Imagine Джона Леннона как отражение главных идей Конфуция. Отрывок из книги

Поезд линии F — больше чем просто поезд. Это целая культура, и, как в любой культуре, здесь есть свои правила. Есть писаные, есть и негласные. Оглядываясь вокруг, я вижу всевозможные писаные правила. Не обопрись на дверь свою и не придерживай двери своей. Не переходи между вагонами. Не принимай еды и питья. Да не будешь стоять вблизи закрывающихся дверей.

Такие правила написал бы Конфуций. Он очень высоко ценил ли — надлежащее исполнение всякого ритуала, описанное в классических древнекитайских текстах, таких как «Лицзи», или «Книга обрядов». Вот небольшая выдержка, посвященная правильному поведению за едой.

Не скатывай рис в шарики; не ешь наспех из разных блюд; не хлебай суп с жадностью. Не ешь шумно; не разгрызай зубами кости; не клади обратно рыбу, которую начал есть; не бросай кости собакам; не хватай жадно куски, которых тебе хочется. Не размазывай по тарелке рис, чтобы он остыл; не ешь палочками просо.

Читаю и вздыхаю. Так я и представляю себе конфуцианство: философия сплошных правил, где положено чтить родителей, не оспаривать авторитеты, а также никогда, ни за что на свете не стоять вблизи закрывающихся дверей. Неудивительно, что сторонники нью-эйджа предпочитают Конфуцию Лао-цзы и его уютный, не столь четко сформулированный принцип у-вэй — «неделание». Лао-цзы — хипповый серфер китайской философии, Конфуций же — нудный учитель.

Признаюсь: меня слова «надлежащее исполнение ритуала» не привлекают. Абсолютно. С моей точки зрения, против ритуалов положено бунтовать, а не учиться соблюдать их. Слепое почитание традиций противоречит лозунгу всех философов, сформулированному Кантом: «Имей мужество использовать свой собственный разум». Но конфуцианство — нечто гораздо, гораздо большее, чем ли. Оно вовсе не призывает бездумно следовать ритуалам. Важна мотивация. «Ритуал, исполняемый без благоговения: вот что невыносимо моему взгляду!» — так говорил Конфуций.

Его педантизм оправдан, и оправдание связано напрямую с жэнь, с добротой. Доброта не может существовать в пустоте. Ей нужно вместилище. Для Конфуция таким вместилищем и стало ли — надлежащее исполнение ритуалов. Быть может, вам эти ритуалы кажутся бессмысленными. Ничего страшного, отвечает Конфуций. Поправь циновку, словно это для тебя важно; принимай пищу как положено, словно это имеет для тебя значение. Все это может казаться чем-то приземленным, но именно на таком прозаичном фундаменте и строится доброта.

Целью Конфуция было развитие характера — приобретение определенных моральных навыков. А самым важным из них он считал преданность родителям. На каждой странице «Бесед» словно оставлен след дрожащей руки старого родителя. Сын обязан чтить отца, даже если для этого придется покрывать его преступления. И эти обязательства не кончаются со смертью родителя. Послушный сын или дочь должны продолжать вести себя так, как хотели бы родители. 

Конфуций призывает к преданности, но не к слепому поклонению. Если пожилой родитель сбился с пути, его, безусловно, следует поправить — но осторожно, с уважением. Почитание родителей — не цель, а средство. Подобно тому как мы ходим в спортзал не затем, чтобы попотеть, а для того, чтобы прийти в форму, мы почитаем родителей не (только) ради самого почитания, но чтобы тренировать наши мышцы доброты. Забота о пожилом родителе выполняет роль тяжелой атлетики. Конфуций навешивает несколько килограммов сверху, призывая заботиться с радостью, с искренней улыбкой. 

Семья — наш зал для тренировок жэнь. Именно здесь мы учимся любить и быть любимыми. Близость важна. Начните с доброго отношения к самым близким — и двигайтесь дальше. Доброта, словно круги вокруг брошенного в пруд камня, расходится все шире и шире по мере того, как мы начинаем заботиться не только о себе самих, но и о своей семье, соседях, стране и, наконец, — всех разумных существах. Умея сочувствовать одному живому существу, мы можем сочувствовать всем. 

Однако слишком часто нам не удается перенести доброту к близким на более широкий круг людей. Слишком часто семья становится «островком доброты в океане злобы» — так это формулируют два современных автора. А нам нужно убежать с этого острова, а еще лучше — расширить его и пригласить на него других. 

*** 

«Просим не стоять вблизи закрывающихся дверей». Я отступаю назад, соблюдая ритуал. Женщина рядом со мной держит в руках огромный стакан из «Данкин Донатс», явно нарушает тем самым правило насчет еды и питья. Но ее переплюнул мужчина всего в полутора метрах от нее: он выуживает из рюкзака пиццу целиком и начинает жевать. 

Я чуть вздрагиваю от прямоты голоса диктора: «Внимание, пассажиры! Не кладите кошелек или телефон в задний карман». Это напоминание о том, что другим нельзя доверять, что доброте в этом городе места нет. ХОТИТЕ доброты — отправляйтесь в маленький город. То есть это мы так думаем. Поезд прибывает на станцию «53-я улица», двери открываются, и вагон наполняется пением — уличный музыкант поет «Imagine» Джона Леннона. Немного фальшивит, но все равно трогательно, а может быть, потому и трогательно.

До меня доходит, что эта песня — утопическая «Великая гармония» Конфуция, положенная на музыку. Нечуткость порождают не жестокие намерения, но нехватка воображения. Черствому человеку не под силу представить себе чужие страдания, представить себя на месте другого. «Но если попробовать — это легко», — говорит Джон Леннон, вторя Конфуцию. «Хочешь славы — помогай другим на пути к ней; хочешь успеха — помогай ближним его добиться». 

Изменилось ли настроение в поезде после этого исполнения Джона Леннона? Стали ли мы более склонны к human-heartedness? Наверняка узнать, конечно, невозможно, но мне хотелось бы думать, что это так. Мне нравится мысль о том, что доброта порождает доброту.

Я выхожу на Канал-стрит и решаю перекусить в китайском ресторанчике. Здесь такая же толпа, как на линии F, но меньше трясет и приятнее пахнет.

— Сколько? — рявкает хозяин с таким видом, будто я отвлек его от важной встречи.

— Один, — отвечаю я, подняв указательный палец.

— Сядете с другими посетителями, окей?

Вообще-то не окей, но я молчу. Не хочу расстраивать человека, который рявкает. Он сажает меня вместе с группой немецких туристов.

Китайский ресторан в Нью-Йорке — место не более располагающее к доброте, чем поезд линии F. Обслуживание можно назвать в лучшем случае грубоватым. Официанты не только рявкают на вас, но и ожидают, что заказывать и есть вы будете побыстрее.

Но поток благодушия, который я ощутил в подземке, захватывает и это место, пропитывает собою димсамы и капусту бок-чой, наполняет металлические чайнички. Это доброта во имя общего блага. Если вы готовы сесть за общий столик — всем от этого лучше. Если поедите быстро — следующие ожидающие тоже успеют насладиться пельменями шао-май с креветками. Эти правила — неписаные. Из них складывается ли, надлежащее ритуальное поведение в китайском ресторане. Это вместилище для доброты.

Китайский ресторан почти что выполнил программу-минимум по конфуцианскому жэнь: уважение, великодушие, искренность, вдумчивость, доброта. Персонал ко мне уважителен — в известной степени — и уж точно искренен, чего не скажешь о более престижных заведениях. Они вдумчивы и по-своему добры. Великодушие? Ну, не особо. Но четыре из пяти — это тоже неплохо.

*** 

И вот я вновь на линии F, мы ползем по Квинсу, я разглядываю попутчиков и раздумываю: а хорошие ли это люди? Добрые ли? Всем ли нам присущ жэнь, человечность сердца, или это удел лишь немногих избранных, которых Конфуций звал цзюнь-цзы — «благородными мужами»?

Вопрос человеческой природы — один из сложнейших в философии. Некоторые философы, к примеру Томас Гоббс, полагали, что человек по природе своей эгоистичен, а общество эти порывы усмиряет. Такие мыслители, как Руссо, считали, что человек рождается добрым, а общество портит его. Были и другие, например французская экзистенциалистка Симона де Бовуар : они ставили под сомнение существование человеческой природы вообще, говоря, что наша природа в том, чтобы не иметь природы.

Конфуций склонялся к той позиции, что люди добры. Столетие спустя ту же мысль излагал другой философ — Мэн-цзы. «У всех есть сердце, которому не под силу выносить чужие страдания», — говорил он и предлагал мысленный эксперимент в пояснение своей мысли. Представьте, что вы идете по деревне по своим делам и вдруг видите ребенка на краю колодца — вот-вот упадет. Что вы будете делать?

Скорее всего, говорит Мэн-цзы, вы ощутите «тревогу и сочувствие». Инстинктивно вы захотите помочь — не для того, чтобы выслужиться перед его родителями, не ради похвалы соседей и друзей: просто потому, что вы человек, а «человеку свойственно чувство сострадания». Даже просто услышав эту историю, мы ощущаем «сердечное волнение», а если вы не ощутили, говорит философ, вы просто не вполне человек. (Причем Мэн-цзы нигде не говорит о том, что люди в самом деле бросятся на помощь ребенку. Между состраданием и действием лежит пропасть, в которую уже навеки упало немало добрых намерений.) 

В каждом из нас есть скрытая доброта, добавляет Мэн-цзы. Так же как из каменистой почвы может появиться крошечный росток — даже в самом жестоком человеке дремлют семена доброты: «При правильном уходе все способно прорасти, а без ухода все погибнет». 

Способность к доброте сродни способности к изучению языков. У всех нас при рождении уже есть способность говорить на каком-либо языке. Но ее нужно «активировать» — это сделают родители или компьютерная программа Rosetta Stone. Точно так же необходимо активировать и нашу внутреннюю доброту, а происходит это, по мнению Конфуция, через обучение. Первая же строка «Бесед» — это восхваление учения. «Не приятно ли учиться и постоянно упражняться?» 

Под «учением» Конфуций понимал не механическую зубрежку и даже не учебу как таковую. Он имел в виду нечто более глубокое — нравственное саморазвитие. Чему нас учат — тому мы и учимся. Что сеем, то и жнем. Не бывает мелких добрых дел. Любое деяние, совершенное из сострадания, подобно поливу семени секвойи: поди знай, до каких высот вырастет это дерево.