Художник и экстрасенс Пахом: Сейчас время без героев, без идеологии и без определения добра
Сергей Пахомов или просто Пахом — художник, который сделал перформанс из своей жизни. Каждый его шаг на публике — будь то посещение вернисажа, личная «вербовочная беседа», участие в «Битве экстрасенсов», роль в кино или, как в данном случае, интервью, — уже жест, направленный против окружающей нас серости, снобизма и лицемерия. Трикстер и эпатер, продолжатель дадаизма, искусства прямого действия и Венских акционистов, он провоцирует то телезрителей, притворяясь человеком с суперспособностями, то журналистов и арт-сообщество, нигилистически рассыпаясь в оскорблениях или лести в отношении звезд и классиков. Пахом — художник, который работает с темами сумасшествия и юродства и сам балансирует на грани безумия. Сергей работает в коллаборациях с другими художниками и музыкантами, устраивает перформансы, рисует картины в духе неоэкспрессионизма и митьков и выставляет в галереях банки со святой водой, которую сам же якобы и «облучает». Сейчас вообще собирается выпускать свое пиво.
С Сергеем Пахомовым мы познакомились около трех лет назад. После того, как режиссеры Тихон Пендюрин и Даниил Зинченко сняли документальный фильм «50» о прогулке Пахома по Москве в честь его 50-летия. Мы добавили друг друга в друзья в фэйсбуке, а однажды, выходя из метро на станции «Чистые Пруды», я услышал оглушительный крик «Гордеич!». Сперва растерявшись, оглянулся по сторонам и неожиданно увидел Сережу — точно такого же, как и в фильме — в шаманском облачении и со старинной клюкой. Потом мы многократно пересекались, а в первый короновирусный локдаун завели традицию созваниваться в ночи. Сегодня я живу в его бывшей мастерской неподалеку от Белорусской, и на моей стене красуется фактурная работа с голым Сережей авторства Маринески. Пахомом открыл для меня мир современного искусства. Перед вами — не столько интервью, сколько художественный текст, который Сергей сосредоточенно наговаривал на диктофон, формируя его структуру и лишь частично отталкиваясь от вопросов, которые я ему задавал.
Ɔ. Ты долго работал арт-директором, но об этом почти ничего не известно. Расскажи о своей работе в медиа.
У меня как-то произошел забавный случай. Я долгое время служил арт-директором в издательском доме у Виктора Михайловича Шкулева, и в один из прекрасных дней открылся у нас такой журнал — «СтарХит». Прекрасный журнал, который собирал английскую желтушную гадость. Его главным редактором назначили прекраснейшего, нежнейшего, румяного любителя старушек, алкоголичек, серийный убийц, неприятных пузатых мужчин, ведущего Андрюшу Малахова. Я его нежно люблю за сценический образ, который постепенно захватил его личность, что особенно интересно, когда человек является кумиром миллионов и миллиардов, и я один из этих представителей миллионов и миллиардов.
А так как я человек, который работает в медиа и создает некий образ, Андрей Малахов после каких-то моих медийных прорывов очень нежно стал писать обо мне вдруг в этом журнале. Случился прекраснейший сезон «Битвы экстрасенсов», и бедного Андрюшу Малахова как выразителя идей, медийных судеб, к которым липнет вся гниль человеческая, мерзость и вера в бесплатное чудо, — стали атаковать сотни женщин: «Андрей, Вы же знаете, кто такой Пахом?» И вот, находясь в прекрасных интерьерах квартиры своей жены Наташи Шкулевой, как раз дочери Виктора Михайловича Шкулева, Андрей включил компьютер. Я просто представляю эту картину: открыл, женщины его атакуют, и там мой портрет. И сзади подходит такая домашняя, прекрасная Наташа и говорит: «Ой, так это же этот мудак Пахом», — а это все пишется в письме редактора, в интернете можно почитать, — «Это же страшнейший алкоголик. Ты знаешь, почему мы его выгнали?». Хотя меня никто, конечно, не выгонял. «Он пьяный разделся догола, — это уже момент мифов, — пьяный разделся догола и голый бегал по нашему издательскому дому. Какой же он экстрасенс?» Я тогда не пил совершенно и конечно не бегал пьяным по лестнице голышом, но как говорил Тристан Тцара, «дадаистическое произведение живет своей особенной жизнью».
Вообще, пространство глянцевого журнала — это пространство рая. Там нет зла, смерти. И когда работаешь послом добра и счастья, то, конечно, вторая половина человеческая — вредная, сатанинская — позволяет совершать всевозможные противные сладостью поступки. В Англии, например, ведущие занимаются развратом, унижением, насилием, чтобы как-то уравновесить мишурный мир счастья, сладости этими солевыми потоками, на вторую чашу бросается порок, тайны жизни и даже, я читал в одной газете, наркотики.
Конечно, тут еще решается много структурных задач, потому что когда ты выступаешь проводником, как в любом производстве и предприятии, у тебя подчиненные и над тобой подчиненные, и над этими подчиненными тоже подчиненные, а надо всем этим Господь Бог. Чтобы выполнять корпоративную задачу, периодически приходилось и грубить подчиненным, и подчас даже их унижать. Я не скажу, что в коллективном труде нет места извращению, легкому флирту или, например, в чистом виде насилию. Потому что я часто просто избивал своих подчиненных публично, чтобы было неповадно. Это я читал у Карамзина, что так всегда было в России. Публичные наказания были и в греческом пространстве, и в египетском. В Египте обычно людей просто зарывали в землю, и по ним ездили колесницы, и потом колосился рис.
Поэтому, чтобы уравновесить мое медийное благолепие, приходилось просто бегать, действительно, голышом, в жопу пьяным, участвовать в фильмах типа «Зеленого слоника», делать какие-то перформансы. Как говорится, тянуть вперед русскую альтернативную культуру, чем я занимаюсь по сию пору. Ну вот отдал я десять лет этому прекрасному глянцу, каким-то лекциям прекрасным, выездам на международные выставки, выступлениям на Ливонском семинаре тайного общества глянцевых журналов, — такая светская жизнь. И чтобы совесть моя была чиста — а человек я совестливый, об этом все знают — я вечерами старался завершить работу в редакции, всех как следует избить, чтобы все это шевелилось, работало, я как бы делегировал власть. И в свободное от работы время занимался всякими артовыми радостными проектами, выставками, концертами. Это позволяло мне не сойти с ума и остаться такой вот гармоничной личностью, как я есть.
Ɔ. С тобой в качестве героя мемов по мотивам «Зеленого слоника» я столкнулся в первом или во втором классе. Когда дети, открывшие для себя соцсети, бегали по школе и кричали: «Братишка, я тебе покушать принес».
В последний раз я целиком пересмотрел «Зеленого слоника», будучи в Амстердаме в отеле, года три назад. Я там приобрел в лавке каких-то странных сморчков, по вкусу напомнило моченые каштаны, которые я ел в Нормандии. Какой-то удивительный магазин. Я купил две баночки этих сморчков, съел их и с радостью посмотрел «Зеленого слоника», а за окном периодически ездил трамвай.
Ɔ. Я помню меня очень удивило, когда мы познакомились со Светланой Басковой, она сказала, что из своих фильмов может сейчас смотреть только «За Маркса».
«За Маркса» я смотрю, действительно, чаще, чем «Зеленого слоника», но в течение последних трех лет. Вообще по рейтингу так и есть. Чем круче фильм из фильмографии Светы, тем его реже смотрят. Самый крутой ее фильм — это, конечно, «Моцарт». Тяжелый для восприятия, подспудно абсолютно новаторский. Там материал вообще отказался от режиссуры, от актерства, как будто он сам себя заварил. Как Мюнхаузен сам себя вытащил за волосы, такой цельный психоделический опыт, поэтому его реже всего и смотрят. Чуть реже смотрят «Пять бутылок водки», это бесспорный шедевр, потом идет «Зеленый слоник» и «За Маркса». «Зеленый слоник», конечно, самая популярная картина. Это действительно бренд.
Ɔ. Тогда задам вопрос как кинокритик. У тебя, в принципе, не так уж много ролей в кино, фильмов двадцать. Часто ли бывает, что тебе предлагают роли, но ты не соглашаешься?
Когда актеры говорят: «Вот, мне роли дают, а я отказываюсь», — это наглое вранье. Наглое, понимаешь? На самом деле актеров так много, и все они гоняются за ролями. Делают портфолио, делают какие-то буки, нанимают агентов, которых они ненавидят и отстегивают им от десяти до пятидесяти процентов. «Отказываюсь от роли»! А ты не отказывайся, сыграй роль! Я не то что отказываюсь, а даже иногда бесплатно играю. Но когда я бесплатно участвую, это дает мне право, например, хамить, что тоже прекрасно, или как-то подспудно руководить. Но мое самое главное развлечение — пьяным бегать по лестнице голышом.
Ɔ. Расскажи, как ты попал на «Битву экстрасенсов» и как проходил этот кастинг?
Да это я уже сто раз рассказывал. Тяжелый кастинг, как везде. На телевидении, в общем-то, особо медом не намазано: бесконечные переговоры, шуршание. Есть, например, внешняя сторона айсберга — заполнение анкет, «я экстрасенс», а ты вот двадцать раз побегай по лестнице пьяный туда-сюда, у тебя такие видения, такие сверхспособности возникнут, это вообще. А если так делать пьяному на протяжении недели, то откроется третий глаз и уже появится НЛО. Все зависит, конечно, от практики, поэтому я долго очень практиковал этот бег, так называемый метод старого шамана дядюшки Хо. Как работает шаман дядюшка Хо? Он напьется как следует огненной воды, и ему приходят разные ведения. Так и работали в «Битве экстрасенсов».
Ɔ. Но для тебя же это был перфоманс.
Конечно, это был для меня перфоманс. Я всегда так и говорю: стоит свет, стоит продакшн, существует режиссер на площадке, продюсер на площадке. А этих режиссеров миллиард: один режиссирует одно, другой — другое. Конечно, это приятно, потому что чтобы снять фильм, условно говоря, нужно находить где-то деньги, инвесторов. Огромных денег стоит свет поставить, камеры, операторов. А у меня метод неотказывания от ролей, как я уже сказал. Моя задача вообще во всем, что жизнь предоставляет, — а она как бы короткая, жизнь-то, как в песне поется, — участвовать, кроме криминала. Поэтому когда возникла такая возможность — поучаствовать в «Битве экстрасенсов», я с радостью привязал свой поток к беганью по лестнице, к курлыканью в фильме «Зеленый слоник». Я как бы работой доволен. И так как я это делаю искренне, конечно, получилась народная любовь как результат. Здесь такая вещь в том числе и общечеловеческая была продемонстрирована по той причине, что если ты искренен в том же кино или в каком-то выступлении, невозможно обмануть никого, это сразу будет видно. Все-таки ты тоже в медиа работаешь и не позволишь мне соврать. Момент искренности — он именно конвертирует золотой дублон, который принимается искренне людьми. И поэтому нет плохой аудитории, просто есть плохой контент.
Ɔ. Перформанс на «Битве экстрасенсов» стал пиком твоей работы с юродивостью. Как ты вообще пришел к образу юродивого Пахома?
Я в детстве прочел поэму, где был персонаж юродивый Пахом. Тут я понимаю, что я вроде Пахом, — меня в школе зовут Пахом, а этот еще и юродивый. И смотрю, вроде в контексте поэмы к нему достаточно неплохо относятся люди в деревеньке или в сельской местности. У него сверхспособности, как у героев комиксов «Марвел», он ходит босиком по снегу, как йети, потом ходит в рубище, с палкой и с бородой. И я понял, что это, в общем-то, я, шагнул из прошлого. Вот так и появился, собственно, юродивый Пахом.
Ɔ. А дед Пахом — это кто?
А он примерно то же самое. Дело в том, что есть слово русское «***», трехбуквенное, и как бы если отнестись к неоалфавиту трехбуквенности, то получается «дед». Поэтому, собственно, и дед Пахом. Потом есть момент, когда с Лениным все время «дедушка», то есть через «ш» такая вот мягкость, потому что никто не говорит «дед Ленин». Я не хотел быть таким дистанционно возвышенным, великим таким. Я еще называю его «каменный сухарь». Нахождение Ленина на Красной площади — это как бы инсталляция «каменный сухарь», прекрасное ритуальное сооружение, мощнейшая красота. Почему сухарь? Потому что история — она иссушивается, это свойство памяти человечества. Поэтому я не стал, как каменный сухарь, становиться дедушкой Лениным, а стал дедом. Дед — это дружественно. Вот внучок или там девочка маленькая тебе говорит «деда, дед», вот это хорошее, доброе. Ну и оно еще народное — я занимаюсь народной культурой, а там дед Мазай и зайцы, все мы это знаем прекрасно. Дед Мазай спас от французского и фашистского гнета Россию, если рассматривать мифологически. Поэтому дед — это как бы хорошая вещь. И второй референс по поводу героя-деда — конечно, из китайского кинематографа и вообще китайской действительности. Если появляешься с бородой в китайском пространстве, то тебе респект и уважуха, потому что белая борода — это признак старости. Поэтому человек двадцати пяти лет, надев бороду, становится дедом. А так как я профессионально занимаюсь лукавством, шутовством, трикстерством, то вот как бы дед и не дед, сразу расширяется диапазон образа.
Ɔ. Ты иногда говоришь, что полностью растворился в некотором художественном образе, который для себя придумал. Это так?
Это нормальное дело. Вот, например, композитор Моцарт. Возьмем даже такого экзотического Моцарта, формановского. Это такой изящный одаренный человек, который насвистывает. Я посмотрел фильм в свое время — его не оставляет эта музыка, он в ней. Вот это насвистывание — момент неотпущения. То же самое и у меня, я действительно включен 87 часов в сутки в этот образ, как любой человек, мы не по щелчку работаем. А есть личности, которых, кстати, испортило это советское образование академическое. Которые жопой высиживают академический рисунок, сидят вот шрык-шрык-шрык, и выключатель — раз. Но моей психофизике ближе не выключать этот образ.
Вот если представить — что такое жизнь? Жизнь — это ты идешь по лесочку с корзиночкой и грибочки собираешь, и вот эта связь — ты, грибочек и корзина. И здесь опять можно какими-то образами населять эту корзину собирательства. Это как раз функция такая искусства, и мир к этому располагает, он говорит: «Пожалуйста, собирай, что хочешь, только не ходи в плохие места».
Ɔ. А как ты общаешься с сыном, со своими старыми друзьями, как общался с женой? Ту же манеру используешь?
По-разному. У меня есть такое, действительно, наслаждение этими формами. Естественно, я стараюсь это бесконечно репетировать, отрабатывать. Чем вообще хороша семья, — тем, что можно послать чужого человека куда подальше, и будет такая мерзость, лицемерие. А тут стоит прийти кому-то в гости... Чехов же об этом писал как раз, или Зощенко: она мужу говорит: «Козел», — а он ей: «***** сушеная». И тут звонок. Пришел к ним гость. Женщина за пятнадцать минут накрасилась, муж оделся и: «Добрый вечер, как мы рады вас видеть! Вот, пожалуйста, нож слева, вилка справа». И никакого хамства.
Поэтому периодически я использую, конечно, рукоприкладство в общении с близкими людьми, матершину, визги и как контраст, чтоб был диапазон — естественно, очень мягко какие-то признания в любви. Я вообще работаю в формате припадка, я припадочный. Это как раз именно семья позволяет. Потому что сейчас еще такие законы, что за домашнее насилие в тюрьму не посадят, милиция им скажет: «Ну это такое дело». Я против домашнего насилия, но как эстетика — это очень высокохудожественно. Вот эти скандалы, мордобои, эта ненависть антисоциальная на фоне алкоголизма многолетнего, употребления дихлофоса, когда у людей уже нет сил даже реагировать.
Я помню, я совершал такое турне с детьми, у меня ж двое детей, родной и приемный, лет двадцать назад — мы путешествовали между волжскими городками. И там, значит, алкоголики ждут туристов и что-то им продают. И, видимо, мужчине бабка какая-то не дала портвейн, и он такой: «Ах ты старая сука!» — выхватил у нее клюку и сломал о ее голову. И злой ушел. А бабка уползла куда-то с окровавленной головой. В общем, это как раз такая вот вещь, семейная жизнь, — скелеты в шкафу. Конечно, если мыслить, как там живут наши прекрасные деятели культуры или ведущие всяких передач в прайм-тайм — вот интересно, как они общаются в семейном или узком кругу. Я несколько раз видел какие-то дикие истерики художников-постановщиков, драматургов.
Мой друг скульптор, покойный уже, все время обращался к своей подружке «идиотка». И в этом было все — потому что он был готов дать ей и знания, и силы, и интересы. И чванство, которое нам прививали в школе, ханжество, что нельзя говорить одни слова, а другие — можно — это немножко не мое. Поэтому я очень люблю публичные унижения как форму. Особенно хороши книжные магазины для таких перформансов публичного унижения. Помню, однажды мы с моими детьми, — им лет двенадцать было, такие милые сорванцы, — пошли в закрытый тайский ресторан, я там выпил водки — мне очень нравится том ям и бутылка водки. А по обыкновению я бил детей в шутку публично, им не больно, а выглядит страшно очень. И я как обычно после водки стал избивать Павлика и Ваню на улице, на Садовом кольце. У меня такая метода, в общем, замах на рубль, удар — на копейку, но выглядит, конечно, профессионально очень. Останавливается машина, из нее выбегает какой-то хорек, говорит: «Ты чего?», — а я ему говорю: «Скажите, пожалуйста, молодой человек, а вы били когда-нибудь свою мать?» Он на меня так посмотрел: «Нет». Я говорю: «Подумайте об этом». Он сел в машину и уехал.
Все это шаткое очень. И в России, конечно, существовал большой стиль, когда мы знали, как жить. А я все-таки транслятор, художник, я нежный, я рефлексирую. И сейчас, конечно, время без героев, время без идеологии и время без определения добра. Мы не знаем, что такое «хорошо», что такое «плохо». То есть мы вообще превратились в китайцев, у которых самое главное — это деньги. Деньги — это хорошо, поэтому они поклоняются деньгам, украшают свои кафе, рестораны, магазины специальными скульптурками, которые притягивают деньги — жабы на деньгах. Очень много об этом народных пословиц. Там респект и уважуха. Потому что деньги зарабатывать трудно. И вот мы из рая такого советского переместились туда же, куда китайцы, — он сложный был рай, с наказаниями, но это был рай. Есть остатки этого рая — ВДНХ, архитектура прекрасная, парки, сталинские санатории, куда мало кого пускают, санатории Верховного Совета, и это по-настоящему красиво. Все-таки там завязка была на рай, а теперь мы попали в какое-то говенное пространство, где жабы поклоняются деньгам.
Ɔ. Именно поэтому ты работаешь в какой-то либо советской либо дореволюционной эстетике, а не транслируешь эстетику сегодняшнего дня в России?
Я это через себя транслирую, именно поэтому я скорее в большей степени плох, чем хорош. Я работаю с этими собственными моментами, перерабатываю их, превращаю это в референсы. В общем, тяжелая работа. Это и писательский труд тяжелый, мы знаем все. Здесь много энтропического начала, человеконенавистничества, потребность в кривлянии и, знаешь, такая привередливость — когда человек: «То хочу, это хочу». Как это бывает, когда старушки в деменцию впадают: «Вот это хочу, вот это не хочу». Определенный критерий утрачен, они тоже не знают, где добро, где зло и где хорошо, а где плохо. Приходят люди и говорят: «Ну продайте, бабушка, комнату в коммуналке, перейдете жить в однокомнатную квартиру». И ответ: «Не хочу!» — «Ну, у вас в Митино парк там, потом кладбище присмотрите себе, будет хорошо». Она опять говорит: «Я не хочу». А почему? Потому что испортился характер, привередливость появилась. И, конечно, я с этим тоже работаю — с формой привередливости. Поэтому мне очень приятно было после «Битвы экстрасенсов» на следующий день, когда меня позвали в передачу «Вечерний Ургант», сказать: «Не пойду». Они говорят: «Ну, мы вам заплатим, конечно». Ну, профессионалы же, надо платить, это работа. А я все равно говорю: «К Урганту не пойду!!!» Потом проходит полчаса и опять звонок, уже звонят с «Первого канала»: «Вас зовут к Андрею Малахову». Я не пошел. Он на меня, говорят, за это обиделся. А мне это даже приятно.
Сейчас очень дискриминируется понятие совести. Совесть, как и все остальное, стала напоминать айдентику метрополитена, которую Лебедев с командой сделал: «Там — вход, там — выход». Совесть — это Навальный, а бессовестность — это не Навальный. Слишком много каких-то путеводителей. Но на самом-то деле это вообще не про совесть, это просто про какие-то движи, про разбивку по сектам. Это увлечения, как у нас в детстве были кружки: кто-то выжигает, кто-то на танцы ходит. у кого-то бальные танцы, у кого-то — современные, кто-то ча-ча-ча любит. То же самое и здесь: кто-то за Навального, кто-то за Путина, кто-то за Дугина. Люди по интересам группируются. Они немножко в себе не уверены, как вообще большинство людей, поэтому они бичуют людей из других кружков.
Ɔ. То есть по сути не важно, за Путина ты, Дугина или Навального?
Вообще никак. Это ж увлечение. Я вот сначала люблю Duran Duran, потом люблю «Лейся, песня», потом — оркестр балалаечников, а после балалаечников захотелось оркестр колокольчиков послушать, а после колокольчиков уже пришел к колокольному звону, после ушел в додекафонию, там начал со Шенберга, постепенно замкнулся на тональной музыке, и так далее. То есть вообще этот момент совести, конечно, глубоко профанирован, особенно когда он превращается в общество, а общество — в совесть. Все гордятся тем, что там в жопе человека сидит дьявол и пукает, а где-то в верхних чарках сидит условный боженька, и человека кособенит от всей этой хренотени, и он, значит, поэтому человек. А тут он типа пошел в общество. Белая совесть. Конечно, очень много спекулянтов на этот счет. Это все забавно и мило, но очень страшно, когда забавность и милость попадает в руки тупых скотообразных. А вы же не будете отрицать что очень много существует сейчас тупых скотообразных сущностей. Так называемое пушечное мясо, или так называемая толпа, о которой говорил не один автор уже в течение истории.
Ɔ. Твое искусство, перформансы, живопись — это в какой-то степени наследование искусству прямого действия, неоэкспрессионизму?
Ну, да. Вообще, из чего состоит любой человек? Из того, как он провел свое время в детстве. Чем он увлекался, чем интересовался. У меня свойство, и я каждому советую это свойство развивать, — я делаю только то, что у меня получается. Это как в любви. А что такое любовь? Это когда хорошее настроение. Даже идти в «Макдональдс» с любовью — это прекрасно.
