и сфотографировала. Отпечатки получила после ее отъезда и все никак не решалась отправить ей фотографии, боялась, что ей они не понравятся. Так они у меня и лежали, и только разбирая в очередной раз свой архив, я снова на них наткнулась. Я решилась показать их ей. К тому времени уже можно было оцифровать фотографии, я отправила их по электронной почте в конце августа 2013 года и обещала Наташе привезти оригиналы, когда приеду в Париж. Наташа пришла в восторг от фотографий, сказала: «Привози скорей!» Но я не успела. Приехала с фотографиями, но уже на ее похороны. Она умерла в конце ноября 2013 года.
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект «Сноб» — Общество». Присоединяйтесь
Вам может быть интересно:
- Проститутки, студенческие оргии и невинные дворянки. Каким был секс в царской России
- Ждут, пока привьется Путин, и просто боятся. Почему россияне не хотят вакцинироваться от коронавируса
- Звезды стендапа Александр Незлобин и Елена Новикова — о Навальном и протестах, Путине и шутках о политике, женщинах и геях в юморе