Сергей Медведев: Человек бегущий
Один в тундре
Так в мою жизнь вошла Чукотка, где я, восемнадцатилетний, впервые нашел себя, понял себя через северную природу и те особые обстоятельства, которые приближают предел выживания, заставляют человека задуматься о своем месте в мироздании, осознать свою хрупкость и случайность. Это был опыт экстремальный и в то же время глубоко человеческий, нигде больше в мире не находил я в такой пропорции цельных и честных людей; закон естественного отбора работал здесь безошибочно, оставляя только достойных: чукчей и эскимосов, русских и украинцев — последних тут было особенно много, традиционно мобильные рабочие отходники, они приезжали сюда за северными надбавками, но обнаруживали, что Север затягивает, становится привычкой, физиологической потребностью, и вот уже мечта о доме с садом под Винницей и «Волгой» в гараже забывалась, и, съездив коротко в отпуск «на материк», люди возвращались, жалуясь на сложности акклиматизации в теплых широтах.
Я надолго запомнил одного из таких северян, Анатолия Афанасьева, которого встретил на перевалочной базе в тундре. Я в тот месяц кочевал с оленеводческой бригадой между реками Эринвээм и Йонивээм, бегал за оленями, кашеварил в лагере, спал вместе со всеми в летней палатке — бригада кочевала налегке, оставив позади яранги, женщин и детей. Днем мы шли за стадом, которое разбредалось по тундре в поисках лишайников и грибов, до которых олени были особенно охочи; к вечеру стадо ложилось на снежнике, спасаясь на холоде от комаров, а пастухи ставили лагерь и разводили тундровый костер — охапка сухих веток карликовой березы и ивы и сверху завиток березовой коры, который моментально вспыхивал даже в дождь и на ветру, и, проваливаясь между ветками, зажигал их. На ночь забирались в одежде в двухместную палатку, где нас спало шестеро — места было так мало, что с боку на бок переворачивались все вместе.
Через десять дней я понял, что моя командировка затянулась и пора возвращаться в редакцию. Вездеход, что привез меня сюда из поселка, должен был вернуться только через месяц, на корализацию оленей. Вертолет прилетал в бригаду лишь по особым случаям типа эвакуации больных, так что мне надо было найти способ преодолеть двести километров до Лаврентия. На сеансе радиосвязи, достав старую, едва ли не довоенную рацию с наушниками и эбонитовыми тумблерами, бригадир Гена Кавратагин долго уточнял подробности и сообщил мне, что примерно через неделю будет проходить вездеход через перевалочную базу в сорока километрах к северу и сможет забрать меня оттуда.
Наутро меня собрали в дорогу, дали галеты и две банки тушенки, спички, котелок, пачку чая, большой нож, половинку сломанного бинокля и увесистый, килограммов на пять-шесть, кусок свежего мяса от забитого накануне оленя, завернув его в камлейку, дождевик, сшитый из кишок нерпы — подарок от оленеводов начальнику перевалбазы Афанасьеву. Еще дали маленький бубенчик, чтобы предупреждать о своем приближении медведей, которые могли встретиться на моем пути. Направление моего маршрута было дано самое общее: идти вниз по руслу реки, пока не увижу сопку с пятном снега, «похожим на жопу» (чукчам не откажешь в чувстве юмора), после которого забирать левее, перейти через болото, за болотом будет седловина, и за ней база. На вопрос, что делать, если встречу медведя, сказали: попробуй с ним поговорить. Они могли мне дать с собой один из двух дробовиков — но что он был против крупных хищников, а карабин у них в бригаде был всего один, стрелять волков.
Я вышел в бодром темпе, шагая по широким галечным раскатам реки, пересекая мелкие протоки в своих болотных сапогах. На плечах был брезентовый армейский вещмешок, на шее — скатка из камлейки с мясом. Иногда к берегу подступали заросли ивовых кустов, через которые я продирался с трудом: карликовая ива — дерево неудобное, то и дело, словно крючьями, цепляет тебя своими узловатыми ветвями, норовя залезть в сапоги, карманы, за воротник. Кроме того, она растет на топких местах, на шатких кочках, где ты то и дело проваливаешься в грязь. То ли дело карликовая береза: она растет на сухих, каменистых плато и стелется низко, образуя пружинящий настил, по которому ноги идут сами.
И еще ивняки были неприятны тем, что из зарослей мог появиться медведь или другой хищник — тут были и волки, и росомахи — и шмат свежего мяса на плечах превращал меня в ходячую приманку, по меньшей мере, в моих страхах. На подходе к кустам я доставал половинку бинокля и разглядывал их на предмет шевеления, а проходя через заросли, громко пел песни — не то чтобы спугнуть животных, а скорее для поднятия духа. Осматривал в бинокль и склоны окрестных сопок, порой пугаясь бегущих по ним темных пятен облаков, но однажды и впрямь заметил вдалеке мишку, который ловко вскарабкался по склону и скрылся за гребнем. Однако если встречи с крупными хищниками избежать удалось, то я подвергся почти хичкоковскому нападению чаек — отвлекшись от рыбной охоты, они избрали целью меня или, может быть, мясо за спиной, и стали пикировать на меня боевыми звеньями, норовя ударить клювами. Я закрывал голову руками и капюшоном штормовки, приседал к земле, но все равно меня задевали их размашистые крылья, и пару раз меня больно ущипнули через брезентовый рукав.
В середине дня я остановился на привал на высоком, сухом и ветреном месте, где сдувало комаров, сложил в расщелине между камней сухие веточки березы, запалил их завитком березовой коры, как учили меня пастухи, затем положил пару коряг плавника, найденного на галечной косе. Вскипятил котелок воды, заварил чай, открыл ножом и им же в три приема вычерпал банку тушенки, сорвал и съел пару стрелок дикого лука, украшенного сверху белой пушистой шапочкой. Сил еще было много, солнце полярного дня неподвижно висело над горизонтом, и я зашагал дальше. Через пару часов пути вдали показалась сопка, на которой и вправду было характерное снежное пятно, словно из двух полушарий, чукчи были правы, я стал забирать в сторону от реки и почти тут же вышел на обширное болото, из которого торчали редкие черные валуны и кусты ивы.
Вернувшись к долине реки, я срубил подобие посоха из кривого ствола березы, поднял сапоги-болотники до верха, подвязав их тесемками к поясу, и начал форсировать топь. Болота на Чукотке не так опасны, как на «материке», в той же Сибири: вечная мерзлота тут подступает вплотную к поверхности, тундровый покров не больше метра, а чаще всего 20–30 сантиметров — достаточно в низине сковырнуть кочку, чтобы увидеть под ней лед, уходящий вглубь на пару сотен метров, и одно из первых правил, которое я там выучил, — никогда не садиться на землю в незнакомом месте. Болота поэтому неглубокие, но есть и ловушки, так называемые «линзы», где теплые подземные источники протапливают во льду глубокую полость. Эти неприметные озера подернуты по краям ярко-зеленой ряской — но если их не заметить, туда может провалиться и трактор, и такие случаи бывали. Я шел осторожно по колено в болоте, прощупывая путь впереди, выбирая места посуше. Каждый шаг превращался в шахматную задачу, и скорость упала. Лямки мешка давили на плечи, под брезентовой штормовкой с надетым капюшоном было жарко, пот ручьями стекал в болотные сапоги, но снять штормовку было нельзя из-за комаров, которые облепили меня плотным облаком, мешая дышать и даже смотреть вперед. Я размазывал их по лицу, но на место убитых тут же садились десятки новых бойцов, и скоро я понял, что лучше оставлять напившихся, чтобы они не подпускали свежие силы.
Два часа такого хода вымотали меня, а до базы оставалось, по моим расчетам, еще километров пятнадцать, которые с такой скоростью я мог бы идти и все десять часов. Вдобавок кончилась речная вода во фляжке, а мутную торфяную воду из-под ног пить было нельзя. Я остановился перевести дух и оглядеться. Болото тянулось до самого конца расщелины, уходившей от реки, справа и слева высились крутые сопки с каменными осыпями, и я решил подняться на склон, чтобы уйти от топи и поймать наверху немного ветра, который сдует комаров. Между мной и склоном оказались широкие поля валунов, перевернутых проходившим тут ледником, — островерхие двухметровые глыбы, покрытые мхом, а снизу тиной, между которыми текла вода. Чтобы их пересечь, приходилось скакать с камня на камень, рассчитывая каждый прыжок и балансируя на острой грани с мешком за спиной. Но вот я вышел на осыпь и двинулся по ней, то и дело сползая вниз и держась руками за склон. Небо затянули облака, пошел мелкий дождь с ветром, проредив комариную тучу. Я снял капюшон и подставил голову под холодные капли.
Через час я вышел на перевал. Окрестность вокруг затянуло дождем, в бинокль видна была только серая пелена, я не знал, куда идти дальше. Возвращаться назад тоже не было смысла — с утра бригада откочевала на новое место, и я пришел бы на покинутую стоянку. Скинув рюкзак, я съел полбанки тушенки с галетами и отжал в котелок немного влаги с промокшей штормовки — воды вокруг по-прежнему не было. От усталости и холода меня стала бить дрожь, но я давил ее, сжав челюсти и растирая плечи руками. Мне надо было остаться на перевале, пока не уйдут облака, чтобы оглядеть окрестность, сориентироваться и, возможно, увидеть в бинокль перевалочную базу. Так я просидел, скрючившись, около четырех часов, иногда предпринимая пробежки в сторону ближайшей вершинки, чтобы согреться. Дров не было, зато обнаружились лунки с темной водой, то ли дождевой, то ли талой, сладкой на вкус — я пил ее, припав к земле, прижимаясь лбом к камню.
Ближе к ночи, которая здесь, на Полярном круге, напоминала скорее сумерки — светило лишь приближалось к горизонту и тут же отскакивало обратно — в облаках стали появляться просветы, и через час развиднелось настолько, что я достал бинокль и стал сканировать окрестность. В этот момент из-за сопки ударил луч солнца и вдалеке вдруг что-то блеснуло. Я лихорадочно вгляделся в эту вспышку и различил контур домика, рядом еще одного, и над ними антенну на шесте. База! Но до нее было не меньше десяти километров, между нами лежала еще одна заболоченная низменность, поросшая все той же недружелюбной ивой. Путь до базы через болото занял еще четыре часа, и к его концу я окончательно обессилел, так что несколько раз падал плашмя на топкую землю, чтобы перевести дух. Ближе к утру я подошел к базе — это был деревянный одноэтажный дом и рядом склад из профнастила: они стояли на каменистом косогоре, перед подъемом на который я снова прилег, набираясь сил. В этот момент я увидел, как откуда-то сбоку, наперерез мне бежит здоровый рыжий волк. Позвать на помощь не было голоса, нож спрятан далеко в рюкзаке, я начал снимать с плеч шмат оленины, чтобы бросить хищнику, но не успел — волк добежал до меня и начал лизать мои лицо и голову, скуля и приплясывая от радости. Это был огромный дружелюбный пес, и сейчас он пытался помочь мне взобраться наверх, ухватив зубами за рукав.
Добредя до дома, я сбросил рюкзак на крыльцо, обернулся и замер: несмотря на ранний час в дверях стоял коренастый светловолосый и светлоглазый человек в солдатской рубашке и молча смотрел на меня. «Сибиряк», — почему-то подумал я. Он протянул мне руку, сухо представился: «Афанасьев», — и сказал:
— Мне сообщили о вас по рации. Вездеход придет на днях.
Он скрылся в доме, потом вынес мне ворох одежды, сказал: «Еда на печке», — и снова ушел. Я переоделся в сухое и разложил свои мокрые вещи на крыльце, на поднявшемся и уже припекающем солнце. От усталости есть не хотелось. В сенях я нашел канистру с водой и напился, там же обнаружил полуистлевшую раскладушку, вытащил на открытое продувное место, рухнул на нее и отключился.
Проспав не меньше семи часов, я проснулся от голода и обнаружил, что рука свисает с раскладушки и утопает в шерсти спящего подо мной все того же рыжего волкопса. Я поднялся и зашел в дом. Он был пуст, на печке-буржуйке, служившей одновременно плитой, стояла кастрюля рожков с тушенкой: я набросился на них и холодными съел половину, едва заставив себя остановиться. Разводить печь, чтобы вскипятить чай, я не стал, попил воды, прогулялся вокруг базы и сел на крыльце ждать хозяина. Он вернулся к ночи, неся в мешке пару гольцов из ближайшего озера. Молча прошел мимо меня, развел огонь в печи, стал разделывать рыбу. Было видно, что он не рад моему присутствию и терпит его только из необходимости. Я не настаивал на общении, затащил свою раскладушку в сени и лег там, снова положив руку на собаку, которая не отходила от меня ни на шаг.
В следующие два дня мы произнесли от силы десяток слов. Я узнал, что его зовут Анатолий, а пса Моряк и что он помесь волка и лайки. Весь день Афанасьева проходил в работе: он белил стены в доме, отвергнув мою помощь, латал старую лодку, обивая ее жестью и рубероидом, четырежды в сутки выходил на сеансы радиосвязи. Я помогал готовить нашу немудреную пищу, состоявшую из рыбы, круп и макарон, гулял по тундре с Моряком, который всюду следовал за мной. Выпросив у Афанасьева работу, я шел с топором на берег реки и заготавливал там дрова, рубил крепкую, как камень, тундровую березу, и лезвие топора отлетало от нее со звоном. Однажды видел, как на другом берегу реки, на раскате, охотился за рыбой медведь: увлеченный рыбалкой, за шумом реки он меня даже не заметил, и мы с Моряком почтительно ретировались в кусты.
На третий день Афанасьев объявил мне, что назавтра будет транспорт до поселка: не вездеход, а трактор с санями. В этот вечер мы сварили остатки принесенной мной оленины (основную ее часть он повесил вялиться). Ели, как обычно, в тишине — за эти дни я привык к молчаливому существованию — пили чай с галетами: пятилитровый чайник ставился с утра, и за день Афанасьев выпивал его весь. Моряк, как обычно, лежал у меня на ногах. Мы смотрели в окно на голый, каменистый склон сопки.
— Вы из Сибири? — неожиданно для себя самого спросил я.
— Из Омска, — ответил он.
— По деревьям не скучаете?
— Раньше тайга снилась, — сказал он. — Потом перестала. За тридцать лет в тундре привык.
Он налил себе еще чая, размешал сахар и начал говорить, медленно и размеренно. Он рассказал, как работа мотористом на буксире, ходившем по Иртышу и Оби, от верховьев, где у берега стояли юрты и верблюды, до Обской губы, где по льдинам разгуливали белые медведи. В 1952 году его призвали в армию и отправили на Чукотку, после службы он решил остаться там. Чукотка в те годы еще была настоящим фронтиром: в поселке Лорино стояли восемь бараков, яранги и оставшийся от довоенных времен дом американского торговца, сколоченный из ящиков. Старики чукчи и эскимосы хорошо говорили по-английски, и в каждом доме было по паре «винчестеров». Афанасьев устроился плотником, потом мотористом вельбота в рыбхоз, дважды слетал в отпуск на материк, но не выбрался дальше Хабаровска, а затем и вовсе перестал уезжать. Вскоре женился на местной, чукчанке, родилась дочь. В 1958 году в колхоз пришли первые тракторы С-80, и он попросился механизатором в оленеводческую бригаду, став первым русским в тундре. Он оставил семью в поселке и проводил в бригаде сначала летовку, летний кочевой сезон, а потом и круглый год, возвращаясь домой лишь на пару недель и отдавая жене немалые по тем временам заработки. Жил он поначалу в яранге, но не во внутреннем отсеке, пологе, где спят на шкурах вместе все поколения одного семейства, а в чоттагыне, общей части яранги, возле очага. Затем построил себе балок, теплый засыпной домик на санях, оборудовал в нем жилье с умывальником, и возил его по тундре за своим трактором, кочуя со стадом от стойбища к стойбищу. В санях был движок на 4 киловатта и прожектор на крыше: долгими зимними ночами, в метель, к свету сбивались олени, а волки держались подальше.
Афанасьев говорил уже несколько часов, подливая в кружки остывший чай. Солнце скрылось за сопкой, мы сидели за столом у окна в полутьме домика, освещенные только бледным ночным небом. Он рассказывал, как в результате несчастного случая на рыбозаводе умерла его жена, она получила тяжелые травмы, но санитарный вертолет из Анадыря не смог прилететь по погоде, а сам он не успел вернуться из тундры. Дочка уехала в интернат в Провидения, затем улетела учиться на материк, в Институт Герцена в Ленинграде, и ничто его больше не связывало с поселком. Он написал заявление директору колхоза, чтобы его перевели начальником перевалочной базы Красная Яранга, затем, когда освободилось место, переехал на самую далекую базу Эринвээм, где жил отшельником уже много лет, привечая редких гостей. Помимо оленеводов и геологов к нему наведывались медведи, а однажды в склад пробралась росомаха, и, чтобы ее застрелить, пришлось подгонять вплотную к двери вездеход. За окном уже рассвело, я давно отложил свой блокнот и просто слушал его неостановимую речь: он превратился для меня в мифическую фигуру, траппера и первопроходца, создавшего себе дом в тундре, куда удалился от цивилизации и годами жил отдельно от людей, с собакой, карабином и четырьмя сеансами связи в день. Мое внезапное появление нарушило его распорядок, и я понимал его замкнутость, но также видел, что стал невольной причиной и свидетелем его ночного монолога.
После обеда пришел трактор с санями, на которых стоял балок, наподобие того, с которым кочевал Афанасьев. Веселый чукотский тракторист Григорий со сказочной фамилией Кикиро долго пил чай и говорил о дальних пастбищах за рекой Чегитун. Затем мы залезли в кабину оранжевого ДТ-75 модификации Б — болотная, с широкими гусеницами, и тронулись в путь, таща за собой по кочкам домик на обитых железом полозьях. Афанасьев стоял на крыльце, поставив ладонь козырьком от солнца: закончив свой рассказ, он снова стал неразговорчив и сухо попрощался со мной. Моряк бежал рядом с нами, его густая рыжая грива искрилась на солнце, и он с достоинством нес параллельно земле свой роскошный пушистый хвост. Добежав до перевала, пес развернулся и потрусил обратно к базе, а мы поехали навстречу солнцу по кустарниковой тундре — пути оставалось чуть больше суток. Я сидел рядом с трактористом, наблюдая, как умело он выбирает траекторию на непростом рельефе, огибая озера и каменные поля, форсируя реки, где вода заливала нас выше капота, заполняя кабину по сиденья — мы затем открывали двери, чтобы слить ее. Пару раз трактор буксовал на крутых подъемах, тогда мы отцепляли балок, ехали вперед и вытягивали прицеп на длинном тросе уже с другой стороны гребня. Иногда Григорий пускал меня за рычаги — управлять трактором оказалось просто.
К вечеру мы выехали на разбитую вездеходную колею: пробитая в хрупком тундровом покрове до вечной мерзлоты, она становится бороздой, которая не зарастает десятилетиями и расползается в грязевую дорогу — при взгляде с вертолета видно, как такими шрамами исполосована вся тундра. Там мы сделали привал, вскипятили на примусе чайник, тракторист достал бутылку водки и выпил половину — я же отказался. Тогда он допил остальное, посадил меня в кабину и сказал ехать по дороге, не сворачивая, а сам завалился спать в балок.
Я сел за рычаги, вырулил на колею и опустил их до упора вниз. Трактор бодро покатил по тундре. Было нечто медитативное в его беге, в равномерном стуке мотора, в бесконечном выкладывании траков-лаптей на болотистую почву. Дорога многократно разветвлялась, но я не будил тракториста, держал солнце слева и понимал, что мы все равно рано или поздно доедем до берега моря. От монотонного движения несколько раз я сам принимался дремать, а проснувшись, обнаруживал, что мы катим по тундре куда-то в сторону — я вставал на ходу из кабины, искал глазами дорогу и возвращался на нее — а в другой раз, заснув, съехал в русло мелкой речушки и долго потом искал выход из брода, пока мой тракторист все так же беспробудно спал. После этого я начал орать песни — все, какие знал, пытаясь перекричать двигатель — в те годы мы с приятелями слушали на кассетах одесский блатняк в исполнении Розенбаума, так что остаток пути прошел под три десятка песен типа «Гоп-стоп» и «Заходите к нам на огонек», спетых по кругу несколько раз.
Но вот показались вдали трубы котельной и вышка аэропорта Лаврентия, в воздухе запахло знакомой смесью — горьким ароматом водорослей и кисловатой вонью жиротопки — мы прибыли в поселок. Я отправился прямо в редакцию, наскоро перекусил и сделал то, чего, как я позже понял, не должен был делать, — бросился за стол и, не вставая, за пару часов настучал на машинке большой, на газетный разворот, очерк об Афанасьеве под банальным, пошлым заголовком «Север — моя судьба». Очерк был написан «с настроением» — такие часто публиковали в тогдашней «Комсомольской правде», отвечавшей за «душевность» советского человека; его напечатали в ближайшем номере «Зари коммунизма», затем перепечатали в областной «Магаданской правде», а потом и в самом центральном «Огоньке» с миллионными тиражами, а сделанная мной фотография Афанасьева в отутюженной армейской рубашке, в вязаной шапочке, приобнявшего за шею Моряка, разлетелась по всей стране. Восемнадцатилетний романтик, окрыленный журналистским успехом, я продолжал писать репортажи и эссе о тундре и ее людях, а приехав в Лаврентия следующим летом, стал узнавать о судьбе моих героев. При вопросе об Афанасьеве мой друг-журналист замялся и сказал что-то вроде «его больше нет». И лишь позже я узнал продолжение своей истории.
Дело не ограничилось публикацией в «Огоньке» — по ее следам на Эринвээм прилетели на вертолете журналисты областного, а затем и центрального телевидения и сняли о нем фильм. На отшельника обрушилась всесоюзная слава, ему стали писать письма, обнаружились его родственники в Омске, одинокие женщины рвались приехать и разделить с ним трудности тундрового быта, журналисты стучались в сеансы радиосвязи с просьбами об интервью. Вся эта шумиха прошла мимо меня, но для него оказалась тяжелым испытанием. Весной он законсервировал базу, приехал в поселок и положил на стол директору совхоза заявление об увольнении.
Моряка той же зимой загрызли волки. А Афанасьев бесследно исчез из поселка. Одни говорили, что он подался мотористом к морзверобоям на Мыс Шмидта, другие — что ушел кочевать с иультинскими бригадами, третьи видели его охотящимся в сопках. Я вторгся в его одинокий тундровый мир, случайно заглянул туда — и разрушил, рассказав о нем всему свету. Когда я вернусь в сопки между Эринвээмом и Ионивээмом и встречу его там, с карабином и верным Моряком, то попрошу прощения, а он, как обычно, промолчит.
Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке
Больше текстов о политике, экономике, бизнесе и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь