Год пандемии: что это за опыт — в человеческом и глобальном смысле? В России, как мы знаем, итогом стал рост конспирологичеcких настроений: 63% населения, по опросам «Левада-центра»*, считают пандемию новой формой «биологического оружия». Но на бытовом уровне отношение к пандемии сложилось примерно как… к начальству. Постылому, надоевшему — «но никуда не денешься». Маски у нас тоже носят не для себя, а как бы «для начальника», для галочки — формально, на подбородке — «чтобы отвязались». Соблюдение социальной дистанции оказалось в итоге самым трудным испытанием. Сказывается, вероятно, вековой общинный опыт. Стыдно защищаться, «стыдно бояться», шарахаться друг от друга. «Что люди подумают, что люди скажут?..» Страх перед коллективной нормой сильнее, чем защитные рефлексы.  

Как можно объяснить такое странное и даже самоубийственное поведение? Директор британского King's Russia Institute Сэмюель Грин отмечает, что в 1990-е люди не покидали депрессивные моногорода потому, что «нежелание менять привычный уклад жизни сильнее, чем призрачная надежда на перемены на новом месте». Это поведение Грин называет не пассивной адаптацией (passive adaptation, что считалось поведенческой нормой для постсоветского человека), а агрессивным бездействием (aggressive inaction).

Иллюстрация: Rawpixel
Иллюстрация: Rawpixel

С пандемией точно так же: наш человек предпочитает рисковать здоровьем (своим и чужим) и даже жизнью, лишь бы ничего не менять, «жить как раньше». Боязнь отказаться от привычного образа жизни сильнее, чем даже желание спасти себя. Эту реакцию можно назвать парадоксальным волевым решением «ничего не делать»: в его основе лежит тот же скрытый страх, боязнь перемен. И компенсируется этот страх агрессивностью, направленной вовне, в том числе и против новых норм цивилизации.  

«Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться», как говорил Гамлет. Проблема пандемии, кроме прочего, в том, что этот опыт не с чем сравнивать: прошлые эпидемии, даже начала ХХ века, находятся уже вне коллективной памяти. Психологически, как ни странно, нам тут мог бы помочь опыт сравнения со Второй мировой войной, о котором как раз день и ночь твердит пропаганда. Правда, танками и самолетами новую заразу не изгонишь. Коллективный опыт героического прошлого требовалось «переобуть», перевести на современный язык, но для этого необходимо некоторое интеллектуальное усилие. Да, это война — но в другом смысле. Это война против зла — хотя и зло тут абстрактное, и героизм не прямой. Зато сравнение вполне адекватно в смысле «общенародности беды» — а стало быть, и усилий, готовности терпеть неудобства и принимать новые привычки — ради выживания. Константин Симонов описывает в своих дневниках, как фронтовики буквально набрасывались на обывателей, которые не соблюдали светомаскировку. За сотни километров от фронта это выглядело излишним рвением, однако такое поведение уже превратилось в инстинкт, который спасал жизни. Новые меры безопасности за год так и не стали у нас инстинктивными; напротив, социально одобряемое поведение — «не замечать опасности». 

И это при том, что год назад Россия оказалась в гораздо более выигрышном положении, чем многие страны: и эпидемия у нас началась позже, и развертывание госпиталей произошло загодя. Ну и, конечно же, к чему, к чему, а к временным трудностям нам не привыкать. Возможно, стоило также год назад объяснить, за что именно идет сегодня борьба, «что ныне лежит на весах и что совершается ныне», как писала Ахматова. Философ Ален Бадью, чей отец в 1940-е был участником французского Сопротивления, описывал эту борьбу двояко: как борьбу против врага, но одновременно и как борьбу за самих себя, «чтобы оставаться человеком». Это определение — как раз пример «перевода» войны на язык универсальных ценностей; война как борьба за цивилизованность, за саму человечность. В категориях «военного времени» полезно было бы рассматривать и длительность эпидемии: вполне возможно, что это — «долгая история», не на год и не на два, и это понимание было бы правильной психологической установкой. Теперь у нас даже есть «оружие победы» — вакцина: но показатели вакцинирования в России пока несопоставимы с Америкой или даже Англией, и это говорит само за себя. Словом, вся наша «патриотика» оказалась совершенно бесполезным ресурсом. Вместо «борьбы» люди предпочитают жить в мире мифов или неоправданных надежд — «само рассосется».

Однако не только в России, но и в мире достаточно людей, которые ведут себя подобным образом. И они, вероятно, тоже не понимают, ради чего все это им приходится «терпеть» — в прямом и глобальном смысле. На это можно было бы ответить так: пандемия — это плата за модерн. За открытость границ и прозрачность XXI века. За возможность жить «единым миром», путешествовать и покупать друг у друга. За тот самый круглый шарик, который вы видите на экране своего айфона. И, кстати, соблюдение дистанции имеет тут глубокий символический смысл. Возможно, теперь сама массовость развлечения, потребления — как важнейшая примета постиндустриальной экономики — уйдет в прошлое. Мы все вынуждены будем стать еще более автономными индивидуалистами. Тем самым подтверждая принципы общества модернити, которое строится вокруг «индивидуума». Цивилизованное поведение (соблюдение мер безопасности, вакцинирование) приводит сегодня к спасению. Сопротивление новым нормам — это сопротивление самой современности. Сопротивление модерну приводит к фатальному — вот какой урок можно было бы из всей этой истории извлечь. В переносном, да и в буквальном смысле тоже. 

* Организация признана Минюстом иностранным агентом.

Вам может быть интересно:

  • Виктор Ерофеев. Разносолы языка ненависти. Как неприятие других стало основой русской жизни
  • Не с вашей бригадой. Ответ на колонку Леонида Гозмана о том, как же построить Россию без Путина
  • Михаил Шевчук. Мещанин и убийца. Есть ли выход из ссоры Владимира Путина и Джо Байдена

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь