В Москву приехала Жоржетта Ди. Интервью со звездой немецкого кабаре

В жизни это улыбчивый, загорелый, моложавый дядя шестидесяти лет с богемным хвостиком, схваченным резинкой. На сцене он существует в образе несколько уже поблекшей дивы с гривой седых волос в бархатном одеянии с голыми плечами. С неизменным бокалом красного вина, который каждый раз перед выходом осушает жадным глотком. Простодушная и величественная реинкарнация Марлен Дитрих, Цары Леандер и других любимых богинь европейского гей-иконостаса. Но, конечно, перед нами прежде всего Его Величество Артист. И лишь французский псевдоним Жоржетта Ди способен указать на принадлежность его обладателя к женскому роду. Итак, она звалась Жоржеттой… 

Перед нашей встречей в «Гоголь-центре» я подумал, что хорошо бы о ней что-то почитать или послушать записи, выложенные в YouTube. Как я и предполагал, информации не слишком много. И по большей части вся она на немецком языке. И это понятно. Немецкое кабаре — явление очень локальное, построенное на непосредственном общении зала и сцены. На понимании шуток, подтекста, тонкостей разных диалектов и культурных кодов. А это прежде всего язык! Иностранец в дымном, весело гогочущем пространстве теряется, чувствует себя чужим на празднике жизни. 

Даже великий мюзикл Боба Фосса, навеки канонизировавший берлинское кабаре конца 1920-х годов, — это скорее облегченная интуристовская версия, с самого начала сочиненная иностранцем. Кем, собственно, и являлся американец Кристофер Ишервуд, чьи берлинские рассказы и легли в основу сценария мюзикла «Кабаре», а потом и одноименного фильма. 

А все, что, связано с Жоржеттой, — это, конечно, сама Германия, все потерявшая и заново обретшая, ничего не забывшая, но со всеми старающаяся ладить и дружить. Германия, распахнувшая свои объятия чужакам и эмигрантам, которые плевать хотели на ее надраенные до идеального зеркального блеска тротуары и витрины. И плюют, как водится. И идут себе дальше. А она по-прежнему все драит, моет, организует, планирует, потому что не может жить в хаосе и мириться с непорядком. 

И она по-прежнему поет своим хриплым, низким контральто. Потому что не петь не может. В основе всей немецкой культуры — Leid, песня, зонги, вокальные ноктюрны. У каждого времени свои. Во времена Шуберта — одни, во времена Брехта — другие. Но это всегда пение. Всегда человеческий голос, обволакивающий, зовущий в ночь или в горные выси, обещая несбыточное счастье. Голос искусительно-печальный или, наоборот, бесстыдно-циничный. Голос женщины, побывавшей во многих переделках и знающей, что впереди только пропасть. Тем не менее эти глаза, наполненные слезами, эти руки, простираемые к залу, этот последний крик отчаянья и одновременно надежды на то, что еще можно спастись. 

Именно так Жоржетта поет шлягер начала 1930-х годов Alles von mir. В ее исполнении бодрая песенка из репертуара Эллы Фицджеральд и Фрэнка Синатры All of me превращается в гимн надежде. Нет, она не молит, не выпрашивает милостыни, а предъявляет миру всю себя, как есть. 

Вот в этом нелепом то ли мужском, то ли женском обличье, в вечернем платье, похожем на бархатную портьеру, с этими своими морщинами и сединой, которую ей уже лень скрывать и закрашивать, она обрушивает на своих зрителей такую лавину чувств, о которых мы уже как-то успели забыть. Теперь так не принято. Не полагается так неистовствовать, так самозабвенно кричать, а тем более плакать настоящими слезами. В конце концов, это всего лишь театр, не устают напоминать опытные режиссеры — от Роберта Уилсона до Кирилла Серебренникова. Они полюбили приглашать Жоржетту в свои спектакли, даря ей небольшие, но важные роли, ничего в ней особо не меняя, ничего для нее специально не придумывая. Как говорят в футболе, «берут в аренды». Но может, потому и «берут», что одним своим присутствием она умеет повысить эмоциональный градус любого сценического действа, способна вернуть театру то, ради чего он в принципе существует и за что во все времена зрители готовы выкладывать свои кровные: страсти, красоту, игру, безумие. 

Жоржетта — последняя героиня того театра, где когда-то безраздельно властвовали великие дивы. От него уже почти ничего не осталось, кроме музеефицированных руин и придуманных легенд. Даже символично, что их эстафету принял на себя мужчина. Женщинам тут особо нечего делать. Нынешняя феминистская повестка свела на нет все былые «крики и шепоты». Женщине не полагается больше жаловаться на жизнь и молить о любви. Сегодня, похоже, это может себе позволить только мужчина в обличье женщины. А еще, Жоржетта прекрасна тем, что каждый раз волочет с собой на сцену ностальгический шлейф разных забытых воспоминаний, ассоциаций, аллюзий. Кто знает, про что речь, тот поймет, кто не знает, тот все равно не сможет отделаться от ощущения, будто, проходя мимо, случайно распахнул мамин шкаф, из которого на тебя разом нахлынули ароматы детства. И грустно до слез, и сладко, и горько, и хочется вот так стоять, не шелохнувшись, молча, вдыхать и плакать. 

Кстати, это обычная мизансцена на всех концертах Жоржетты, когда основная программа спета и остаются только бисы. Вот тогда все вскакивают со своих мест и бегут сломя голову к сцене, чтобы постоять рядом, чтобы не упустить, удержать, чтобы спела еще. И она поет. Щедро, много. Пока хватит сил и голоса. 

В жизни Жоржетта говорит очень тихо. Похоже, привыкла щадить связки. Ведь впереди спектакль. И сейчас я с трудом вслушиваюсь в этот тихий лепет у себя в айфоне. К тому же мы сидели во внутреннем дворе «Гоголь-центра», куда все забегают курить и бесконечно хлопают железными дверьми. 

Ɔ. Кого вы играете в «Декамероне»? 

Мою роль должна была играть другая актриса. Она раньше училась у меня в Мюнхене. Я ведь еще немного преподаю. Назовем эту дисциплину «актерским мастерством». Она позвонила и сказала, что есть роль для меня, где не потребуется учить много текста и надо немного петь. Так что я вошла в спектакль со стороны. Но для меня это действительно идеальная роль. Четыре выхода, четыре красивые песни, и каждый мой выход как бы символизирует смену времен года. Я объединяю разные сюжеты спектакля. 

Ɔ. А какие у вас самой любимые времена года? 

Вы имеете в виду вообще или в спектакле? 

Ɔ. Вообще.

В детстве любила лето и осень. А сейчас, наоборот, весну и осень. На самом деле это зависит от того, в каком месте находишься. 

Ɔ. Знаю, что у вас много родственников? 

Да у меня есть и братья, и сестры. Все они много старше и ведут очень отличную от моей жизнь. У меня совсем не артистическая семья. Но мы поддерживаем добрые отношения. Наши родители давно умерли. Они были «перемещенными лицами», поскольку раньше наша семья жила на территории современной Польши. Они вернулись в Германию, и там им пришлось все начинать сначала. Отец был на Восточном фронте, воевал в Украине. Так что Вторая мировая война вошла в меня на подсознательном, каком-то генетическом уровне. 

Ɔ. Когда вы почувствовали тягу к актерству? 

Сколько себя помню, всегда хотела быть на сцене. Именно выходить на сцену, быть в центре всеобщего внимания, что-то представлять, изображать. Но мы жили в маленькой деревне. И никаких шансов у меня, конечно, не было. Не могу сказать, что родители были против моего увлечения театром. Но посоветовали для начала обзавестись какой-нибудь реальной профессией, которая могла бы меня прокормить. Так я стала учиться на сиделку. Надо сказать, что в моей семье все священники, полицейские, медицинские или социальные работники. Все всегда приносили пользу, а не просто развлекали. И сейчас я совсем не жалею об этих годах, проведенных в больнице. Тогда я прикоснулась к каким-то главным основам бытия — к жизни и смерти. Научилась ухаживать за больными, за умирающими людьми. Я знаю, как выглядит смерть. 

Ɔ. Когда я думаю о вас на сцене, всегда представляю это бесконечно длящееся объятие, непременное желание всех утешить и примирить. Наверное, это идет не только из глубин вашей натуры, но и от той профессии, которую вы получили в юности? 

Да это мой, наверное, главный талант. Я умею выхаживать. Ха-ха! Люди приходят на мое шоу порыдать и посмеяться, а потом возвращаются в свою обычную жизнь. 

Ɔ. Когда родилась Жоржетта Ди? Как вы ее создали? 

Это было вначале 1980-х годов. Я тогда жила в Лондоне, где познакомилась с пианистом и аранжировщиком Терри Траком. Мы репетировали с ним песни на английском языке. Что-то сочинила я сама, что-то написал Терри. И, в общем, у нас сложилось целое шоу. Но все это нуждалось в какой-то упаковке. Что-то надо было придумать. Тогда мне потом все говорили, что я вернула шансон на эстраду. Приятно, но, если честно, это совсем не входило в мои планы. Мы просто сочиняли свое. Например, много позднее в моем репертуаре появились брехтовские зонги, и вовсе не потому, что я без ума от Брехта, просто песни Курта Вайля очень классные. Но все, что я пою, присваиваю себе и делаю совсем иначе, чем мои предшественники. При всем моем бесконечном уважении к ним. Но это должны быть именно песни Жоржетты Ди. Кстати, имя пришло ко мне очень быстро, но написанное на бумаге выглядело, на мой взгляд, как-то… дешево. Пришлось искать фамилию. В результате получилась DEE. Никогда не понимала почему. Кто-то из французов мне сказал, что твоя Жоржетта — самый настоящий панк. 

Ɔ. Да, этот как раз период, когда панки были в топе. 

Но с шансоном панк плохо сочетается. Если в моей Жоржетте и было что-то от панка — так это ее абсолютная безбашенность. Больше всего ей не хотелось становиться винтиком или колесиком большой машины под названием «шоу-бизнес», которая, как известно, готова перемолоть всех и каждого. Я никогда не могла понять, почему, если у меня плохое настроение или неудачный вечер, я должна тащиться на сцену. Я всегда была и останусь аутсайдером. Современное общество не готово признать мужчину, который стал женщиной. И почему я должна пытаться всенепременно им понравиться, это самое общество завоевать, покорить? Конечно, в душе я остаюсь заложницей шоу-бизнеса — меня тянет на сцену, мне нравится развлекать и петь для людей. Но еще больше мне хочется быть свободной от любых обязательств. Я никогда не держалась за успех, за все его атрибуты — эти престижные площадки, залы, контракты. Могу петь в маленьком кабаре или клубе, а могу, как это бывало раньше, и на сцене Бургтеатра в Вене или парижского Одеона. Для меня нет никакой разницы. Для меня главное — почувствовать ток любви, идущий от сцены к залу и обратно. Какую-то душевную приязнь и нежность. Без этого ничего не получится. Поэтому никакие видеозаписи, никакие онлайн-трансляции не смогут передать атмосферу моих шоу. 

Ɔ. Есть артисты, которым вы поклоняетесь? 

В искусстве очень важно иметь близких себе людей. Например, с Бобом Уилсоном мы не сразу ими стали. Поначалу работать с ним было для меня абсолютной мукой, но потом мы как-то сумели приноровиться друг к другу. Он мне стал больше доверять. А в результате получился наш шедевр «Сонеты» по Шекспиру. Среди своей ближайшей родни по искусству я могла бы назвать Пину Бауш, с которой у меня никогда не было совместных проектов, но она приходила на мои шоу. И никогда ничего мне потом не говорила. Ни разу! Однажды мы даже оказались вместе в ресторане на ужине с артистами из ее труппы, с которыми я дружила. Мы сидели за одним столом, я искала повода к ней обратиться. Но нет, все та же блуждающая улыбка, всевидящие глаза, и опять ни слова. Я уверена, она думала, что я сумасшедшая, но ей нравилось мое безумие. Она сама была немного безумноватой. Обожаю Джуди Гарланд, Дженис Джоплин, Билли Холлидей. Люблю артистов, которые не думают об успехе как о непременной награде за свои труды и бесконечные усилия. Жизнь этих певиц могла быть ужасной, но в их голосах звучало что-то божественное, не имеющее отношение к их бренной земной оболочке. Впрочем, может быть, это вопрос вкуса. 

Ɔ. Я знаю, что вы снимались однажды с Жанной Моро.

Да, очень маленькая роль. Смешная история. Там режиссером была Жозе Дайан — такая большая дама, с вечно дымящейся сигарой и хриплым голосом командирши. Она прочла обо мне хвалебную заметку в газете Le Monde, когда у меня были концерты в Париже. И сказала своему продюсеру: «Я хочу эту Жоржетту». Она меня не видела, не слышала, а просто прочла обо мне в газете. Продюсер, разумеется, был против. Пришлось дописывать сценарий, тратить лишние деньги. Эпизодик маленький. И вообще без него можно было спокойно обойтись. Я не люблю кино. Ничего путного у меня с ним никогда не получалось. Я еще не встречала ни одного кинорежиссера, который бы меня мог по-настоящему вдохновить и потрясти своим замыслом. Помню, как один польский режиссер, с которым я работала, все время вздыхал, закатывая глаза: «Ну как можно быть такой талантливой и такой ленивой». Наверное, для кино я действительно слишком ленива. К тому же для меня такая тоска учить чужие тексты, бесконечно ждать, когда выставят свет. Наверное, если бы я по уши влюбилась в режиссера, если бы была какая-то великая роль… Но как пела Мэрилин: Love goes wrong, nothing goes right. Без любви в нашем деле ничего не бывает. 

Ɔ. В 2011 году вы резко прекратили свои выступления. Что случилось? 

Я заболела. Легкие напрочь отказали. Я провела в больнице в общей сложности два месяца. И никто не знал, выживу ли я. И уж тем более буду ли снова петь. Я не могла издать ни звука, только какие-то стоны. Я даже не могла дышать. Но внутренне я не запаниковала. Просто тихо замерла. В это же время умерла моя любимая Эми Уайнхаус, которая была много моложе. И я думала, что если уже Эми отчалила, то чего мне-то ждать? Но я дождалась… своей выписки. Что-то пришлось поменять в моей безумной жизни. Не так много на самом деле! Просто стала больше проводить время за городом. Да, собственно, и все перемены. Все так же курю, хотя мне нельзя, так же пою, дышу театральной пылью, что, наверное, тоже не слишком полезно. Так же влюбляюсь, хотя в моем возрасте это тоже, наверное, небезопасно. 

Ɔ. Традиция кабаре в Германии продолжается? 

Жизнь продолжается, и много всего поменялось. Все чего-то делают. Читают стихи, разыгрывают скетчи. Поют. У каждого есть право на свои 15 минут славы, как говорил Энди Уорхол. Является ли это продолжением традиций берлинского кабаре? Вот уж не уверена. Но вообще это все так далеко от меня, что я вряд ли могу выступать каким-то экспертом. Конечно, моя публика изменилась. Как ни странно, приходит на шоу много молодых людей. Что-то они для себя, наверное, узнают новое. И мне это нравится. Для них еще остались какие-то вопросы, на которые нет ответов в интернете. 

Ɔ. Какой главный месседж Жоржетты Ди залу и миру сегодня? 

Не сдавайтесь! Never give up. Свободу нельзя обрести, сидя на диване. За нее надо бороться. Свобода и мир совсем не сочетаются. Но это если говорить глобально. А про себя могу сказать: я автор уникального жанра, которого до меня не было. Не кабаре, не драг-шоу и не театр. Я не подхожу ни под какой ранжир. Говорю это не для того, чтобы похвастаться, просто всю свою жизнь я пытаюсь быть абсолютно открытой миру и людям. И все, что бы мне хотелось сейчас сказать: поглядите, как много разных оттенков и вариаций у того, что мы привыкли называть словами «жизнь», «секс», «любовь». Да, в нас живут и дьявол, и ангел, и каждый раз кто-то из них берет верх. Но главное, мы владеем невероятным богатством и красотой. Когда я была моложе, то мне хотелось все поменять: делайте так, не делайте это… Но однажды мне приснился сон, будто я очутилась в чужом доме. Я хожу по комнатам и понимаю, что ничего прекраснее в своей жизни я не видела и никогда уже не увижу. Я не хочу в нем что-то изменить, так он совершенен. Людям надо чаще напоминать, что они сами и все сущее вокруг — это совершенное творение, которое не стоит бесконечно совершенствовать и улучшать. И конечно, не стоит на это тратить жизнь, как и на собирание денег, которые потом унесет ветер. Оглянитесь вокруг, и вы поймете, что жизнь прекрасна! И я вас люблю! Вот собственно, и весь месседж.

Беседовал Сергей Николаевич